История историка

Игорь Нарский. Фотокарточка на память: Семейные истории, фотографические послания и советское детство (автобио-историо-графический роман). – Челябинск: Энциклопедия, 2008. – 516 с.

Жизнь подталкивает историков к эксперименту: традиционные толстые монографии не пользуются чрезмерным вниманием читателей. Неудивительно, что Игорь Нарский стремится представить свою действительно необычную книгу в русле новейших направлений мирового гуманитарного знания – визуальной социологии, истории памяти, устной истории, истории детства, получивших особое признание в западной историографии. На мой взгляд, он даже переусердствовал в цитировании зарубежных авторитетов. Их сложный язык и уходящая в абстракции мысль слишком контрастируют с раскованной речью и конкретикой наблюдений, идущих от самого автора, вдруг высвободившегося – к удивлению жены, как мы узнаём на последних страницах книги, – из-под власти изощренных языковых конструкций: «Текст ей совершенно не понравился: слишком простой, совсем не в моем стиле, какой-то разговорный, «кухонный».

Жена нашего коллеги может не беспокоиться. Включенность автора в контекст западной гуманитарной науки и свободное владение ее языком проглядывают на многих страницах книги, хотя родилась она на российской почве, выросла из советских пластов. На первой странице обложки – детская фотокарточка, сделанная летом 1966 года. На ней – будущий автор и один из персонажей книги, ему 7 лет: «Когда день за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем сосредоточенно вспоминаешь собственное прошлое, оно действительно словно оживает. Всплывают картины, ощущения, мысли, давным-давно вытесненные, заблокированные, забытые». Как и следовало ожидать от историка, сами процессы припоминания дополнены и даже простимулированы интервьюированием родных, друзей-сверстников и чтением специальной литературы по психологии детства.

История Мальчика (так отстраненно-предусмотрительно предпочитает называть себя автор в детские годы) и его семьи выходит далеко за рамки истории одной фотографии, периодически уступая место и зарисовкам текущей творческо-светской жизни современного ученого: «Признание субъективности историографического творчества, как и всякого иного, знаменует не капитуляцию историописания, а повышение планки требований к ученым-историкам по поводу саморефлексии и выработки более контролируемых процедур научного исследования». Одним из способов такого контроля и становится ознакомление читателей с самим процессом научного поиска на основе «исследовательского дневника». Уже первые результаты работы над проектом вызвали эмоциональную реакцию коллег: «┘Стало жутко, когда из-за фотографии милого культурного ребенка стали выползать драматичные семейные истории». Среди снимков из семейного альбома, публикуемых в книге, – фотография деда Павла Павловича Кузовкова с детьми: «Москва, ноябрь 1934 г.» В преддверии годовщины Октября он выразил сомнение в необходимости торжественных банкетов для «начальства» не только на одной из московских фабрик, где рабочие в результате остались без материального поощрения, но и в Кремле: «Вскоре его разыскал старый товарищ, работавший в НКВД: «Пашка, беги!» Павел Павлович на прощание снялся с детьми, Володей и Виолеттой, у профессионального фотографа и уехал в Сибирь, откуда вернулся в 1936 году с новой женой и малолетним ребенком». В финале жертва оборачивается палачом, который был, похоже, склонен к раскаянию. Перед смертью Павел Павлович поведал сыну (отцу автора) «страшные вещи»: о том, как во время Гражданской войны ходил с продотрядом по Кубани (за участие в разовой реквизиционной кампании полагалась награда – 80 кг крупчатки), как участвовал в расстреле селян – причем описывал экзекуции с натуралистическими деталями┘»

Выступая в роли не только исследователя, но и мемуариста, наш автор должен был преодолеть некоторое смущение: не вышел, мол, возрастом – пятидесяти еще нет. А впрочем, «сколько лет составляют человеческую жизнь»? Ныне здравствующим или недавно ушедшим поколениям российских историков история дала шанс, которого у тех, чья жизнь целиком уместилась в рамках советского прошлого (по крайней мере до конца 1980-х), как правило, не было. Не было желания предавать гласности перипетии научной саморефлексии. Не было смысла делиться откровенными воспоминаниями с гипотетическим читателем из неопределенного будущего.

Зато в последние годы мы переживаем настоящий бум «историй историков», если воспользоваться названием воспоминаний одного из них для обозначения явления в целом. В этом каламбуре заложен особый смысл, поскольку осмысленный индивидуальный опыт становится частью профессиональных знаний о прошлом, а создание мемуаров – культурной миссией, тренировкой травмированной исторической памяти современников. В конце «автобио-историо-графического романа» Нарский выражает надежду «на готовность читателя к сотрудничеству, к сопереживанию, к «примерке» на себя рассказанных здесь историй». И я как читатель могу подтвердить: надежда оправдывается.