Дороги разные, тупик один и тот же

В 1949 году первым официальным праздником в только что созданной ГДР стало 70-летие Сталина – «великого вождя СССР и лучшего друга немецкого народа». Фото Федерального архива Германии

«Особый путь» в истории – понятие столь же русское, сколь и немецкое. Россия и Германия не раз шли своими «особыми путями». Причем в поисках русского «особого пути» прослеживается сильное влияние немецкой историософской традиции.

При всех различиях между Россией и Германией их история тесно переплеталась, давая высочайшие примеры взаимного притяжения и отталкивания – от «сходства судеб» до двух мировых войн ХХ века, в которых немцы и русские в сошлись в смертельной борьбе.

В начале ХХI столетия, когда вновь объединенная Германия стала ключевым звеном европейской либеральной демократии и сильнейшей экономикой Евросоюза, концепция немецкого «особого пути» утратила политическую актуальность. Об «особом пути» в Германии вспоминают лишь философы и историки. В современной ФРГ общепризнано, что германский «особый путь» привел немцев в преступный Третий рейх.

Но немцы сумели с большим трудом «преодолеть» эту самую болезненную страницу своей истории. В России же, несмотря мучительные и долгие поиски своего «особого пути» в XVIII–XIX веках и крах большевистского эксперимента в ХХ веке, поиски своего нового (или хорошо забытого старого) «особого пути» идут до сих пор.

Как же и почему в ХХ веке переплетались российский и германский «особые пути»?

Результаты Первой мировой

И в России, и в Германии вследствие Первой мировой войны впервые в истории этих государств возникли демократические системы, которые вскоре стали жертвами двух противоположных антидемократических и антилиберальных идеологий, партий и диктатур.

Результатом стало возникновение вождистских жесткоавторитарных режимов левого (большевизм) и правого (нацизм) толка. Цели, которых они пытались достичь, были сформулированы радикальными мыслителями XIX века. По своему характеру эти цели были утопическими. Однако в XX столетии выяснилось, что эти утопии не столь уж далеки от реальности.

Осуществление утопических грез стало возможно не в последнюю очередь благодаря тому, что проводились они в жизнь революционными методами. Уже Первая мировая война с ее тотальной мобилизацией и высокоразвитой технологией уничтожения людей показала, на каком хрупком основании до сих пор базировалась европейская цивилизация. И в России, и в Германии эта война расценивалась как начало и прообраз всех катастроф ХХ века. Большевизм и нацизм были обязаны своим возвышением именно этой войне.

Однако Первая мировая война, несмотря на революцию в технике уничтожения (аэропланы, танки, газы), не руководствовалась революционными политическими целями. Цели участников этой мировой катастрофы не взрывали рамок традиционного великодержавного мироустройства. И только режимам, возникшим на развалинах европейского довоенного порядка, предстояло перевернуть все прежние представления о политике.

Классический тезис «политика – искусство возможного» был отвергнут ими. Прежнего «скептического человека», доставшегося им от либеральных времен, они постарались устранить и создать вместо него «нового человека» – представителя «расы господ» (нацизм) или «класса-гегемона» (большевизм). Этот «новый человек» должен был слепо повиноваться идее насильственного преобразования мира и верить в непогрешимость вождя и его партии, сросшейся с государством.

В то же время большевистский режим не только существовал значительно дольше, чем другие революционные режимы современности, но и пережил почти на два поколения тоталитарные системы, возникшие в Европе в ХХ веке и уничтоженные в 1945 году вооруженными силами стран антигитлеровской коалиции, прежде всего Советского Союза.

«Большевистское государство за свою 74-летнюю историю должно было, в отличие от просуществовавшего лишь 12 лет Третьего рейха, приспосабливаться к полностью изменившимся историческим условиям, иногда до неузнаваемости менять свой характер», – отмечал современный германский историк Леонид Люкс. Он подчеркивал, что «отличительной чертой российской истории с начала Нового времени являлось всевластие государства и безвластие общества. Лишь в редчайших случаях, во времена глубочайших кризисов государства, это соотношение частично или даже полностью менялось. В эти краткие моменты, как правило, и решалась судьба страны, судьба грядущих поколений. Именно в эти периоды освобождения и закладывались краеугольные камни в фундамент грядущих изменений структур российской государственности».

Страх и вожделение в Германии

Важной темой размышлений германских россиеведов является так называемый комплекс России. Как отмечал современный германский специалист по России Герд Кёнен, «образ «Востока» и России в сознании немцев не представляет собой «комплекса российской (а затем красной) угрозы». Этот комплекс было бы точнее определить как колебание между страхом и восхищением, фобийным защитным отталкиванием и страстным притяжением, причем встречным и зачастую взаимопереплетенным».

Во втором десятилетии ХХ века в поисках германского «особого пути» ярко проявились антирусские и антисоветские фобии. Это было связано с формированием «образа врага» во время Первой мировой войны, когда Германия и Россия сражались друг против друга и, конечно, с революциями 1917 года в России и 1918 года в Германии. В результате история германо-российских отношений предстает в довольно мрачном освещении.

Дитрих Гайер, авторитетный немецкий специалист по истории Восточной Европы, отмечал характерную для национального сознания немцев «сильнейшую вражду к России», заметно превосходящую противоположные тенденции. По его словам, в Германии русофобские тенденции превратились в элемент формирования буржуазных классов и образования нации. Традиционные представления немцев о культурной миссии на Востоке разрослись до гипертрофированных имперских планов насчет восточного пространства, максималистские варианты которых учитывались в диктаторском Брест-Литовском договоре.

Однако Веймарская республика, строившая партнерские отношения с Советской Россией на основе Рапалльского (1922) и Берлинского (1926) договоров, ненадолго прервала традицию однозначно враждебного отношения к стране большевиков. Это и понятно: в основе партнерства Берлина и Москвы лежали взаимовыгодные военные контакты.

В Веймарской республике активно действовали силы, опасавшиеся возникновения в стране «русской ситуации». Они делали это не в последнюю очередь с оглядкой на Версаль, ставший символом поражения и национального унижения Германии после Первой мировой войны, и доходили до навязчивой идеи, будто государства Антанты собираются «заразить Германию бациллой большевизма», чтобы уничтожить ее изнутри. Ведь именно так вильгельмовский рейх поступил с Россией в 1917 году, используя для этого русско-германского революционера и политического авантюриста Парвуса и вождя большевиков Ленина. Однако Советская Россия открыто выступила против Версальской системы, тем самым встав на сторону побежденной Германии.

Немецкий «консервативный революционер» и национал-большевик Эрнст Никиш, считавший Гитлера «злым роком Германии», утверждал, что Россия – единственная сила, которая может помочь Германии противодействовать Версалю и «декадентскому Западу». Он писал: «Там, где германская кровь смешивается со славянской, возникает истинное государство… С востока, со смешения германцев и славян, начала свой путь к величию Пруссия».

Политика Москвы в отношении Веймарской Германии спутала все карты немцев. С одной стороны, большевики и созданный ими Коминтерн были нацелены на мировую революцию («даешь Варшаву, даешь Берлин!»). С другой – Советская Россия помогала Германии «встать с колен» и «разорвать оковы Версаля».

Как отмечают немецкие историки, политика СССР и Коминтерна в отношении Веймарской республики зачастую совпадала с лозунгами немецких националистов. «Советским руководством проводилась широкомасштабная политика союзов и общих интересов в отношении различных слоев общества в Веймарской республике, вплоть до народнически-националистических (фёлькишских) кругов, рейхсвера, добровольческих корпусов и т.д. Все это дополнялось декларациями о культурной близости, которые иногда во многом совпадали с представлениями о немецкой культурной миссии на Востоке… Тем безбрежней становились ответные ожидания, связанные с немецкими преимущественными правами при «восстановлении России». Если отвлечься от всех политических симпатий, то Советская Россия в любом случае воспринималась (в Германии. – Б.Х.) как державный комплекс, притягивавший к себе не только ипохондрические страхи, но и чрезмерные ожидания».

Странное сближение

В годы нацизма, когда вожди гитлеровской Германии требовали заново пересмотреть и переписать историю человечества, место историографии занял миф крови и расы. Господствовавшая в Третьем рейхе нацистская идеология, в концентрированном виде изложенная Альфредом Розенбергом, была пропитана расизмом и великогерманским шовинизмом, антисоветскими и антисемитскими фобиями. Большевизм вписывался Розенбергом в новый, расистски искаженный образ России:

«Большевизм означает восстание монголоидов против нордических культурных форм, он является стремлением в степь, ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще вытолкнуть Европу. Одаренная многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса (славяне. – Б.Х.) превращается – при смешении с монголоидами – в податливую глину в руках нордических вождей или еврейских либо монгольских тиранов».

Розенберг подверг ревизии представления о Достоевском, который был для образованных немцев одним из самых любимых писателей и олицетворением России. По мнению Розенберга, многократно прославляемый психологизм Достоевского доказывает лишь то, что «в русской крови есть что-то нездоровое, болезненное, ублюдочное» и «все устремления к высокому всегда терпят крах».

Розенберг считал, что «у русского человека, ставшего на рубеже XX века чуть ли не Евангелием, честь как формирующаяся сила вообще не появляется». Персонажи Достоевского в конечном счете лишь «метафоры испорченной крови, отравленной души». Да и большевизм означает, что «Смердяков властвует над Россией». Германия должна освободиться от чар этого мира низших бесов: «Кому нужна новая Германия, отвергнет и русское искушение вместе с использованием его евреями».

Однако идеологические различия, в частности нацистский антисоветизм и антисемитизм, не помешали гитлеровцам сотрудничать со сталинским режимом в период с 23 августа 1939 по 22 июня 1941 года – от подписания германо-советского пакта о ненападении и секретного протокола к нему до нападения Германии на СССР. Сталин, отвечая на поздравления Гитлера и Риббентропа по случаю своего 60-летия, писал: «Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной».

В идеологии сталинской партии, непримиримой к любому инакомыслию, под влиянием сближения с гитлеровской Германией наметились существенные изменения в сторону ранее невиданной толерантности к нацизму. «Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это – дело политических взглядов. Но любой человек поймет, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за «уничтожение гитлеризма», прикрываемая фальшивым флагом борьбы за «демократию»», – заявил 31 октября 1939 года председатель Совета народных комиссаров и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов.

Это высказывание Молотова полностью соответствовало тогдашней нацистской политической риторике, что с удовлетворением отмечал рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс. Высказывания советских руководителей печатала главная нацистская газета «Фёлькишер беобахтер», а речи вождей рейха публиковались в органе ЦК большевиков – газете «Правда».

В период советско-германской «дружбы» 1939–1941 годов в СССР на русском языке были изданы «Мысли и воспоминания» «железного канцлера» Германии Отто фон Бисмарка, выступавшего за дружбу с Россией: «Мы сами не имеем абсолютно никакой причины воевать с Россией… Наши собственные интересы не только отнюдь не требуют разрыва с Россией, но скорее даже говорят против этого, н сопоставимы о, напав на постоянного соседа, до сих пор являющегося нашим другом, не будучи к тому спровоцированы, мы сделаем это либо из страха перед Францией, либо в угоду Англии и Австрии».

Во вступительной статье к этому изданию советский историк А.С. Ерусалимский писал: «Обозревая в своем политическом завещании опасности, грозившие самому существованию Германской империи, Бисмарк останавливался на одной: главную опасность для Германии он видел в столкновении с Россией. Он отрицал наличие таких противоречий между царской Россией и Германией, которые заключали бы в себе «неустранимые зерна конфликтов и разрыва».

Прерванная дружба

Завет Бисмарка никогда не воевать с Россией Гитлер нарушил 22 июня 1941 года. Переданная советской стороне в канун нападения на СССР германская нота содержала наряду с политическими идеологические обвинения.

Советское правительство якобы «предало и нарушило договоры и соглашения с Германией. Ненависть большевистской Москвы к национал-социализму оказалась сильнее политического разума. Большевизм – смертельный враг национал-социализма. Большевистская Москва готова нанести удар в спину национал-социалистической Германии, ведущей борьбу за существование… Немецкий народ осознает, что в предстоящей борьбе он призван не только защитить родину, но и спасти мировую цивилизацию от смертельной опасности большевизма и расчистить дорогу к подлинному расцвету в Европе».

Косвенный ответ на эти обвинения был дан Сталиным через две недели, в радиообращении 3 июля 1941 года. Ключевое слово в этой речи – «вероломный», то есть сломавший веру. Вождь призывал товарищей, граждан, братьев и сестер подняться на великую всенародную Отечественную войну против немецко-фашистских войск:

«Фашистская Германия неожиданно и вероломно нарушила пакт о ненападении, заключенный в 1939 году между ней и СССР, не считаясь с тем, что она будет признана всем миром стороной нападающей. Понятно, что наша миролюбивая страна, не желая брать на себя инициативу нарушения пакта, не могла стать на путь вероломства… Наша война за свободу нашего Отчества сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы».

Своих недавних «друзей» – Гитлера и Риббентропа – Сталин назвал «вероломными людьми», «извергами» и «людоедами».

Один из главных заветов Отто фон Бисмарка – не воевать с Россией. Фото Федерального архива Германии

«Нападение Германии на СССР в июне 1941 года – при полном отсутствии предварительной идеологической подготовки – снова и мгновенно открыло шлюзы антибольшевистской пропаганды, – пишет Герд Кёнен. – Геббельс цинично заметил в своем дневнике, что теперь следует опять поставить «антибольшевистскую грампластинку»… В грубых формулировках военных приказов и секретных распоряжений (начиная с «приказа о комиссарах»), как и в сопроводительной пропагандистской литературе, снова проявились гибкость и приспособляемость нацистской идеологии, которая в зависимости от автора, адресата и ситуации попеременно использовала стереотипы «еврейский большевизм», «славянские недочеловеки» или «азиатчина» (она же «монголизм»), чтобы предложить каждому потребителю нечто по его вкусу».

Если до сталинградского котла Геббельс писал о «первобытной животной сущности славян», то после поражения вермахта в битве на Волге он отдал распоряжение имперскому Министерству пропаганды «не умалять больше славянские народы». Следовало «отбросить все эгоистические цели на Востоке и говорить о священном крестовом походе ХХ столетия против большевизма», еще сильнее апеллировать «к исконным антибольшевистским и антисемитским чувствам» славян.

Как отмечает Герд Кёнен, «национал-социалистическая военная пропаганда против сталинской Советской России представляла собой единственное в своем роде балансирование на лезвии ножа, ибо девиз «сила через страх»… все-таки подразумевал признание силы противника, пусть и в форме пугающего образа «азиатских орд».

Целостного образа Советской России в Третьем рейхе не существовало. Можно говорить о «калейдоскопе», в котором затасканные нацистской пропагандой темы чередовались в разных сочетаниях. Иногда эти сочетания выглядели весьма причудливо и даже в определенном смысле комплементарно в отношении советского вождя: Гитлер называл Сталина «одним из величайших людей из ныне живущих, поскольку ему удалось из этого семейства славянских кроликов выковать государство, а для этой цели он был вынужден воспользоваться евреями». Гитлер сравнивал Сталина с Карлом Великим: методы, которые Карл Великий использовал в отношении немецкого народа, Сталин применял к русским: «Сталин тоже сделал для себя вывод, что русским для их сплочения нужна строгая дисциплина и сильное государство»; «на восточных землях можно добиться цели, лишь действуя совершенно беспощадными методами «a la Stalin».

Сталин, в свою очередь, во время Великой Отечественной войны не раз высказывался о Гитлере и Германии. Приказ Верховного главнокомандующего от 23 февраля 1942 года гласил: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством. Опыт истории говорит, что гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается». Из этих слов Сталина следовало, что Советский Союз – сторонник сохранения германской государственности; он сражается против Гитлера, а не против немцев как народа.

Однако идеологическая работа среди бойцов и командиров Красной армии велась в духе сталинского приказа № 227 от 28 июля 1942 года («Ни шагу назад!»). Красноармейцы, преисполненные справедливой ненавистью к врагу, понимали эти требования просто: «Убей немца». В основу этого пропагандистского лозунга были положены рассказ Михаила Шолохова «Наука ненависти», стихотворение Константина Симонова «Убей его!» и публицистическая статья Ильи Эренбурга «Убей!».

«Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово «немец» для нас самое страшное проклятье… Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал… Если ты не убьешь немца, немец убьет тебя... Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину... Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов… Убей!» – писал Эренбург.

Уничтожение или освобождение

В приказе Сталина от 1 мая 1943 года говорилось о единстве союзников и подтверждалось провозглашенное президентом США Франклином Рузвельтом в январе 1943 года на конференции в Касабланке требование безоговорочной капитуляции нацистского рейха. Однако требование безоговорочной капитуляции Германии противоречило программным документам созданных в 1943 году на территории СССР немецких антифашистских организаций – «Национального комитета «Свободная Германия» (НКСГ) и «Союза немецких офицеров» (СНО). Между советской военной пропагандой и призывами НКСГ и СНО была существенная разница.

Директива Главного политуправления Красной армии от 21 июля 1943 года гласила: «Как видно из Манифеста Национального комитета («Свободная Германия». – Б.Х.), последний исходит в своей политической работе из национальных немецких интересов, пытается предотвратить катастрофу, к которой Гитлер уже привел Германию. Комитет старается спасти то, что еще можно спасти. Он ставит перед собой задачу – создание национального правительства. В пропаганде, проводимой Красной армией, эти проблемы не должны затрагиваться. Продолжая развивать в нашей пропаганде темы и лозунги, вскрывающие бесперспективность для немцев исхода войны, следует делать особый упор на успехи Красной армии, неотвратимость поражения Гитлера и на призыв к добровольной сдаче в плен офицеров и солдат».

Если НКСГ призывал вермахт к отходу к границам рейха и свержению Гитлера силами самих немцев, то союзнические обязательства стран антигитлеровской коалиции, ход боевых действий на фронтах Второй мировой войны, ставили иные задачи, а именно: полный разгром нацистской Германии, привлечение к ответственности военных преступников, установление в Германии такого порядка, который не позволил бы в будущем развязывание новой войны. Эти положения вошли в документы Московской конференции министров иностранных дел, состоявшейся 19–30 октября 1943 года.

Цели советской политики в отношении Германии – а значит, и задачи политической пропаганды – менялись. Советская военная пропаганда в некоторых своих проявлениях была ответом на пропаганду противника. Если для нацистов славяне и евреи были «недочеловеками», то аналогичные пропагандистские клише применялись в СССР в отношении немцев.

Как писал в опубликованной в «Правде» в середине апреля 1945 года статье «Товарищ Эренбург упрощает» начальник Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров, Эренбург представлял немцев «недочеловеками», что противоречит марксистской точке зрения. Британский журналист Александр Верт отмечал: «Судя по послевоенным мемуарам Эренбурга, его выступления были подвергнуты критике по прямому указанию Сталина».

Германское антифашистское правительство так и не было создано. Германское государство (Третий рейх) было в 1945 году побеждено и полностью уничтожено антигитлеровской коалицией. Власть на территории Германии, разделенной на оккупационные зоны Великобритании, СССР, США и Франции, перешла к Союзному контрольному совету. В 1949 году были конституированы два новых германских государства: ФРГ и ГДР. Раскол Германии стал фактом.

Две страны – две ментальности

После Второй мировой войны немцы на западе и востоке разделенной Германии по-разному преодолевали свое прошлое и по-разному воспринимали Россию.

На востоке Германии процесс демократизации и развития гражданского общества был подменен строительством «первого на немецкой земле рабоче-крестьянского государства» по примеру советской модели социализма. В 1949 году первым официальным праздником в только что созданной ГДР стало 70-летие Сталина – «великого вождя СССР и лучшего друга немецкого народа». К этому юбилею в ГДР готовились с русским размахом и немецким педантизмом. На заседании от 22 ноября 1949 года политбюро ЦК СЕПГ утвердило комплекс мероприятий, а каждый из высших руководителей социалистической Германии взял на себя обязательство написать по большой статье о Сталине. В качества личного подарка Сталину от правительства ГДР планировалось преподнести раритетную книгу XVII века – первое издание «Описания путешествия в Россию 1696 года» Адама Олеария. Символический подарок должен был подчеркнуть глубокие исторические корни и традиции германо-российских отношений.

Советская командно-административная система рассматривалась в ГДР как образец для подражания. «Учиться у Советского Союза – значит учиться побеждать» – этот лозунг был выдвинут в ГДР в 1951 году и сохранялся до конца существования этого государства.

На западе Германии немцы учились извлекать уроки из своей истории в обстановке иностранной оккупации, а затем формирования и совершенствования демократического гражданского общества и социального государства. СССР в основном интересовал западных немцев лишь в связи с пребыванием в нем до начала 1956 года немецких военнопленных.

Процесс извлечения уроков из трагического опыта германской истории периода нацистской диктатуры не был прост и не соответствовал законам линейного развития; он имел пульсирующий характер. В послевоенной ФРГ, как констатировали берлинские исследователи П. Ян и Р. Рюруп, «удушливая атмосфера холодной войны не допускала возможности ощутить и разделить чужие страдания, закрывала дорогу к самокритичным оценкам экспансии против Советского Союза».

Однако осмысление зла, причиненного гитлеровским режимом, признание необходимости искупления преступлений, совершенных немцами против человечности, медленно проникало в массовое историческое сознание граждан ФРГ. При этом восприятие устрашающей правды о «войне на Востоке» еще долго вызывало своего рода аллергию и у историков, и у широких слоев населения Западной Германии.

Всемирно известный немецкий философ Теодор Адорно сокрушался, что в западногерманском обществе, далеко за пределами «круга неисправимых», жива тенденция «оправдания задним числом агрессии Гитлера против Советского Союза». Усматривая в этом опасный симптом коллективного «политического невроза», Адорно предупреждал, что забвение нежелательного прошлого «чересчур легко переходит в оправдание забываемых событий».

«Порой мне казалось, – с горечью писал в начале 1980-х русско-германский историк, философ и писатель Лев Копелев, – что люди в ФРГ действительно ничего не знают о том, как истекали кровью Варшава и Киев, как должен был погибнуть от голода и стерт с лица земли Ленинград, кому обязан мир решающим поворотом в войне, достигнутым в руинах Сталинграда».

Диалоги историков

Дарование Копелева как политического публициста ярко проявилось в диалоге с писателем и историком Гердом Кёненом, продолжающем тематику бесед Копелева с писателем Генрихом Бёллем «Почему мы стреляли друг в друга?».

Копелев подверг резкой критике как ложную идеализацию Советской России, так и интерпретацию СССР в качестве «империи зла». Собеседники вели заинтересованный разговор о воздействии русской революции на Германию и германскую культуру; о сегодняшних судьбах России и Германии; о сходных задачах народов обеих стран по преодолению «образов врага», извлечению уроков из общего прошлого.

Во вводной статье к совместному германо-российскому Вуппертальскому проекту западно-восточных отражений, названной «Образ чужого» в истории и современности», Копелев писал: «На каждое поколение ложится забота всякий раз снова стремиться к взаимопониманию и добиваться его длительности». Историк был твердо убежден, что дух дружественных отношений между Россией и Германией «мог бы действительно оздоровить мир».

«Преодолению прошлого» способствовал спор историков ФРГ о нацизме и войне, начавшийся в 1986–1987 годах. В центре этой дискуссии оказались вопросы, связанные с Россией. Инициатором спора историков стал профессор Свободного университета в Западном Берлине Эрнст Нольте, который перекладывал главную ответственность за преступления Третьего рейха на Советскую Россию и большевиков. Историк Ханс Моммзен видел серьезную потенциальную опасность тезисов Нольте в том, что в ФРГ «оказалась зыбкой демаркационная линия» между респектабельной наукой и маргинальной неонацистской прессой. Речь шла, по оценке историка Курта Зонтхаймера, о попытке сконструировать для немцев «подправленно-приукрашенную совесть».

Существовала прямая связь между спором историков в ФРГ и событиями, происходившими в СССР в период перестройки. «Конец «особого пути» Советского Союза был достигнут, когда этот утопизм (марксизма-ленинизма. – Б.Х.) утратил силу и генеральный секретарь ЦК КПСС Михаил Горбачев признал приоритет общечеловеческих ценностей над классовыми», – писал западногерманский историк Юрген Царуски.

В современной германской историографии утвердился тезис о том, что «нацистская Германия вела против СССР войну на уничтожение, обусловленную политическими, экономическими и расово-идеологическими факторами». Этот вывод основан на результатах многочисленных фундаментальных исследований германских историков. Сказать правду о нацистском прошлом было необходимо для «выздоровления» немцев как народа. Ибо «то, что не переработано памятью, вернется как невроз или истерика», – писал немецкий историк Хаген Шульце. Однако преодоление нацистского прошлого – это процесс, а не результат, трактовать его нельзя одномерно – ни в категории «постоянные провалы», ни в категории «неизбежные успехи».

Время осмысления

Крушение Третьего рейха произошло в 1945 году под воздействием извне, прежде всего – под ударами Красной армии. Советский режим пал в 1991 году под тяжестью неразрешимых внутренних противоречий. Русско-немецкий философ Федор Степун подчеркивал, что «из всех зол, причиненных России большевизмом, самым серьезным, без сомнения, является ее моральное разложение». В эмиграции в Германии Степун предвидел, что выход России из коммунизма будет не благостным, а очень тяжелым. Хуже большевизма будут только развалины большевизма.

Таким образом, ХХ век прошел для России и Германии под знаком «особых путей» с их зигзагами и тупиками. В начале ХХI столетия российско-германские отношения, как отмечал немецкий специалист по России Клаус Зегберс, «вошли в период нормальности, которая мало чем отличается от того, что имеет место в контактах с другими странами». Историкам осталось лишь осмыслить совместное сложное и противоречивое российско-германское прошлое, на фундаменте которого стоится непростое настоящее российско-германских отношений.