Михаил Одесский Беларуская думка ХХ стагоддзя (Белорусская мысль ХХ столетия) Философия, религия, культура: (Антология) / Сост. Ежи Гарбинский. - Варшава, 1998.
MESEMBRIA: Българо-руски сборник в чест на Сергей Аверинцев (Болгаро-русский сборник в честь Сергея Аверинцева / Изд. подг. Эмил Димитров). София, 1999.
Среща и Книга (Встреча и Книга: Приложение к MESEMBRIA / Изд. подг. Э. Димитров). - София, 1999, октябрь.
РЕЦЕНЗИРУЕМЫЕ издания весьма различны, но их объединяет нечто общее. Они свидетельствуют о современном состоянии "славянской взаимности". Что имеет даже внешнее выражение: антология белорусской философии содержит тексты на трех славянских языках - белорусском, польском, русском, а болгарские издания, посвященные Сергею Аверинцеву, - на болгарском и русском. Впрочем, на этом сходство и заканчивается. "Белорусская" антология, изданная под грифом Института Славистики Польской Академии Наук, заставляет вспомнить о "спорах славян между собою", болгарские же издания - о "дружбе братских народов". Как же так получилось?
"Белорусский" том поражает масштабностью проекта. На 660 страницах (не считая комментариев и указателей) - тексты более полусотни литераторов. А ведь обыкновенному россиянину знакомы разве что Янка Купала, Якуб Колас, Василь Быков, Алесь Адамович да Зенон Позняк. Как выясняется, выкосили интеллектуальную элиту "братьев" даже основательнее, чем свою. Теперь историческая ошибка - в определенной мере - исправлена. Кто только не представлен в антологии: "пророки национальной идеи", то есть литераторы начала века; национал-коммунисты, стремившиеся синтезировать коммунистическую программу с национальной спецификой; фундаменталисты, в большинстве своем вставшие на путь сотрудничества с III Рейхом; эмигранты; "звезды" перестроечного и постбеловежского периода и т.д. Чтобы составить общее представление о характере "белорусской думы" в условиях дефицита газетного места, целесособразно бегло остановиться хотя бы на одной группе.
"Пророки национальной идеи", выступившие на историческую арену во время смут начала ХХ века, первыми сформулировали идеи государственной независимости Белоруссии и особой ментальности ее народа. Судьба этого поколения ужасна. Сравнительно благополучный "классик" Янка Купала то ли покончил жизнь самоубийством, бросившись в лестничный пролет номенклатурной гостиницы "Москва", то ли был убит сотрудниками НКВД. Иосиф Лесик, в императорской России осужденный на пожизненную сибирскую ссылку, в Советской Белорусии избран академиком, но затем арестован как националист, лишен звания, умер в тюрьме. Вацлав Ластовский и Александр Цвикевич, оказавшиеся в польской части Белоруссии, в 1920-х переехали в СССР, работали в академических учреждениях, потом оба расстреляны. Антон Луцкевич, инициатор провозглашения независимой Белорусской Народной Республики, не намеревался - в отличие от Ластовского и Цвикевича - покидать Польшу, хотя его обвиняли в советском шпионаже. Он был схвачен после "освобождения" Западной Белоруссии Красной армией, сгинул в лагерях или казнен.
Однако суждения "пророков" чаще вызывают настороженное недоумение, чем солидарность. Сосредоточенные на исторических аргументах в пользу самостоятельности республики, белорусские патриоты слишком уж агрессивно мифологизировали прошлое, постоянно выясняя отношения с соседями. "Российские и польские историки, - заявлял Иосиф Лесик, - благодаря своим империалистическим тенденциям, не уяснили для себя значение слова "Литва" и верят созданной ими же иллюзии, что все историческое богатство Великого княжества Литовско-Русского (Белорусского) принадлежит теперешней жмуди (так! - М.О.). Но правильное истолкование исторических фактов свидетельствует о том, что Литва - это в прошлом славянское племя, вошедшее в состав современного белорусского народа".
При идеологизированном автоописании история принимает причудливый, полуфантастический облик: золотые годы Всеслава Полоцкого, который не просто один из Рюриковичей, но основоположник белорусской государственности; Великое княжество Литовское, которое на самом деле и есть Белоруссия; национальный ренессанс XX века. Государственность Белоруссии рассматривается как понятие идеальное, сохраняющее самотождественность и без конкретно-исторического носителя. Паузы же в несколько веков легко заполняются фигурами белорусов, которые обогащали Россию или Польшу. Так, по словам Ластовского, "польский военный романтизм и военная слава обязаны белорусам именами Ходкевичей, Сапег, а литература - сотнями славных имен. Московской литературе народ наш дал имя Достоевского и многих меньших". Представители самых разных народов - и "больших", и "малых" - часто строят мифологические схемы при помощи подобных доводов, но всякий раз это заставляет подозревать комплекс этнической неполноценности. И чем глубже древность, к которой апеллируют, тем запущенней комплекс.
Кстати, в современной Белоруссии Всеслав Чародей продолжает успешную "эмблематическую" карьеру, преобразившись в марку водки, которую оценили - в обход "Абсолюта" и "Смирновской" - аж на последней церемонии вручения "Оскара".
Закономерно, что и проблема религиозной идентификации белорусов оборачивается национальными претензиями. Согласно историку В.Тумашу (при немцах бургомистр Минска, затем эмигрант), "история Белоруссии не знает ни костров инквизиции, ни Варфоломеевских ночей. Подобное решение религиозных столкновений совершенно чуждо психике белорусского народа. Единственный известный случай, когда народ ответил насилием на агрессивный религиозный фанатизм - убийство епископа Иосафата Кунцевича в Витебске в 1623 г. - имеет в основе своей чуждые, небелорусские причины. Горячий пропагандист унии, еп. Иосафат Кунцевич - украинец и по своему происхождению (Волынь), и по своей психике, и темпераменту". Короче, белорусы не стерпели, как вел себя типичный украинец┘
В аналогичном направлении - хотя более тонко и изящно - рассуждал Игнат Канчевский, которого историки белорусского самосознания уподобляют Владимиру Соловьеву. Поэт и публицист, он (со "счастливой", по меркам XX в., судьбой - умер двадцати семи лет от роду из-за неизлечимой болезни, но не в лагерях, не у стенки) вычеканил емкую формулу, избранную составителем антологии в качестве эпиграфа. "┘Беларусь, - писал Канчевский, - с X века и до настоящего времени является полем борьбы двух направлений европейской - т.е. арийской - культуры: западного и восточного. Граница обоих влияний, делящих славянство на два стана, проходит через Беларусь, Украину и теряется в балканских краях. Десятивековое блуждание свидетельствует о том, что белорусы, подобно украинцам и балканским славянам, не могли целиком войти ни в одно, ни в другое направление. Мы не сделались народом Востока, но не приняли и культуры Западной Европы".
Переводя (с неизбежным упрощением) "историософские" суждения Канчевского в актуальный план, легко получить те идеи, на которых базируется восприятие России. Цвикевич, к примеру, исходил из того, что "Россия - это страна без государственного смысла в европейском понимании, страна неуравновешенная, страна политических крайностей. Это - государство то "скованных рабов", когда во главе ее сидит царь, то государство "рабов взбунтовавшихся", когда в ней правит самая дикая, неудержимая анархия. Связать свою судьбу с ней значит совершить прыжок в неизвестность┘" Столь же неутешительны перспективы союза "братских народов" в работах Луцкевича: "На вопрос: "Как мы будем жить без России?" мы можем ответить таким же вопросом: а как же мы без нее жили сто с лишним лет тому назад?"
Разумеется, подборка текстов для антологии субъективна и белорусская мысль не сводима к идеям такого рода. Понятно также, что критика национализма соседей легко может быть переадресована самим себе. Но и обманываться не нужно: градус национальной нетерпимости белорусских интеллектуалов к "братьям-славянам" очень высок.
Совсем другое впечатление производит "болгарский диптих" - сборник в честь Сергея Аверинцева и приложение к нему, "памятный лист" в форме разовой газеты. Их составитель, философ Э.Димитров, выстроил весьма причудливое здание. Среди компонентов этой конструкции: стихотворения Аверинцева (с параллельными переводами на болгарский), для русского читателя - редкие статьи отечественного культуролога, для болгарского - своеобразный "путеводитель" по его творчеству в виде статей из разных энциклопедических изданий, а также воспоминания и аналитические работы об Аверинцеве русских и болгарских специалистов, полная библиография его сочинений. Притом книга дополнительно скреплена изысканными - в духе русского и болгарского "плетения словес" - приемами: к примеру, "первое и последнее слово в сборнике <┘> образуют словосочетание ("священную любовь")".
Болгария почтила российского ученого так, как это не было сделано на родине. И выход аверинцевского сборника не только научное событие, но - в аспекте "славянской взаимности" - символический жест. Составитель прямо декларировал, что задумывал книгу "встречи болгарского языка с русским языком, болгарской гуманитаристики с русской <┘>, встречи времен в болгаро-русских культурных отношениях". Отсюда и таинственное заглавие. Месемврия - "древнее, античное имя города Несебыра", "имя-символ, который Болгария может предложить в качестве эмблемы творчества Аверинцева и смысла данного сборника".
Равным образом, сам Аверинцев тоже не просто участник современного культурного процесса, а "имя-символ". Идея "болгарского диптиха" сводима к формуле "судить о России и русском народе по Сергею Аверинцеву". Симптоматично: "судить о России" предлагается не по какому-нибудь апологету национального мессианизма. Сергея Аверинцева никак нельзя подверстать под такую дефиницию, хотя книга и открывается его похвальными словами, обращенными к "священной двоице братьев Солунских" - Кириллу и Мефодию, эмблеме славянской общности. "Братскому народу" оказался интересен изощренный интерпретатор античного и средневекового - общего - наследия современных народов, российский интеллектуал, выстроивший жизненный путь как независимое от тоталитарной идеологии служение культурным ценностям.
Идеологема "славянской взаимности" не вымысел. Но излишне политизированная (с возможностью административных выводов) ее интерпретация породит разве что очередной "спор славян", очередное "между". Зато при ослаблении напора "огосударствленного" братства немедленно обнаружатся иные формы общности и славянского диалога.
┘Греческое слово, вынесенное в качестве заглавия "болгаро-русского сборника", собственно значит "юг", "полдень". И лучше готовить себе встречу в Месемврии, чем встречу с "бесом полуденным". Довольно-таки неприятным бесом - спросите фольклористов.
