Анатолий Макаров Когда в газете я сталкиваюсь с вопросом о самой значительной книге в чьей-то конкретной жизни, меня охватывают смущение и растерянность. Особенно когда высоколобые коллеги упоминают «Иосифа и его братьев» Томаса Манна, «Человека без свойств» Музиля или «Шум и ярость» Фолкнера. Мой вкус и предпочтение не в пример проще. Я не могу назвать книгу, которая меня «перепахала». Любимые сочинения меня очаровывают, пленяют, становятся фактом моей биографии и частью моего существа – так будет точнее.
Люблю я не столько гениев, «пасущих народы» и колеблющих мировые струны», сколько просто хороших писателей. Поправлюсь, очень хороших, но не пастырей человечества и не создателей вероучений, не признанных небожителей, а скорее замечательных стилистов, исповедальных лириков, иронических романтиков, вообще прозаиков, которые беспощадной наблюдательностью, психологическим рационализмом и даже некоторым нарочитым цинизмом маскируют поэтическую очарованность жизнью.
Пристрастия мои постоянны. Всю свою сознательную жизнь читаю, именно читаю, а не перечитываю авторов так называемой южнорусской школы, к которой отношу не только великих одесситов – Бабеля, Олешу, Катаева, но и Булгакова, Паустовского и Фазиля Искандера.
Среди книг, которые всегда под рукой, вот уже 50 лет, московские повести Юрия Трифонова «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощанье», «Другая жизнь», «Дом на набережной». Одна из самых главных книг моей жизни – роман «Хранитель древностей» Юрия Домбровского, про который Андрей Битов, один из самых умных русских, а, может, и мировых писателей наших дней, сказал: я не понимаю, как он сделан.
Из главных отечественных классиков то и дело обращаюсь к Гоголю и Чехову.
Люблю американских рассказчиков – Хемингуэя, Фицджеральда, Сэлинджера, Сарояна, французских интеллектуалов – Сартра и Камю. Один из самых лично дорогих мне прозаиков, к сожалению, мало у нас известный – мятежный, неприкаянный, беспутный Марек Хласко, он писал о том, о чем у нас в 50-е писать было невозможно.
