Георгий Вельяминов В НАЧАЛЕ января 1943-го в Порецком нас, семнадцатилетних ребят 1925 года рождения из Чувашии, наконец, призывают в армию. "Наконец" - потому, что этого момента я давно и с нетерпением ждал, завидовал своим старшим школьным друзьям, призванным раньше.
ТЯЖЕЛО В УЧЕНИИ...
Наш эшелон прибыл в Уфу. Отсюда еще 40 км пешком мы целую ночь идем до города Благовещенска на реке Белой. Из нас, курсантов Южно-Уральского пулеметного училища, готовят будущих лейтенантов, срок обучения - 6 месяцев. Тут познали мы полной мерой, что такое воинская служба с ее жесткой дисциплиной.
Подъем в 6 утра по команде. На одевание (спим, раздевшись до белья), на "заправку" одеялом и простыней матраца на нарах, на то, чтобы схватить свой карабин и встать в строй, - на все это считанные секунды. Подъем "по тревоге" особенно скор - 45 секунд. Взводный стоит с часами в руках. Опоздание - наряд вне очереди: мытье ночью после отбоя полов в казарме за счет одного-двух часов сна.
Много времени уделялось строевой подготовке, здесь она доводилась до совершенства. Иногда на плацу устраивались строевые смотры - "парады" всего училища. Каждая рота - их было 20 - должна была пройти строевым маршем мимо начальства со своей собственной ротной песней. Среди других была у нас и особая маршевая песня пулеметчиков (думаю, что еще со времен Первой мировой войны). Она начиналась словами "Я пулеметчиком родился и пулеметчиком умру┘". В припеве же перечислялись основные детали пулемета "максим" (наверное, для их лучшего усвоения):
Эх, кожух, короб, рама, ударник с шатуном,
Возвратная пружина, надульник с ползуном!..
Из "книжной" науки мы осваивали премудрости различных воинских уставов: полевой службы, караульной службы, дисциплинарный и не помню теперь какие еще. В них-то и регламентировалась вся наша служба, которую мы познавали не столько по книжкам, сколько на собственной шкуре.
Проводились занятия по штыковому бою, метанию учебных гранат. Изучали боевую технику. Училище было пулеметное, и бывший тогда на вооружении станковый пулемет системы "максим" мы знали назубок. Сложный замок (затвор) пулемета разбирали и собирали за считаные минуты, чуть ли не с закрытыми глазами. Стреляли из "максима" на стрельбище, но редко, всего несколько раз за все время учебы. Стрельба из пулемета - дело непростое, при стрельбе он дрожит, попасть в цель, особенно в подвижную, правильно выбрав прицел по расстоянию, не так легко, как кажется по кинофильмам. На ежедневные полевые занятия курсанты каждого отделения (10-12 человек) несут свой "максим" поочередно на руках в разобранном виде - для "порядка": хотя у пулемета есть колеса, но на них в училище пулемет возить не разрешают для лучшей его сохранности.
Мы изучали также ручной дисковый пулемет Дегтярева, досконально освоили устройство трехлинейной винтовки. Знакомы мы были очень поверхностно с минометами, автоматами и противотанковыми ружьями, которые только еще начинали поступать в широких масштабах в нашу армию. Немецкое стрелковое и другое иностранное оружие не изучали, с ним пришлось освоиться и при случае использовать уже на фронте. Не изучалось нами, хотя готовили из нас офицеров, и артиллерийское вооружение, даже широко распространенные в наших пехотных частях 45-мм и 76-мм пушки.
Самыми трудными, но и наиболее нужными для будущей фронтовой жизни были тактические занятия. Нас обучали окапываться, отрывать окопы, ходы сообщения, пулеметные гнезда, ходить в наступление поочередно поднимающимися цепями, перебежками, под воображаемым огнем "противника"; ползанию по-пластунски, то есть не отрывая тела от земли; умению выбирать на местности позиции, огневые точки и т.д. Хотя на фронте очень многое оказалось и не совсем таким, как на учениях, но основы закладывались полезные, кое-кому сохранившие в дальнейшем жизнь.
Один день в неделю был "химический" - весь день полагалось ходить в противогазах. Дышать в них было тяжело, лицо в резиновых масках сильно потело даже и зимой. Научились "маленьким хитростям", хотя и наказуемым: под выдыхательный клапан вставляли спичку или щепочку и дышали "напрямую", минуя фильтр. Пользовались случаем, когда в противогазах с нами проводились какие-нибудь сидячие занятия - по политучебе, топографии, тогда в противогазе можно было незаметно подремать.
Топография, политзанятия были желанными отдушинами в учебе. Не столько потому, что давали кое-что для ума, сколько потому, что занятия эти были сидячие, что уже являлось отдыхом. Все остальное время мы почти всегда были на ногах, даже в столовой ели стоя.
Полугодичный срок нашего обучения близился к концу. Но в середине 1943 г. вышло новое положение об офицерских училищах. Срок обучения был продлен до двух лет, и многие училища, наше в том числе, расформировали. Нас, курсантов, погрузили в трюмы на баржи и по реке Белой доставили до Уфы, а оттуда - поездом - до станции Алкино. Здесь мы оказались в больших военных лагерях, в так называемой полковой школе, готовившей младший комсостав, и перед отправкой на фронт всем нам присвоили звания сержантов или младших сержантов.
ЖИТЬЕ-БЫТЬЕ
В баню за пять месяцев пребывания в училище нас вывели только однажды. На человека пришлось по одной-единственной шайке горячей воды. В ней надо было суметь вымыть голову (впрочем, стриженную наголо еще со времени призыва в райвоенкомате) и вымыться самому. Мыло каждый получил по мизерному кусочку. Но все равно это был настоящий праздник.
Кстати, для повседневного пользования мыло вообще не выдавалось, и взять его было негде.
Печки в казарме топились дровами. Их мы носили из леса километра за 3-4 на себе.
Иные жилищные условия были в лагерях вблизи станции Алкино. Здесь мы 3-4 месяца жили в громадных - человек на 200 каждая - землянках, расположенных на большой огороженной и охраняемой территории. Вход в каждую землянку с двух сторон, вдоль нее - двухэтажные нары в несколько рядов. На нарах узкие соломенные тюфяки впритык, подушки, одеяла. Не помню, были ли простыни. Но - кошмар на всю жизнь - полчища клопов. Вечером, ложась спать, видишь над собой шевелящийся "живой" потолок, с которого эти кровопийцы пикируют вниз прямо на тебя. Впрочем, это не мешало после целого дня занятий на свежем воздухе засыпать почти мгновенно и спать беспробудно до подъема.
А что же на фронте? Под крышей спал я там раза два за несколько месяцев. Обыкновенно же на передовой спали в окопах, причем была зима. В одних и тех же окопах - очень редко: это когда около недели я служил в роте автоматчиков. По сути, эта рота была боевым охранением, размещавшимся в индивидуальных окопчиках и днем, и ночью вокруг блиндажа - командного пункта (КП) полка.
Война, в которой я потом участвовал на передовой, была сугубо маневренной. Ни одного дня не стояли мы на месте, и ежедневно каждый из нас, рядовых, откапывал для себя окоп глубиной в рост человека. Лопаты, причем не походные, а самые обычные, большие, были всегда с собой, ценились немецкие, с удобными рукоятками. В окопах и спали, если дело было в лесу, подложив под себя в лучшем случае немного соснового лапника (елки на Украине не растут). Зима была довольно мягкая, и мы не мерзли. Но спать приходилось очень мало. Урывками. Основная, постоянная физическая потребность на фронте - сон, так же как в тылу - еда. Недосыпание было так велико, что спать мы могли в любое время, когда перепадала такая возможность, и под аккомпанемент канонады, и даже под бомбежкой. Причина недосыпания была в том, что при постоянных перемещениях, маневрировании необходимо было круглые сутки быть всегда начеку, дежурить по очереди.
В те времена я без особой усталости проходил в день 40-50 км. Но запомнился почему-то один переход, когда за полдня и за ночь пришлось проделать около 70 км от города Золотоноши на левом берегу Днепра до села Русская Поляна на его правом берегу, в обход через находившуюся в стороне понтонную переправу, которую немцы бомбили с воздуха. В конце перехода мы самым буквальным образом спали на ходу, продолжая в то же время, как автоматы, шагать друг за другом и завидуя сквозь сон немногим офицерам, обгонявшим нашу нестройную колонну верхом на лошадях.
Второй фронтовой бич наряду с недосыпанием - платяные вши (в тылу их у нас не было), от их укусов мы постоянно почесывались то в одном, то в другом месте. Один раз прямо на передовую к нам доставили белье, пропитанное чем-то против вшей, еще сыроватое. Прямо на морозе под открытым небом, благо дело было в лесу, переоделись в него, но на насекомых эта мера не произвела никакого впечатления.
В боковой стенке окопа мы ухитрялись устраивать нишу-печурку, в которой разводили маленький костерок "для сугреву", кипятили воду - "чай", конечно, без заварки. Для растопки использовался порох: патроны - и наши, и немецкие - имелись в изобилии. От грязи, от въевшейся копоти пороха и костров руки были черными в самом прямом смысле, как у негров. Их невозможно было отмыть потом и в госпитале: верхняя прокопченная кожа постепенно просто сходила лохмотьями, а под ней была уже новая, белая.
Кроме окопов для самих себя, приходилось иногда рыть несколько в глубине обороны блиндажи и для офицеров. Блиндажи были пошире, поглубже и побольше, чем окопы, а сверху делали один-два наката бревен. В блиндажах, конечно, было и теплее, и безопаснее.
Наши ежедневно отрываемые окопчики служили не только укрытиями, спальнями, но и могилами. В них закапывали убитых.
ПИЩА НАША
Аппетит у курсантов училища был такой, что каждый из нас в любой момент, в том числе непосредственно после обеда, мог бы свободно и с удовольствием съесть за один присест буханку черного хлеба или солдатский котелок каши (а это добрых литра два), только таких удовольствий нам не перепадало. Вот что нам ежедневно давали - и это был повышенный курсантский паек.
Завтрак. Черного хлеба - около 200 граммов. Хлеб всегда в армии был только черный, и он ценился выше белого, так как считался сытнее. 10-15 граммов сливочного масла; столовая ложка (с верхом) сахарного песка - норма на весь день сразу; какая-нибудь каша - гречневая (обычно), пшенная, перловая. В заключение - кружка жидкого чая.
На обед такая же, как на завтрак, пайка хлеба, миска водянистого супа или щей; снова, как и утром, порция каши; кружка чая или компота с двумя-тремя плавающими сухофруктинами. Выдается и по кусочку мяса, обычно из супа, по размеру с полспичечной коробки.
Ужин. Снова те же порции хлеба и каши, чай. Все это хорошо запомнилось, так как на протяжении месяцев было одинаково изо дня в день.
Фронтовая жизнь оказалась сытнее тыловой. Правда, в пехоте было, что называется, то густо (когда приезжала полевая кухня), то пусто (кухня иногда по нескольку дней не могла добраться до передовой).
Большое значение имело то, что воевали мы на Украине. Она встретила нас гостеприимно. По прибытии в прифронтовую полосу нас распределили по подразделениям, а затем расселили на пару дней по хатам большого украинского села, каким-то чудом совсем не пострадавшего от войны. И вот хозяйка щедро угостила нас, изголодавшихся в эшелоне ребят, настоящим борщом, насыщенным всеми дарами богатой украинской осени. До сих пор кажется, что ничего вкуснее я потом не едал всю жизнь.
Но далее началась жизнь на передовой, и там никаких добрых хозяек, никаких домашних разносолов совсем не встречалось. Почти все, что мы ели, доставляла нам "кормилица" - полевая кухня, супы и каши которой, однако, выгодно отличались от тыловых и содержанием, и порциями, да и хлеба доставалось побольше. К тому же все положенное убитым и раненым доставалось живым и здоровым.
Часто в фильмах, песнях, даже в виде поговорки встречаются пресловутые "боевые сто грамм". Может быть, где-то их выдавали регулярно. Нам, рядовым, их пришлось получать раза два за все время на фронте, по праздникам.
ОБМУНДИРОВАНИЕ
В училище нам выдали воинское обмундирование, преимущественно б.у., т.е. бывшее в употреблении. Но все чистое, стираное. Новые только шинели и портянки. Хотя с первыми нам не повезло: сшитые из тоненького ленд-лизовского английского суконца, они больше годились для защиты от лондонских туманов, а не от уральских морозов. Зато - нет худа без добра - скатки из этих шинелей были легонькими.
На голове у нас солдатские ушанки из искусственного меха, смененные летом на хлопчатобумажные пилотки. Форменных звездочек на головных уборах нет, нет их также потом и на фронте - они дефицит и имеются только у офицеров, и то не у всех. Некоторые из нас щеголяют с самодельными звездочками из жести.
На ногах у нас вместительные солдатские ботинки, верх кожаный, подметки резиновые. Качество плохое. У меня скоро лопнула прямо поперек во всю ширь подметка, но ботинки не заменили, а поверх трещины набили толстую кожаную заплату. Ходить было неудобно, да и влага проходила внутрь.
Дьявольское изобретение - обмотки. Между ботинком, из которого вылезают верхние части портянки, и штаниной остается некое полуголое пространство, которое и прикрывается обмотками. Каждая обмотка - это трикотажная толстая лента шириной сантиметров семь и длиной метра два, на конце со шнурком для завязки. Она обматывается вокруг ноги, начиная с верхнего края ботинка до середины икры. Обмотки безобразны на вид, они еще и разного цвета - черные, коричневые и т.д. Их долго наматывать и сматывать, на ходу они нередко сползают и волочатся сзади по грязи. К сожалению, и на фронте тоже пришлось в них щеголять. В середине зимы на фронте выдали валенки. Но для украинской зимы, с частыми оттепелями, - это тоже был не идеал. Идеал - сапоги. Их всегда стремились приобрести, снимая и с убитых, в том числе с немцев.
Перед отправкой на фронт нас одели в новые шинели добротного русского, толстого солдатского сукна. Выдали новые хлопчатобумажные брюки и гимнастерки, белье, новые фланелевые портянки, а также ватные куртки и ватные штаны под шинели. Одеты мы были не очень красиво, а скорее - безобразно. Это наглядно видно, например, в кадрах кинохроники. Но зато тепло.
Весной 1943 г. произошло важное тогда для нас событие, была изменена форма одежды в армии. Нашиваем новые форменные петлицы на шинели. И вот счастливый миг - получаем погоны, хотя и не роскошные курсантские с золотыми галунами, а простые солдатские, зеленые. Полевые. Но с погонами кажемся сами себе совсем бравыми. Попав на фронт, с удивлением обнаруживаем, что там погоны не в моде. Их почему-то никто, в том числе и офицеры, не носят. Глядя на других, снимаем погоны с шинелей и мы.
ФРОНТ
Только на самом фронте я понял, насколько многозначно это понятие. Фронт - это прежде всего передний край или передовая, когда впереди никого своих нет, а есть только противник. Здесь тебя убивают всеми возможными способами: из стрелкового оружия, из минометов, из пушек, давят танками, бомбят с самолетов. Очень не любили мы, когда высоко в небе средь белого дня появлялся разведывательный самолет немцев, так называемая "рама". Она долго кружила над позициями, бомбы сама не сбрасывала, но появление ее означало через некоторое время и бомбежку, и артобстрел, и другие "удовольствия".
Выживание в пехоте исчислялось неделями, а то и днями, много - месяцами. Состав нашей фронтовой стрелковой роты, а она часто по численности была меньше тылового взвода, каждый месяц постоянных боев обновлялся часто почти целиком. Еще существовала опасность попасть в плен, этого мы боялись больше всего.
Нам, рядовым, не сообщалось, к какой армии, корпусу мы относимся. Командующие такими крупными соединениями были, конечно, совершенно вне поля нашего зрения. Командира своей 62-й дивизии полковника Мошляка я видел всего один раз, когда нас выгрузили в прифронтовой полосе из воинского эшелона и тут же всех построили. Состоялся митинг, нам объявили, что мы зачисляемся в эту дивизию. Выступил и полковник Мошляк, он произвел очень выигрышное впечатление и хорошо запомнился даже по этой одной встрече своей бравой выправкой, Золотой Звездой Героя Советского Союза, которую он получил еще до войны за бои с японцами на озере Хасан.
Командира своего 184-го полка я не запомнил. Если и мог его видеть, то разве что мельком, когда мне с неделю довелось служить в роте автоматчиков, которая несла охрану вокруг командного пункта полка.
Командир роты был уже ближе к солдатам. Что касается командиров взводов - обычно юных младших лейтенантов, они были почти "своими", и убыль их была, как и у рядовых, очень высокой. Поэтому, когда шли длительные бои, офицеров-взводных часто просто не было, да и взводы сокращались до считаных бойцов.
Довольно долго нам пришлось воевать в лесах. Это были прекрасные сосновые леса на песчаных почвах в Приднепровье, северо-западнее города Черкассы. Сплошной линии фронта не было. Все происходящее напоминало игру в "кошки-мышки": кто кого сумеет окружить по частям и уничтожить. В течение этой "лесной кампании" мы несколько недель не ночевали ни разу на одном и том же месте, в одном и том же окопе.
Нам, рядовым, никогда никакие тактические, а тем более стратегические задачи боевых операций не объясняли. Просто поднимали из отрытых нами накануне окопов и вели иногда без стычек с неприятелем, иногда с боем на другое место, нам неизвестное, и неизвестно с какими целями. Однажды мы в составе примерно батальона - по-фронтовому очень реденького - были в лесу окружены немцами. Ночью нас подняли, объявив, что будем выходить из вражеского кольца. Приказано было соблюдать абсолютную тишину: чтобы не звякнул ни один котелок, ни одна металлическая деталь. Почти в полной темноте, соблюдая максимальную осторожность, мы, найдя "зазор" между немецкими окопами, проходим совсем от них близко.
Почти всем удалось, не потревожив немцев, выйти на опушку леса. Дальше, через поле, в паре километров - большое село Белозерье, в нем наши крупные силы. Но, на беду, у одного из бойцов все же что-то звякнуло. Какой-то немец кричит, поднимает тревогу, по нам открывают огонь. И начинается бег "ради жизни" к спасительному Белозерью. Мчимся со всей доступной скоростью; бросаются пулеметы, а некоторыми - и автоматы, сбрасываются на ходу шинели, все, что мешает бежать. Большинству - в том числе и мне, причем "во всеоружии" (бегал я резво!), - удается благополучно достичь села, помогла и ночная темнота.
Другой раз, наоборот, мы окружили в лесу группу неприятеля. Немцы днем пытаются прорваться. Среди деревьев на расстоянии около сотни метров от наших окопов появляется редкая цепочка немцев в зеленых шинелях. Стреляя на ходу из автоматов, идут на нас. Наши командиры поднимают нас в контратаку. Мы, как и немцы, идем в полный рост и тоже стреляем из автоматов. Но не я. Со мной приключилась серьезная неприятность, благодаря которой, наверное, я и запомнил отчетливо этот бой. Мой автомат, как назло, отказал - засорился или заклинило патрон в магазине. Но это не повод, чтобы уклоняться от боя. Да и командир, идущий сзади с пистолетом, не допустил бы такого. Между прочим, во фронтовой обстановке офицеры с оружием не шутили. Как раз в период описываемых боев командир одного из наших батальонов, используя свои дисциплинарные права старшего начальника, застрелил на месте младшего лейтенанта за какое-то неповиновение или пререкания.
Итак, со всеми в общей цепи иду вперед, на немцев, как на убой. Но, сблизившись метров на пятнадцать с нами, немцы поворачивают назад, но не бегут и, отстреливаясь, отступают, оставив несколько убитых.
Расскажу еще об одном бое, в котором меня ранило. Дело было в ночь на 12 января 1944 г.
С наступлением темноты части нашего полка скрытно вышли из леса к болоту, за которым на возвышении виднелись домики городка Смела. Погода стояла мягкая. Болото под неглубоким снежным покровом не замерзло, и в нем промокали ноги в валенках. Вдоль шоссе, проложенного на насыпи по болоту, нашим передовым цепям удалось проникнуть на городскую окраину и закрепиться.
Но, видно, противник умышленно пропустил часть наших бойцов на окраину, затем он открыл сильнейший огонь по болоту и практически сделал невозможными дальнейшие передвижения по нему. Наши в Смеле оказались отрезанными. И немцы принялись методически уничтожать их по явно заранее пристрелянным ориентирам.
Командир нашей стрелковой роты - капитан, было ему лет 30-40, и казался он нам тогда весьма старым. Он приказал мне находиться рядом в качестве связного. Под сильным огнем противника несколько человек во главе с ротным залегли под брошенным подбитым бронетранспортером рядом с шоссе. Связь с подразделениями оказалась утраченной. Ротный приказывает мне добраться к бойцам, оказавшимся отрезанными, передать приказ держаться на окраине города до подхода подкреплений, а мне самому - вернуться и доложить обстановку.
Покидаю с сожалением сравнительно безопасное укрытие под бронетранспортером, перебежками и ползком удается преодолеть под огнем (помогли молодость и везение) болото и добраться до наших обороняющихся бойцов. Их оставалось, увы, совсем немного, командиров найти мне не удалось.
Но надо было возвращаться к ротному с докладом. Это оказалось еще труднее. Немцы, видно, задались целью никого из наших, проникших в город, обратно живыми не выпустить. В небе на парашютиках подвешены вражеские осветительные ракеты, стреляют из пулеметов трассирующими пулями. Светло, как днем. Я на белом снегу - как муха на листе бумаги. Маскхалатов у нас не было и в помине. Засекший меня немецкий пулеметчик стреляет по мне, как по движущейся мишени на полигоне. В "десятку", к счастью, он не попал, но одна моя рука повисла, как плеть. Долго лежу в снегу. Пулеметчик отстал, видно, решил, что я убит.
Пользуясь интервалами не столь яркой "подсветки", мало-помалу дополз кое-как до командира роты. Передохнув, с новым приказом - докладом ротного, добрался на этот раз с переднего края назад к "своему" лесу, а дальше в санчасть.
И последнее. В бытность мою на фронте я наград не получал и не был свидетелем награждения других. Ни у кого из моих сотоварищей, рядовых и сержантов, орденов и медалей не видел. Свою медаль "За отвагу" я получил уже после окончания войны, как инвалид Великой Отечественной. А в 1985 г. по поводу 40-летия Победы меня наградили еще и орденом Отечественной войны.
