Александр Пронин Ровно 350 лет назад, в начале 1654 г., в Москве был казнен Тимофей Анкудинов, выдававший себя за сына царя Василия Шуйского. В длинной череде самозванцев, на которых столь богато ХVII столетие, историки считают его наряду с Лжедмитрием I наиболее яркой фигурой, а долгая и упорная охота за ним в ближнем и дальнем зарубежье эмиссаров Кремля соблазняет провести параллель с нынешними попытками Генеральной прокуратуры добиться экстрадиции в Россию ряда одиозных господ┘
"О МОСКВА, МАТИ КЛЯТВОПРЕСТКПЛЕНИЯ!"
Дабы читатель сразу почувствовал масштаб этой незаурядной личности, начнем с того, что вирши, которыми баловался сей искатель счастья, включены в хрестоматии русской поэзии XVII века. Названия стихов Анкудинова недвусмысленно говорят об их политической направленности: "Декларация московскому посольству", "Похвала турецкому султану", "На нынешнюю московскую власть", "На Филарета митрополита"┘ А вот характерный образчик их содержания:
О Москва, мати
клятвопреступления!
Много в тебе хлопотов
и нестроения!
И ныне ты не оставила,
и крови жаждаешь,
И на своего господина
клеветный лук напрязаешь.
Кто тебе, что милой отчизне
здавна послугует,
На того твоя ненависть
всуе негодует┘
Это - из стихотворения "На поносителей ответ". Нетрудно догадаться, что "господин", который "милой отчизне здавна послугует" (т.е. издавна служит) - это автор произведения, а "Москва, мати клятвопреступления", что против него "клеветный лук" напрягает, - высшая российская власть.
На художественной стороне поэтического творчества самозванца подробно останавливаться не будем. Заметим лишь, что кажущиеся теперь нескладным рифмоплетством силлабические строфы, в которых без тени сомнения заявляется о претензиях на русский трон, а династия Романовых и "прислонившиеся" к ней бояре обличаются в беспрестанных "неправдах", в небогатой сокровищнице светской поэзии того времени выделяются, как считают специалисты, редкой выразительностью. Кстати, и дошедшие до нас письма Анкудинова, по мнению исследователей, "написаны живым, легким, слегка витиеватым языком ученого-книжника XVII века".
Все же более интересно другое: кем был этот странный персонаж, образованностью и умом неизмеримо превосходивший многочисленных собратьев по самозванческому "ремеслу", "царевичей" с телячьими мозгами, выдвигавшихся казачьей вольницей и разбойничьими шайками беглых крестьян, и как появился он на русской политической сцене? На что рассчитывал?
"А Я ЗА ТО ВЕЛИЧЕСТВУ СУЛТАНУ АСТРАХАНЬ ОТДАМ┘"
Первое известие об этом авантюристе пришло в Первопрестольную во второй половине 1646 г. Находившиеся в Стамбуле русские послы дьяк Степан Кузовлев и стольник Алферий Телепнев били царю Алексею Михайловичу челом, сообщая, что при дворе великого визиря появился некий человек, присланный молдавским господарем Василием Лупу, который называет себя царевичем Иваном Васильевичем, сыном Василия Шуйского.
Как известно, Шуйский был избран на царство в 1606 г. и низложен в 1610-м. Насильно постриженный в монахи, он скончался в сентябре 1612 г. в Гостынском замке под Варшавой, до конца своих дней оставшись бездетным. В 1635 г. его прах привезли из Польши и перезахоронили в Архангельском соборе Кремля.
По переданным от послов приметам и некоторым другим подробностям в Москве установили, что самозванцем, по всей видимости, стал стрелецкий сын из Вологды Тимофей Анкудинов, родившийся не ранее 1617 г. (значит, по меньшей мере, через пять лет после смерти "своего батюшки"). Он был подьячим одного из столичных приказов (органов управления в допетровской Руси, по статусу близких к последующим коллегиям и министерствам). По какой-то не вполне понятной причине этот занимавший "хлебное место" провинциал в 1643 г. вдруг "дворишко и жену свою сжег и с Москвы сбежал безвестно". Объявился же он в Литве, которая тогда входила в состав Речи Посполитой, и для начала назвал себя "князем Тимофеем Великопермским".
Польский король Сигизмунд, которому представили беглого подьячего как скрывающегося от врагов наследника русского престола, особого интереса к нему не проявил (Россию и Речь Посполитую тогда связывал Столбовский мирный договор, объявленный "вечным"), но на всякий случай распорядился взять московского "царевича" на содержание, в размере, полагающемся придворным.
Почему же самозванец из Польши подался в Молдавию? Скорее всего, его не удовлетворила отведенная ему скромная роль. Кстати, и турецкому визирю Анкудинов заявил, что король польский пожаловал его "не по достоинству", а потому-де он и прибыл через Молдавию ко двору повелителя османов.
Предложение визиря в доказательство будущей верности принять магометанство перебежчик встретил с готовностью, но тут же затеял довольно откровенный торг:
- Если его султанское величество пожалует меня, как подобает, то я побусурманюсь. Только пусть и он даст мне ратных людей и велит им идти со мной воевать московские украйны. А я за то его величеству султану Астрахань отдам!
Тем же вечером переводчик визиря Зульфикар-ага и греческий архимандрит Амфилохий, присутствовавшие при этом разговоре, тайком встретились с московскими послами Телепневым и Кузовлевым, которых за плату уже давно снабжали новостями о происходящем при султанском дворе, и пересказали услышанное. По словам архимандрита, он сам перевел визирю с листа врученную "царевичем" грамоту, в которой объяснялось произошедшее с ним.
Оказывается, отправляясь в 1610 г. в плен к полякам, "отец" Василий Иванович поручил его, полугодовалого младенца, заботам неких доверенных лиц. Те вскормили и выпестовали "Ивана Васильевича". Когда же царем короновали Михаила Федоровича Романова (в 1613 г.), тот якобы вскоре призвал его и дал во владение "Пермь Великую" с пригородами. Но жизнь в провинции "царевичу" наскучила, и он заявился в Первопрестольную. Однако 12 июня 1645 г. царь-благодетель умер, а занявший трон его сын, 16-летний Алексей, послушав наветы недоброжелателей-бояр, "князя Великопермского" посадил "за приставы" (видимо, в острог или под домашний арест).
Те же безымянные покровители, заботившиеся о "царевиче" в младенчестве, каким-то способом освободили и вывезли тайно из Москвы. Так "Иван Васильевич" оказался сначала при дворе польского короля, а затем у молдавского господаря, который якобы повел себя как последний разбойник: ограбил, отнял отцовский крест, украшенный драгоценными камнями, и вообще хотел жизни лишить┘
Надо ли говорить, что эти сказки не вызвали у великого визиря ни малейшего доверия. Но и выдавать московским послам "вора Тимошку", о чем прозрачно намекнул ему архимандрит Амфилохий, визирь тоже не собирался. Сомнительного "царевича" держали на заднем дворе на положении не то слуги, не то пленника, хотя пищу ему присылали со стола повелителя.
Кипучая натура самозванца не могла смириться с вынужденным бездействием, и однажды утром "царевич" исчез. Его изловили и, привезя в оковах в Стамбул, собирались казнить. При виде палача с обнаженным мечом Тимофей упал на колени и поспешил заявить, что переходит в мусульманскую веру, чем вымолил себе прощение. Но как только надзор за новообращенным ослаб, он опять пустился в бега, рассчитывая добраться до греческого Афона.
История с поимкой его, однако, повторилась точь-в-точь. Снова Анкудинов целовал туфли визиря, именем Аллаха заклиная даровать пощаду, и ему сохранили жизнь. Правда, теперь он был под постоянным присмотром.
Сербские купцы помогли ему совершить третий побег из Константинополя, на этот раз удачный. Из Болгарии путь его пролег в Сербию, и здесь Тимофею показалось, что он схватил, наконец, за хвост птицу счастья. Местные "братушки" не посмели поставить под сомнение его царское происхождение и даже доверили┘ отредактировать официальное послание Морачского собора Сербской православной церкви Ватикану, посвященное перспективам унии с Римско-католической церковью. Нимало не смущаясь своим переходом в ислам (о котором, оказавшись на свободе, мигом позабыл), Анкудинов лихо разыгрывал из себя будущего православного царя, защитника славянских братьев. Так, в письме дубровницкому князю Милутину он с легкостью необыкновенной обещал тому скорейшее освобождение от турецкого ига.
В апреле 1648 г. этот лицедей, сочинивший себе эффектный титул "гранд-дюка Владимирского и Шуйского, князя Великопермского", приехал в Италию. Добившись аудиенции у папы римского Иннокентия X, лукавый пройдоха предложил ему циничную сделку: если Ватикан признает его права на русский престол, то после воцарения он введет в России унию по образцу Брестской. Для пущей убедительности Анкудинов сам перешел в католическую веру, дни и ночи проводил в ватиканских соборах, явно рассчитывая, что его молитвенное рвение не пройдет мимо зоркого ока соглядатаев папской курии.
Но Иннокентий X был не так прост, как хотелось бы Анкудинову. Предложенная "царевичем Джованни Шуйским" (так именовали самозванца в Ватикане) затея с повторением освященного Римом свыше четырех десятилетий назад похода на Россию Гришки Отрепьева восторга у католического первосвященника не вызвала. Внутреннее положение Московского государства выглядело более прочным, а польскую шляхту - главную ударную силу той интервенции - ныне все сильнее раздирали распри.
Разочаровавшись в поддержке папства, "Джованни Шуйский" из Италии поскакал на Украину. По дороге он остановился у трансильванского (иначе семиградского) князя Дьердя Ракоци и так очаровал этого властителя, что тот поручил "царевичу" вести с Богданом Хмельницким переговоры о военном союзе его княжества (ныне эта территория входит частью в Венгрию, частью в Румынию) с Украиной, направленном против Речи Посполитой.
"КЛАНЯЮСЬ И ПОКОРЯЮСЬ ТОЛЬКО ЯСНОСИЯЮЩЕМУ ЦАРЮ АЛЕКСЕЮ МИХАЙЛОВИЧУ┘"
В гетманской столице Чигирине фортуна вновь улыбнулась самозванцу. Он свел близкое знакомство с влиятельным советником гетмана Иваном Выговским, генеральным писарем Войска Запорожского, и тот представил его Хмельницкому в самом благоприятном свете, тем более что вес ему придавало и дипломатическое поручение от Ракоци.
"Русский Кромвель" громогласно пообещал трижды переменившему веру (теперь снова православному) "царевичу" всяческое содействие и поддержку. Неужели Хмельницкий не понимал, сколь опрометчивы подобные обещания?
Нет, скорее всего это была просто тонкая игра: разочарованный слишком осторожной реакцией царя Алексея на мольбы Украины о воссоединении с Россией, гетман, похоже, решил напомнить юному монарху, что запорожцы могут сделать ставку на любого, кто им станет люб. Продолжая дразнить Москву, Хмельницкий помог самозванцу обосноваться в Преображенском Мгарском монастыре в городе Лубны близ русской границы и выделил ему казачью охрану.
Слухи о перекочевавшем из Стамбула в ближнее зарубежье соискателе "шапки Мономаха", которого взял под опеку украинский гетман, скоро долетели до Москвы. В Лубны спешно выехали путивльские служилые люди Борис Салтанов и Марк Антонов с поручением встретиться с "царевичем" и убедить вернуться домой, заверяя, что государь его прощает и даже намерен "пожаловать".
- Верить одним словесам не могу, - отверг уговоры царских посланцев, выслушав их, "вор Тимошка". - Когда я был в Турецкой земле, государевы послы Кузовлев и Телепнев меня как только не лаяли и не бесчестили, и по их речам в Царьграде меня в железа заковали, и сидел я в них три года┘
На том и расстались. Правда, эмиссарам Москвы самозванец вручил на прощание написанное им пространное послание к путивльскому воеводе князю Семену Прозоровскому. Описывая пережитые злоключения на чужбине, Анкудинов пытался убедить воеводу, что только невозможность именоваться "сущим своим прозвищем, Шуйским", и угроза жизни будто бы и заставили его покинуть родину. "Кланяюсь и покоряюсь только ясносияющему царю Алексею Михайловичу, государю вашему и моему, - витийствовал новый Отрепьев, - к которому я хочу идти с правдою и верою без боязни┘"
Прочтя такую напыщенную эпистолу, боярин Прозоровский, не сносясь даже с Кремлем, немедленно ответил самозванцу короткой запиской: "Тебе бы ехать ко мне в Путивль тотчас без всякого опасенья, а великий государь тебя пожаловал - велел принять и в Москву отпустить".
Этот обнадеживающий ответ привез, загоняя лошадей, подьячий Мосолитинов. Но "царевич" на хитрость не купился.
- Если государь меня пожаловал, то пусть пришлет мне свою именную грамоту, где писано будет, что чести этой удостоил не кого-нибудь, а князя Ивана Шуйского! - выдвинул он условие, присовокупив, что обманывать себя никому не позволит.
Пришлось Москве маску благожелательности сбросить и для поимки "вора Тимошки" организовывать его международный розыск, что в ту эпоху было архисложно и архидорого. Согласие польского короля на помощь в этом деле купили обещанием новых территориальных уступок. Хмельницкого же очередной посланец Кремля дворянин Протасьев и уговаривал, и стращал, и совестил. В конце концов, добился он от гетмана универсала (аналог московских указов), согласно которому лубенские власти обязаны были Тимошку задержать и представить ему, Протасьеву, для отправки под конвоем в Москву.
Но "царевича", видать, предупредили, нетрудно догадаться, кто именно. Потому что сыскать его в Лубнах не могли: он как сквозь землю провалился. Так и уехал в Москву Протасьев ни с чем.
Очередному российскому сыскарю, Василию Унковскому, не успел тот приехать в Чигирин, доставили на подворье письмо от самозванца, в котором он предлагал личную встречу в одной из церквей. Разговор у них был долгий. Тимошка повторял свои требования признать его "князем Шуйским", а в заключение предложил:
- Если поцелуешь крест в том, что меня еще до Москвы не уморите, на Москве не казните и ничего дурного не сделаете, то поеду. А будешь меня при гетмане вором называть и поносить, добра себе не ожидай!
Целовать крест Унковский не пожелал. Напротив, он стал искать среди чигиринских казаков молодца, который бы за деньги согласился "царевича" зарубить или "отравой какой окормить". Но поскольку весь Чигирин знал про гетманское покровительство "Шуйскому", желающих подставлять буйную головушку под секиру палача даже за мешок червонцев не нашлось┘ А на категорическое требование Унковского прекратить хитрить и выдать ему самозванца Хмельницкий ответил в запорожских традициях: дескать, от казаков выдачи никому нет, а нарушить стародавний обычай он посмеет только по решению рады.
Пока полковники и есаулы со всей Украины неспешно собирались в Чигирин на специально созванный совет, гетман Богдан вместе с Выговским придумали, как вывернуться из щекотливого положения. Как раз в это время до малороссов докатилась весть о вызванном вздорожанием хлеба яростном бунте в Пскове, который полыхал с февраля 1650 г. Решимость мятежников подогревал слух, что царь Алексей Михайлович (как и вся династия Романовых) трон занимает будто бы не по праву, а "истинный государь" скрывается у запорожских казаков и скоро придет им на подмогу. То есть речь шла об Анкудинове! Кому же, как не "царевичу Ивану Шуйскому", возглавлять народное восстание, связанное с его именем? Эту подброшенную как бы невзначай писарем Выговским заманчивую идейку самозванец поймал на лету.
Трудность состояла в том, чтобы перебросить его на русский северо-запад. Прямой путь через центральную Россию был заказан: приметы "вора Тимошки" имелись у всех приставов. Решили, что добираться до Пскова он будет кружной дорогой, через Швецию. Но поскольку никаких контактов у восставшей Малороссии со шведами нет, то Анкудинов сначала вернется к трансильванскому воеводе с универсалом от Хмельницкого (в нем шла речь о согласии на военный союз), убедит семиградского князя включить в их антипольский альянс и Швецию, и уже с грамотами от Ракоци приедет в Стокгольм.
Все вышло, как задумали в Чигирине. Унковского оставили с носом. А Дьердь Ракоци вооружил полюбившегося прохиндея Тимошку письмом к шведской королеве, в которой клятвенно заверял, что перед ней - истинный московский царевич, и просил помогать ему всем, чем можно.
"АРХИЕПИСКОП, ВИДЯ МОЙ УМ, ГОВОРИЛ, ЧТО Я ПРЯМО КНЯЖЕСКОГО РОЖДЕНИЯ┘"
Присланное русским посланником в Стокгольме стольником Головиным в 1651 г. донесение, что новгородские купцы видели при дворе королевы Кристины некоего "князя Шуйского", которому оказываются знаки высочайшего внимания, вызвало у руководителей российской внешней политики зубовный скрежет, ибо его словесный портрет указывал на тождество с Тимошкой Анкудиновым. По указанию Кремля Головин организовал слежку за самозванцем и даже сумел захватить его секретаря, тоже беглого московского подьячего Костку Конюхова. Но за того сразу вступились шведы: на русское подворье явился важный чиновник и потребовал от царского посла немедленно освободить "господина Конюхова", и препроводить к "его господину Йохану Синельсену" (под этим именем жил в Стокгольме самозванец), который, оказывается, является подданным королевы Кристины.
Пришлось Головину покинуть Швецию несолоно хлебавши. Но он увез с собой важный трофей: захваченную при обыске Конюхова переписку, содержавшую подробные инструкции, которые самозванец давал своему секретарю. "Искать людей надобно, кого бы можно послать к Москве, и в мое властительство (видимо, речь идет о Перми. - А.П.)┘ тайным обычаем, шпиговски или лазутчески, - писал "царевич" Конюхову. - Чиновников, чиноначальников в Ивангороде и Пскове, духовных и мирских, проведывая имена, совершенно писать ко мне┘"
Внезапное появление самозванца в пограничной Нарве, где он устроил очередную штаб-квартиру, ясно говорило о его намерении возглавить народное недовольство, не утихавшее на северо-западе после жестокого подавления "хлебных бунтов", тем более что королева Кристина и шведский риксдаг выделили тому немало золота на некие секретные расходы. На российском политическом горизонте замаячил призрак еще одной разрушительной смуты┘
К сожалению, скромный объем газетного очерка не позволяет описать дальнейшие перипетии охоты за новым Лжедмитрием, которая потребовала от Кремля просто невероятных усилий. В заключение лишь скажем, что выдал его Москве в конце 1653 г. герцог Гольштейнский, выторговав этим шагом у Москвы большие торговые привилегии для своих подданных. К финалу политической карьеры и жизни "царевич Джованни" успел в четвертый раз сменить веру, перейдя в лютеранство, и объехал с политическими гастролями едва ли не все княжества Германии и многие другие страны. Заинтересовал при встрече австрийского императора Леопольда I. И даже оставил в Виттенбергском университете любопытную рукопись, сочиненную им на латыни.
Впервые поднятый на дыбу в декабре 1653 г. Тимошка показал, что мысль о самозванстве родилась у него сызмальства, когда он жил в доме вологодского архиепископа Варлаама.
- Архиепископ, видя мой ум, говорил, что я прямо княжеского рождения и царской палаты достоин, - выдавливал из себя фразы, вися на вывернутых за спиной руках, несчастный искатель удачи. - От этих слов в мысли мои вложилось, что я и впрямь знатного человека сын┘
Стеная на дыбе вторично, увидел Тимошка свою мать Соломонию, которую ранее постригли в монахини под именем Стефаниды, а теперь доставили в застенок для дачи показаний о "воровских" замыслах сына.
Вконец измотанного пытками Тимофея Анкудинова подвергли мучительной казни - четвертованию. Сначала палач, не торопясь, отсек ему одну за другой руки и ноги, и только потом снес голову, которую воткнули на кол. Долго она, с широко раскрытыми от боли глазами и вывалившимся посинелым языком, наводила ужас на москвичей, дабы впредь никого не посетил соблазн пойти по стопам "вора Тимошки".
Будучи беспринципным авантюристом, этот девятнадцатый по времени появления (как подсчитали современные историки) самозванец наделен был многими талантами, коим не имелось простора в патриархальной Москве. Родись этот человек несколькими десятилетиями позже, и как знать, не занял бы он достойное место в когорте "птенцов гнезда Петрова", уподобившись Меншикову или другим выбившимся "из грязи в князи" сподвижникам царя-реформатора, который, как известно, знатность определял не по древности рода, но по преданности себе и заслугам перед Отечеством?
