Надежда Муравьева
Убитая любовница писателя была французской модисткой.
Константин Маковский. Швея. 1861 год. ГТГ, Москва
Владислав Отрошенко. Веди меня, слепец: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле Сухово-Кобылина. – М.: Культурная революция, 2007. – 288 c.
В наше время есть особый – немногочисленный – вид (или подвид уже, не знаю) книг, которые поражают воображение читателя. Поражают они его вовсе не потому, что в них лихо закручена детективная интрига, что герои ее особенны и своеобразны, отлично выписаны и на редкость любопытны.
И не тем, что помимо удачной детективной линии «на диво слаженный возок» сюжета увлекает читателя в такие дали воображения, что читатель только крякает потихоньку и мчится на гоголевский манер до победного конца, позабыв обо всем. Он, этот самый искушенный читатель, увлечен только дорогой, процессом, завлекательностью чужой жизни, описанной в книге.
Так вот все вышеперечисленное в этих книгах есть (точнее, в этой книге – так как речь идет о романе Владислава Отрошенко «Веди меня, слепец» о судьбе Сухово-Кобылина). И все же главное достоинство ее, поражающее читателя, – то, что она хорошо написана.
Нет, никакой оговорки тут нет, и никакого желания польстить автору тоже. Есть лишь прямо-таки удивительный и достойный восхищения факт, с которым читателю и критику надо иметь дело. Факт этот – легкое перо, та спокойная изысканность слога, которая почти уже совершенно уехала от нас в прошлое и никакими посулами и просьбами не заманивается обратно.
Что это такое? Почему так мало нынче стало книг, написанных своим, особым стилем, хорошим русским языком да еще и об интересной, содержательной жизни удачно выбранного героя? Огромное большинство нынешней литературы написано, как удачно выразился автор «Властелина колец» Толкиен, на «всеобщем языке». Это такой удобный язык, на котором все разговаривают (но пишут-то литературные труды обычно каждый на своем: эльфы – по-эльфийски, гномы – по-гномичьи, а волшебники – по-волшебному). Сейчас мы как-то дружно решили, что нужно писать на усредненном языке, всеобщем, чтобы все понимали всех.
Но самое любопытное, что вообще-то книги обычно пишутся не для того, чтобы все скопом понимали каждую букву, а чтобы душа была захвачена новым, еще неизведанным, неизвестным и поэтому завораживающим знанием и слогом.
«Роман-расследование о судьбе и уголовном деле Сухово-Кобылина» как раз из таких книг. Запутанную, лихую, несчастную и надрывную жизнь известного русского драматурга, автора «Свадьбы Кречинского», обвиненного в убийстве своей французской любовницы, можно было бы изложить по-разному. Можно было бы вполне на законных основаниях увидеть в ней захватывающий детективный сюжет. И все.
То есть можно было бы написать эту книгу-расследование на потребу читателю, которого крепостническая, пылкая, самолюбивая и гордая душа драматурга, в общем-то, не очень и прельщает. Ну был такой драматург, «просто так себе человек», как писала Тэффи, и, с точки зрения среднего нынешнего читателя, самым ярким событием в его жизни была связь с французской модисткой Луизой Симон-Деманш. Ее Сухово-Кобылин перевез в Россию, сделал московскою купчихой, и ее же через несколько лет нашли на зимней дороге с перерезанным горлом.
Но писателя занимает не это или, скажем осторожнее, не только это. Его занимает извилистый жизненный путь, которым Сухово-Кобылин бредет рука об руку со своей страшной судьбой, «Слепцом», унесшим его славу и доброе имя, сжегшем родовое имение, умертвившим трех женщин, связанных с героем узами любви и верности. Это она, судьба, оставила без ответа вопрос: «Кто убил несчастную Луизу?» (не сам ли Сухово-Кобылин, не его ли крепостные по приказу барина?), привела драматурга к одинокой смерти в чужом краю, к мукам совести, бесконечной судебной волоките, длящейся десятки лет, и неизбывной тоске.
И вся эта жутковатая жизнь «героя своего времени» (потому, что это жизнь властного и дикого русского барина, владетеля, палача и мучителя своих крепостных, уверенного целиком и полностью в «несравненной своей правоте») изложена с таким сердечным участием, с таким пристальным и живым вниманием к деталям, что читателю приятно и даже в чем-то «душеполезно» изучать эту печальную историю.
Душеполезно, наверное, потому, что видно, как сам автор захвачен этой судьбой, как он ничего не старается представить на потребу публике, как честно и искренно пишет своего злосчастного героя – «человек и он ведь».
Пожалуй, в таком отношении к своим героям есть что-то от школы Достоевского, от школы, напрочь утраченной сегодня, потому что сочувствовать и сострадать каким-то проходимцам и жалким людям в наше время неприлично. Тем более сострадать тем, кто на первый взгляд не заслуживает сострадания, – сильным, злым и самолюбивым. Тот, у кого это получается, принадлежит к веками уже проверенной школе психологического романа, который – о ужас! – никуда не делся и никуда деваться не собирается.
