Дмитрий Люкшин Бордюгов Г., Бухараев В. Национальные истории в революциях и конфликтах советской истории. - М.: АИРО-ХХ, 1999, 68 с. Серия "АИРО - научные доклады и дискуссии. Темы для ХХI века". Выпуск 5.
ИССЛЕДОВАНИЯ, посвященные изучению отечественной историографии, отмечены сегодня par excellence печатью академического уныния. Причин две. Во-первых, материал сам по себе не располагает к стилистическим вольностям. Во-вторых, уж больно тяжело, систематизируя и распределяя исторические тексты по школам и группам, уследить за коллизиями романа историков с фактами. Подробности же водевиля, где действующими лицами выступают историк и царь, обычно вообще не попадают в поле зрения историографов. В свою очередь, оживление материала пикантными подробностями грозит оставить работу вне рамок академического исследования. Однако Г. Бордюгову и В. Бухараеву удалось счастливо проскользнуть меж Сциллой занудства и Харибдой вульгарности, размышляя о феномене "национальной истории" в советском историописании. Их исследование влечет читателя по концентрическим кругам сюжета, сходящихся на коллизиях сталинской эпохи, в которой и была сконструирована советская модель прошлого. Безусловно, объем издания ограничивает круг предложенных сюжетов и глубину их разработки, однако авторам удалось главное: вопросы поставлены, а ответы у Клио, как известно, односложными никогда не бывают.
В исследовании две сквозные темы: взгляд на советскую национальную историографию как социальный и политический феномен и попытка разрешить вопрос о месте "национальных историй" в том виде, как они сложились в условиях советского режима в отечественной исторической науке. Здесь же и вопрос о роли личностей в провинциальных изысканиях о прошлом народов, волею судеб оказавшихся в идеологическом "советском" пространстве.
Авторы, подчеркнуто уважительно отзываясь о гражданской позиции национального историка (который "делал свое дело с разной степенью осознанности в обстановке господства моноидеологии; культивировал и удерживал отдельные фрагменты "своей истории"; утверждал, что без сохранения какой ни есть национальной историографии немыслимо существование науки как социального института), весьма скептически настроены в отношении исследовательских и научных потенций этноцентристской историографии.
Явление национальных школ историографии в СССР видится следствием окончания первого этапа натиска мировой революции и относительной стабилизации правящих элит в национальных республиках. Они складывались из наработок историков старой школы, отвергавших державную концепцию имперской историографии, и усилий историков-марксистов национальных регионов по завоеванию своей ниши в научном сообществе. Век этнопопулистского пиршества оказался недолог. Сталинский "термидор", положивший конец вольностям национально-социалистического строительства, де-факто поставил этнонациональные истории вне закона. Национальные историки принуждены были, мимикрируя и затаившись, обосноваться на галерке советского квазинаучного сообщества, где и оставались вплоть до развала коммунистической империи. В сегодняшней ситуации расцвета этнократического сепаратизма национальные историки пришлись как нельзя кстати и были мобилизованы для связанного и внятного обоснования притязаний провинциальной номенклатуры. Процесс этот далеко не закончен. Однако уже и сейчас очевидно, что искреннее стремление "рассказать правду" о прошлом своих народов, присущее племени национальных историков, далеко не всегда устраивает новых заказчиков. Которым, к счастью, не хватает сталинского цинизма для того, чтобы привести в чувство увлекшихся прорицателей о прошлом.
На страницах книги перед нами предстает активное сообщество советских историков, переживавшее в своих недрах нешуточные дискуссии и продуцировавшее школы, направления, концепции. При этом авторы исподволь формулируют вопросы: а чем же заняты все эти люди, каких истин взыскуют? Каким тайным знанием владеют национальные историки? Как явствует из текста работы, адепты национальной идеи в историографии в полной мере усвоили методы, характерные для советской науки. Краеугольным камнем сталинской методологии было отсутствие связи между текстом и исторической фактурой, в результате чего исследования советских обществоведов живо ассоциируются с фантазмами Толкина и летающими островами Свифта. Вполне под стать задаче обеспечения легитимности коммунистической доктрины, доведения ее основных положений до массового потребителя. Попытки определить степень приближения такой науки к истине в принципе бессмысленны: новояз советского марксизма не предназначен для объяснения реальности. Возникнув как сегмент этого квазинаучного пространства этноцентрированная историография не могла стать научной без риска деинституционализации. Язык национальных историков, сохранившийся по необходимости в рамках закрытых сообществ, и по сей день кодирован по сталинским правилам. Поэтому результаты изысканий ревнителей этнических историй имеют все меньше шансов быть понятыми членами российского исторического цеха (особенно представителями новой его генерации), незнакомых с методом исследования и способом постановки проблем, присущих красным национальным историографическим школам.
В этом смысле Г.Бордюгов и В.Бухараев, предпринимая опыт деконструкции социокультурной ситуации национально-исторического сектора советского обществознания фактически сохраняют, "удерживают" для историков слепок историографической традиции. Неуловимой для тех, кому не довелось вводить в исследование "неконтролируемый подтекст" или хотя бы его улавливать.
