Счастливый Сталин

Немецкие авторы пытаются перекинуть мостик от личности Сталина к понятию счастья, сочетая в своей работе испытанные приемы исторической публицистики и менее прочный метод построения коллективной биографии. Попытка заглянуть в душу диктатора безопасна только тогда, когда последняя уже рассталась с телом.

Биография советского вождя упрощает поставленную задачу - личного счастья у него явно не было, как, впрочем, не было и личной жизни. На этом кончаются ответы и начинаются вопросы. Отождествлял ли он себя со всей страной, "где так вольно дышит человек", верил ли он детишкам, лопотавшим "спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство", переносил ли истинное счастье в светлое будущее, оправдывая тем самым промахи и преступления на пути туда? Не заключалось ли сталинское счастье в том, чтобы спокойно наблюдать за работой налаженной государственной машины, уверенно прокладывавшей путь к коммунизму?

Так обещали классики марксизма, и ради этого стоило пойти в "последний и решительный бой" на деревню, упорно не желавшую поддаваться социалистическому учету и контролю. Похоже, после победы над крестьянством в ходе коллективизации Сталин решил, что дело сделано и пришла пора отдохнуть. В 1932 году он три месяца проводит в отпуске, и в этот момент идиллия автоматического СССР рассыпается в прах. На Украине, только что славшей победные реляции, разразился голод, в среде старых большевиков новая крамола - все громче раздаются голоса о необходимости смещения партийного вождя. В письмах с Кавказа Сталин шлет упреки оставшимся на хозяйстве Кагановичу и Молотову - "проспали", "проворонили", "попались на удочку бюрократов". В 1936 году, накануне большого террора, он предпочитает уже более жесткий тон - органы безопасности опоздали с разоблачением антисоветских заговоров на целых четыре года. После этого Сталин больше не выезжает в отпуск - дачу в Мацесте ему заменяет подмосковное Кунцево, где обсуждаются проекты Конституции и сценарии показательных процессов над ее создателями.

Почему адресом сталинского счастья избран именно сороковой год? Сталин как будто уходит с политической авансцены, все написанное им для печати в "Сочинениях" занимает несколько страниц. И все же его присутствие в каждом атоме советской жизни неоспоримо. Только что отмечено шестидесятилетие вождя, открывшее собой новую эпоху "строительства коммунизма". Авторитет предвоенного Сталина опирается на неформальный характер его власти, главой советского правительства он станет лишь в мае сорок первого. После "большой чистки" большевистская партия не внушает серьезных опасений, ближайшее окружение Сталина отныне останется стабильным до конца его жизни.

Во внешней политике тоже почти все удавалось - находясь под прикрытием пакта с Гитлером, Сталин шел по следам своего визави. В сороковом разбили белофиннов и прирезали землю на Карельском перешейке, преподнесли Японии урок на реке Халхин-Гол, советизировали Прибалтику и вернули Бессарабию, названную Молдавской Республикой. Внутри страны не все обстояло так блестяще - экономика состояла из "узких мест", население охватил военный психоз, вновь появились очереди за самым необходимым. Но государственная машина работала без сбоев: маршалы разрабатывали планы войны малой кровью и на чужой территории, солдаты дружно маршировали, переведенные из лагерей в "шарашки" конструкторы создавали новую боевую технику, цензура не допускала к прокату любые кинофильмы, где можно было бы узреть антифашистский подтекст. Достаточно сравнить сороковой с предыдущими годами, чтобы согласиться с тем, что жить обитателям Кремля стало действительно легче.

Логика авторского анализа постоянно разрывает узкие рамки одного года. Расстрел в Катыни в марте 1940 года военнопленных польских офицеров тянет за собой цепочку событий, берущих начало еще в поражении 1920 года. Сталин, которому пришлось оправдываться на Политбюро за свои ошибки на Юго-Западном фронте, никогда ничего не забывал. То же с убийством Троцкого в далекой Мексике - наконец-то Сталин может занять место покойника в исправленном прошлом, верный Ворошилов тут же называет своего вождя "создателем Красной Армии".

Замыслы Сталина проявляются в книге через действия его окружения. Невольно возникает параллель с концепцией английского историка Яна Кершоу в его биографии, посвященной другому диктатору ХХ века. Гитлер в ней выступает не как герой-одиночка, а как глава "харизматического сообщества", объединенного не только общей политической целью, но и солидарным мироощущением. Это заслуживает дополнительных размышлений. Постоянные перетасовки в бюрократических структурах СССР, продолжавшиеся и в 1940 году, олицетворяют собой бег на месте. Цикличность советской истории (застой - чистки - застой) оказывается следствием не злой воли диктатора, а ущербности политической системы в целом, так и не вырвавшейся за рамки патриархальной дихотомии друзей и врагов.

Удавшийся дуэт историка и писательницы предлагает двенадцать эссе, соответствующих двенадцати месяцам "счастливого года". Их общий рефрен очевиден - сталинский режим так и не нашел рецепта счастья, не сумел наладить его индустриального производства. Даже новогодние пожелания упорно не желают сбываться - для всей страны и для отдельных граждан. 1 января 1940 года Елена Булгакова записывает в своем дневнике, что закончился самый тяжелый год ее жизни. Через десять недель умирает Михаил Булгаков. Счастьем было уже то, что умер он среди родных, а не на Лубянке или Колыме. Другой сюжет - советское посольство в Берлине празднует новый 1941 год, главный тост поднимают за то, чтобы страна могла и дальше жить в условиях мира. Через полгода рушится хрупкое перемирие двух диктаторов, и к счастью для дипломатов их обменивают на состав германского посольства в Москве.

За частными случаями скромных радостей и привычных трагедий скрывается большая проблема девальвации понятия "счастье" в сталинской России. Подобно частной собственности, оно изъято из личного обихода и объявлено государственным достоянием, передано в управление поэтам-песенникам и придворным кинорежиссерам. Всем без исключения полагалось быть счастливыми, на рубеже третьего десятилетия советской власти не преступление оказывалось несчастьем, а несчастье - преступлением.