Беседовали Михаил
Василина Орлова похожа на гимназистку конца XIX века: в глазах – невинность, а под подолом – бомба. К счастью, на дворе начало XXI века, и если у нее есть бомба – то литературная. Это повесть «Больная», действие которой происходит в клинике для душевнобольных. С этого мы и начали разговор.
– Василина, откуда у вас такое детальное представление об условиях содержания душевнобольных?
– Ну это же отечественные условия содержания – что же тут секретного. Информация совершенно открыта для тех, кто ею интересуется.
– Может быть, вы были на «экскурсии» в Кащенко? Или черпали информацию из СМИ?
– Когда работаешь в газете, то начинаешь осознавать, что СМИ – последнее, откуда стоит черпать информацию. Вы же понимаете, я не раскрою имена-пароли-явки. Есть обязанность держать их в секрете. Могу сказать, что есть много такой информации, которой мы не владеем, потому что она нас не очень интересует или нам удобно не принимать ее в расчет. Иногда все делают вид, что она недоступна. Но что же тут таинственного? В крупных городах России не найдется, быть может, никого, кто бы так или иначе не знал о существовании психиатрических больниц. И почти у каждого горожанина есть опыт пребывания в больнице, – разумеется, не обязательно психиатрической. Практически любая современная больница – осколок советского здравоохранения, с устаревшим в шестидесятые годы оборудованием, катастрофической нехваткой лекарственных препаратов, средств гигиены, халатностью и распущенностью персонала, но и людьми, которые во всей этой грязи, во всем этом безумии выполняют свой долг.
– Как у вас возник интерес к такой пограничной области, как сумасшествие?
– Это очень естественный интерес, ведь речь идет о таких состояниях сознания, которые всегда сопровождают человека, особенно если ему кажется, что он далек от них как никогда. Опыт русского безумия мало изучен. А этот опыт отличен от европейского, несмотря на то, что мы вроде бы являемся людьми западной культуры. Нельзя говорить о русском безумии и не говорить о юродстве, хотя сказать о нем ничего невозможно или, во всяком случае, очень трудно. Это ведь некая высшая форма безумия, если можно сказать, прикровенная.
– Какова основная идея повести «Больная», если не считать мысли об условности границы между нормальностью и сумасшествием?
– Если бы я могла изложить основную идею в беседе, я бы не стала писать повесть. Важно, что условия содержания душевнобольных в настоящее время бесчеловечны. В дополнение к страданиям, которые заставляет претерпевать болезнь, больного ставят в унизительное положение, вообще, можно сказать, не считают за человека.
– А в каком государственном учреждении – считают?
– Все зависит не только от абстракций, но и от самих людей. Нам самим не стоит забывать, как мы отказали человеку, обратившемуся к нам за помощью, отвернулись от нуждающегося. Станет ли работодатель рисковать, нанимая того, кто состоит на учете в психиатрическом диспансере, станет ли деловой партнер вести дело с таким человеком, оставят ли на усмотрение больного воспитание его детей? В сущности, все друг к другу равнодушны, но иногда проявляют поразительное неравнодушие, когда дело касается того, чтобы нанести еще один удар потерпевшему крушение. В отношении тех, кого общество признает сумасшедшим, по-прежнему осуществляются меры отчуждения, больше похожие на наказание, чем на лечение, а также настоящая дискриминация по болезни. Безумие общества сталкивается с безумием его представителей – и репрессивный аппарат включается.
– Не кажется ли вам, что литературная среда благоприятствует развитию душевных недугов?
– Не намного больше, чем другая среда, хотя многие считают, что пишущие люди – народец склочный. Но надо сказать, шизофрения в «творческой среде» получает порочное социальное одобрение. Легкий «сдвиг по фазе» в целом приветствуется, «безумный» употребляется как положительный ярлык, зачастую встречает одобрение и понимание рисовка, истерика, наигрыш. Но в любой среде будут поощряться какие-то, пусть иные, типы психических смещений. О «норме» многие отзываются пренебрежительно. Само понятие нормы непрерывно переосмысливается.
– Имена каких современных литературных критиков являются для вас синонимами высокого качества их текстов?
– Игорь Золотусский. Лев Пирогов. Марта Антоничева. Мне кажется, хороших критиков мало. Вот, пожалуй, кто мне интересен. Многие зубодробительно скучны.
– А что, хороший критик и остроумный критик – это одно и то же?
– Нет, конечно. Разве только остроумие нескучно? Мне представляется, что в России критик поистине больше, чем критик. Он всегда на самом пике волны, на самом острие, он раньше и вернее поэта знает, что именно поет в поэте. Критик, по-моему, без малого философ. А наши вроде бы весьма состоявшиеся критики скорее обозреватели, вдобавок многие не разделяют ту точку зрения, что прежде, чем писать о книге, не худо бы ее прочитать. Всё можно понять: работа большая и неблагодарная, платят мало, а вокруг гении, мелочные и тщеславные. Поэтому среднестатистический критик – это огорченный мизантроп с язвой желудка. Но бывают редкие исключения. Кстати, хорошими критиками являются великодушные писатели. Например, Игорь Савельев.
– Как вы относитесь к упрекам в «самокопании»?
– Спокойно.
– Вот Бабель в своей прозе вообще обходился без рефлексий.
– А я не Бабель.
– Вы согласны с выводом американского слависта Дениэля Ранкур-Лаферьера, что нравственный мазохизм образует имманентную черту русского характера?
– Знаешь, я не читала этого Дениэля, хотя всегда немного неловко признаваться, что ты не читал чего-то. С ходом мысли, который привел к данному выводу, я не знакома, не рискну высказаться. Боюсь, с такой фамилией трудновато будет Дениэлю выявить суть русской идентичности.
– Эта концепция была высказана задолго до Ранкур-Лаферьера, просто он сделал ее центральной в своих исследованиях и написал книгу «Рабская душа России»...
– Я бы сказала, мы действительно обладаем сверхъестественной способностью выносить большие страдания. Но диалектика страдания сложна, как теодицея, а охотников и умельцев распознавать в этой способности рабскую натуру русского народа всегда было великое множество.
– Не кажется ли вам, что современные писатели независимо от возраста, практически все без исключения, заражены нарциссизмом? Вот Вадим Руднев написал «Апологию нарциссизма»┘
– Я читала некоторые статьи Вадима Руднева из книги «Словарь безумия». Они изобилуют поверхностностями. Это такое псевдоинтеллектуальное чтиво. Философия для бедных. Апология нарциссизма мне неинтересна. Мне интересно то, что нарциссизмом не тронуто. Заражение нарциссизмом безусловно существует, это неустранимый зуд, кожная болезнь, она порядком поднадоела. Слава богу, есть и исключения из этого правила. Не дерзнешь упрекнуть в чем-то подобном прекрасного нашего русского писателя Валентина Распутина. Не скажешь этого и о таких писателях, как Алексей Варламов, Игорь Малышев, Наталья Ключарева. Есть надежда. Единственный нарцисс в русской литературе, который меня чарует, – Тургенев в «Записках охотника». Да и то, Достоевский в «Бесах» порядком прикладывает Ивана Сергеевича в образе Кармазинова. И Достоевский, бесспорно, мне еще дороже. Кстати, вообще-то Достоевский любил Тургенева. Писал ему уважительные письма. Но горестно осмеивал этот его недостаток.
– Взаимоотношения Тургенева с Полиной Виардо демонстрируют скорее мазохистскую, чем нарциссическую установку личности Тургенева┘ Вам свойственно ощущение чувства вины, зависимости и т.д.?
– Возможно, мазохизм не устраняет нарциссизма. Каковы были установки личности Тургенева, могут разобраться историки-психиатры, если таковые существуют. Людям вообще свойственно чувство вины, и это не такое плохое чувство. Я согласна, что здесь есть патологический момент, но иногда я чувствую свою вину за всё, что происходит в поле моего зрения. К счастью, нужно и за другими людьми признавать свободную волю. Ранкур-Лаферьер (кучерявая фамилия, надо ее запомнить) усмотрел бы, конечно уж, тут прямое подтверждение своей теории, бог с ним совсем. У них там, на Западе, чувства вины проговариваются на заветной кушетке психиатра, на легендарной couch – у нас они избываются другими способами. А может быть, не избываются. Господь простит, а сам себе не простишь. Так надо.
– Что дало вам как писателю работа в «Московских новостях»?
– Это как-то пышно звучит – работа дала мне больше, вероятно, все же как журналисту. Посмотрим. «МН», конечно, особый мир – был. Я сделала серию интересных бесед. В том числе интервью с человеком, который давно меня занимал, – с митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом. Содержательная беседа, кажется, получилась с муфтием Равилем Гайнутдином. Ректор университета имени Джавахарлала Неру в Дели господин Рамадхидхари Кумар продемонстрировал взгляд на российские события абсолютно извне, но очень благожелательный. Я побывала в интересных местах, в том числе в Индии. Привезла из нескольких стран очерки и фотографии.
– Было ли для вас закрытие газеты ударом? Какие ваши дальнейшие планы?
– К моменту, когда газету стали закрывать, это уже не могло быть ударом. Меня, конечно, удивила крутизна такого решения. Но эти современные эффективные менеджеры, что твой Ранкур, им только удивляться, до того они эффективные. У меня, конечно, есть план. Он состоит в том, что нужно больше фотографировать, рисовать фломастерами и разводить жемчужных гурами. Есть предложения и от редакторов газет.
– В чем отличие «Органона» от других литературных порталов?
– Мне кажется, интернет настолько еще несформирован, что в нем огромное число незанятых равнин. И пока не существует написанных на русском огромного количества совершенно необходимых текстов, без которых непредставима классика XXI века. Как говорил Владимир Ленин, направление издания определяется составом его редакторов. А также авторов. У нас печатаются писатели известные, такие, как Татьяна Набатникова, Игорь Шевелев, Ирина Василькова. Незадолго до своей смерти Роман Харисович Солнцев прислал мне для публикации несколько рассказов и пьесу. Есть молодые талантливые люди – одних мы уже знаем и любим, скажем, Ирину Мамаеву, Александра Закладного, Льва Оборина, Кирилла Галкина, Валерия Печейкина. Они замечены. Других писателей еще непременно узнают и полюбят, тут нет сомнений – Анатолия Туманова, Яну Мамбетову, Алексея Литвинцева.
«Органон» – журнал прозы скорее реалистической, и поэзию как-то мы больше уважаем без натужного экспериментаторства, я прошу прощения. Критику – с уклоном в литературоведение, но, когда дело касается современности, едкую. Интересно проследить за внутренней жизнью критики, какими вопросами она задается, что она думает о себе самой. Рубрика «Скрупулы» предназначена для избранного из всеобщего Живого Журнала, «Опыты» – для эссе, переводов, статей философского плана, переводов, путевых заметок и всяких постмонтеневских записок. Какой-то поколенческой заявки проект в себе не несет, хотя большинство авторов – поздние советские дети. Об этом поколении уже многое написано. Одни объявляют его потерянным, потому что у людей на глазах сменилась эпоха и они были порядком дезориентированы: в школе учителя литературы говорили в третьей четверти не то, что во второй, а в четвертой – идущее вразрез со всем, что ты изучал в первых трех классах. Но зато другие считают, что именно эти люди обладают неким особым взглядом. Журнал создавался больше от избытка, чем по плану, поэтому он себя еще не до конца обрел. Как только обретет, можно будет закрывать. Я бы хотела видеть вокруг «Органона» живую среду – пространство для интеллектуального обмена и взаимного заражения.
