Современный взгляд на советское прошлое

Ленин и Сталин, два первых вождя СССР, считались соратниками, но проекты государства у них были совершенно разными. Фото РИА Новости

СССР к этому времени был одной из двух самых мощных держав мира. Совсем недавно он победил в крупнейшей войне в истории человечества. По ее итогам он собрал воедино земли, утраченные после распада Российской империи, и окружил себя поясом государств-сателлитов.

СССР уже тогда обладал могучей наукой и передовыми технологиями – особенно военными или двойного назначения (космос, атомная энергия, прикладная физика). Впрочем, и математики, и филологи в СССР были лучшими в мире. К тому же страна проповедовала идеологию, которая была устремлена в лучезарное будущее и казалась привлекательной миллионам людей во всем мире.

Все это далось огромными жертвами. 27 миллионов жизней унесла война. Еще 12 миллионов – регулярно повторяющийся голод (начало двадцатых, начало тридцатых, середина сороковых). На этом фоне меркнет даже Большой террор, хотя и он означал сотни тысяч казненных и миллионы умерших в лагерях. Да и в целом население СССР перебивалось с луку на квас, с лузги на мякину, с петельки на пуговку, из кулька в рогожку.

Геополитические успехи РФ куда скромнее. К «собиранию земель» она всерьез приступила только в 2014 году. Зато и жертвы несопоставимы. И о голоде речь не идет: одна из главных проблем – как бы вывезти на экспорт излишки продовольствия.

Прорывные военные технологии по-прежнему имеются, но список научных школ мирового уровня куда скромнее. Что же касается государственной идеологии, то она в РФ запрещена по Конституции. На ее месте у нас теперь консервативная политика, обращенная скорее к традиции.

Сочувствующие за рубежом имеются, но явно своих чувств не демонстрируют. Зато откровенная ненависть ко всему российскому возведена некоторыми странами в ранг государственной политики. Причем наиболее усердствуют по этой части как раз бывшие советские сателлиты.

Словом, нынешняя РФ не имеет ничего общего с СССР – ни с ранним ленинским, ни с классическим сталинским, ни с поздним брежневским. Кроме одной существенной черты: Россия и в новом обличье остается империей.

НА ВСЯКУ БЕДУ СТРАХА НЕ НАПАСЕШЬСЯ

Жизнь в СССР протекала между восторгом и ужасом. Впрочем, такое устройство не уникально: оно было свойственно, например, и древнегреческим полисам («Наша взяла, хоть и рыло в крови», «НГ» от 05.04.21).

Изрядная часть советского народа, особенно городская молодежь, была охвачена неподдельным энтузиазмом, обожествляя своих вождей. Этот энтузиазм уживался с привычным ужасом: роль мстительных демонов приняли на себя чекисты.

Борис Гройс рассуждает о живописи сталинской эпохи. Всякая картина содержит в себе переживание ужаса, потому что неправильная зашифровка или дешифровка ее может привести к смерти. Соцреалистическая картина, несмотря на ее «светлость и миловидность», вызывает у советского человека такой же ужас, как сфинкс у Эдипа. Неверная трактовка может означать отцеубийство и собственную гибель.

Мариэтта Чудакова примерно так же описывает сталинскую беллетристику. Суть соцреализма, с одной стороны, была доктринальной и эзотерической. С другой – подгонялась под изменчивую политическую конъюнктуру. С третьей – держала в голове «телеологию советской власти», основанной на непрерывных репрессиях.

Отыскать нужную пропорцию этих разноречивых предписаний можно было только наугад, по наитию. «В том-то и была специфика – не доктрины, а самой власти». Действительно, даже самые лояльные сталинскому строю писатели – Фадеев, Катаев, Симонов, Леонов – порой эту пропорцию нарушали. И подвергались временной опале и суровой критике.

ЖИВИ, РЕБЯТА, ПОКОЛЕ МОСКВА НЕ ПРОВЕДАЛА

Все это не значит, что советское общество находилось в состоянии непрерывного психоза. Никакой саспенс не длится бесконечно, «ужас без конца» – всего лишь фигура речи. Тревога вытеснялась оптимизмом, казенным или неподдельным, и загонялась в подсознание.

Отличная иллюстрация – книжки Аркадия Гайдара. В каждой из них орудуют враги: вредители, диверсанты, шпионы. Фон – неизменно тревожный: далекая война или большие маневры. Но в центре повествования всегда находится чистый и цельный герой: ребенок, подросток, молодая девушка. И всю политическую конъюнктуру превозмогает теплота и верность тона.

Кроме того, даже самый тоталитарный режим не может контролировать всё и вся.

Вот представьте: стоит себе лагерем большое войско. Выдался у него промежуток между боями и походами. Но в ставке командующего и в главном штабе очень смутно представляют, чем в каждый отдельный момент занят в этом лагере каждый отдельный элемент.

Пушкари, допустим, ревизуют нынче подмоченный порох и заплесневелый горох. Если, конечно, не протоптали стезю в ренсковый погребок в соседнем местечке.

А драгуны, предположим, озабочены конскими недугами: сапом, мытом и мышаками. Если только не экзаменуют с пристрастием случайно пойманного цыгана где-нибудь на опушке.

А есть в этом обширном хозяйстве такие закоулки, куда лучше не соваться без нужды, не будить лихо. Войсковая казна, не к ночи будь помянута, до подъема не заснешь. Интендантство, где сам чорт ногу сломит, где фураж, где голенища. Лазарет, где наука умеет много гитик, завяжи и лежи.

А есть еще прикомандированное туземное воинство. Люди, так сказать, ландшафта. Наподобие зуавов или башибузуков. И поди сыщи их по сучкам по веточкам, пока они сами за провиантом не придут.

Или горные стрелки, полевая жандармерия и лесные снайперы. Из тех, что белку бьют исключительно в глаз, причем кулаком, чтобы не портить шкурку. Тоже мастера сливаться, не подумайте плохого, с местностью.

Зато повсюду снуют и высовываются адъютанты и вестовые. Ординарцы и денщики. Драгоманы и шифровальщики. Писари и псари. Маркитанты с вагенмейстерами и оркестранты с тамбурмажорами. Полковые капелланы и военные экзекуторы. Похоронные команды и арестантские роты. Петухи поют, собаки лают.

В общем, живое дело, броуновское движение, увлекательная бестолочь. Виктор Шкловский рассказывал о двухлетней девочке, которая про всех отсутствующих говорила: гуляет. У нее были две категории: «здесь» или «гуляет». Кошка здесь. Мама гуляет.

Вот и в самой жесткой военной структуре часть людей служит, а часть гуляет. А еще больше тех, что гуляют, но умеют делать вид, что служат. Хотя бывает и наоборот: вспомните капитана Тушина из «Войны и мира».

Тут стоит напомнить, что прусская военная машина, которую почитали совершенным изделием точной механики, никакой большой войны не выиграла. Плохо кончили и Наполеон Первый с Карлом Двенадцатым. Хотя войска их также считались образцовыми. И военный их гений никто под сомнение не брал.

А вот Россия ни одной большой войны не проиграла. Хотя вряд ли причиною тому шкворни, шатуны и шпиндели ее войсковых механизмов. Пригнанные, как правило, довольно скверно. Все было как раз наоборот. Между частями механизма здесь всегда был изрядный люфт, как в паровой машине Ползунова.

Для машины это плохо, для империи хорошо. Люфт – это воздух, это свобода.

НА КОТА ШИРОКО, НА СОБАКУ УЗКО

В новейшей российской историософии получила распространение такая схема. Двадцатые годы, с их чаяньями мировой революции, были интернациональным проектом (в первую очередь еврейским) под руководством Ленина и Троцкого. А в тридцатых годах последовал русский реванш под водительством православного грузина Сталина.

В ходе этого реванша параллельно с истреблением инородцев реставрировались многие обычаи и атрибуты Российской империи. От офицерских погон до раздельного обучения в школах. От академических званий до фольклорных одежд на праздниках. От новогодней елки до классических ордеров в архитектуре.

Но при этом непонятно, почему русский реванш начался с уничтожения русского крестьянства. Иначе говоря, катастрофическая коллективизация в эту схему никак не вписывается. Да и Большой террор не был направлен против евреев (хотя выкосил под корень многих инородцев). Русских в конечном итоге пострадало гораздо больше. Так что и тут концы с концами не сходятся.

Другую схему предлагал писатель Дмитрий Быков (объявленный ныне иностранным агентом). В России существовал модернистский проект, который начался задолго до 1917 года. Подъем капитализма, Серебряный век словесности, русский авангард – все это очевидные явления модерна.

Двадцатые годы – период затухания этого проекта. А с начала тридцатых верх берут традиция и архаика. Это «реванш идеи корней, крови, почвы, монархии, иерархии». Если двадцатые годы были советскими, то тридцатые – скорее антисоветскими.

Но при этом опять-таки непонятно, почему реванш традиции начался с истребления главных носителей этой традиции. Все-таки основным плацдармом архаики следует считать крестьянскую избу, а не кабинеты следователей на Лубянке и Литейном.

ЛИБО ДУПЕЛЯ ВЛЕТ, ЛИБО ПУДЕЛЯ В ЛОБ

Ошибка историософии подобного рода заключается в том, что она пытается разъяснить суть исторических процессов по одному какому-нибудь критерию и с помощью одной какой-нибудь кодировки. Эту ошибку применительно к мифологии отмечал Клод Леви-Стросс. Но в истории и политике также нет универсальных отмычек.

А так-то, конечно, очень хотелось бы выяснить, какой же Советский Союз был настоящим.

Тот, что был основан Лениным и жил по его начертаниям, пока их не исказила дьявольская воля Сталина. Причем после смерти тирана сразу же вернулись к «ленинским нормам». Но постепенно их съели коррозия и энтропия, апатия вождей и старческая деменция.

Или же настоящий – тот СССР, который воплотился при Сталине и существовал до его смерти. А все, что было до 1929-го – лишь переходный и инкубационный период. А все, что было после 1953-го – долгая агония либо золотая осень, считайте как хотите.

«Рабочий и колхозница» Веры Мухиной – символ порыва и прорыва. Фото Reuters

Скажем, марксисты главным считали экономический базис, а идеологическая надстройка, дескать, приложится. Да и на практике в СССР пятилетние хозяйственные планы были главными вехами – именно к ним приурочивались партийные съезды.

Но Борис Гройс утверждает, что СССР стал чуть ли не первой державой в истории, в которой порядок слов был важнее суммы денег, а политика главнее экономики.

А Алексей Миллер (видный историк, а не газовый магнат) разъясняет, что и во всякой империи экономика не главное: «Имперским приоритетом является мобилизация и способность к проекции военной мощи». Советская экономика, по Миллеру, была потрясающе эффективной, поскольку «в нищей, полуразрушенной стране сумели создать ядерный потенциал, равный потенциалу богатейшей страны мира».

Важно не богатство державы, а возможность обратить его в военно-политическую мощь. «Не пытайтесь объяснить то, что происходит с империями, через экономическую логику. Экономическая логика не является самодовлеющей»

СЛУШАЙ, ДУБРАВА, ЧТО ЛЕС ШУМИТ

Строительство коммунизма, кроме всего прочего, подразумевало и воспитание нового человека. Всемирно-исторические цели коммунизма связывались с коренным преобразованием природы. При этом сама природа изображалась как арена вечной битвы. Сталинский лауреат географ Николай Михайлов так изображал леса европейской части СССР:

«На рубеже тайги, за Верхней Волгой, сосредоточились несметные полчища еловых лесов – суровая армия в остроконечных шлемах. Ели сомкнулись плечом к плечу, сдвинув свои перистые ветви и сгустив сумрак у земли, где лишь белые цветочки кислицы, вечнозеленые листики брусники да резные лопасти папоротников нарушают однообразие мохового покрова.

А на юге, на рубежах леса и степи, стоят дубравы, весело блистая на солнце. Могучий дуб не один, у него целая свита... Когда лес погрузится в тень, разрастутся широколиственные травы – сныть, колокольчики, ландыш. Сверху их прикроет орешник, всегда верный дубу. Сплетут свои ветки дикая груша, татарский клен, а еще, иногда уж восьмым ярусом поднимутся ясень, клен, липа, вяз...

И вся эта семья, предводительствуемая дубом, ведет на пространстве от Киева до Ленинграда и Уфы сражение с армией елей. Спутники дуба стараются защитить, вытянуть молодые дубки... А теневыносливые елочки втихомолку подрастают под пологом листвы и, простирая сплошной шатер и разводя кругом мох, хотят все заглушить и воцариться».

Такую природу необходимо перевоспитывать и благоустраивать. Переделать ландшафт, напоить пустыни, обогреть тундру, надо будет – растопим льды. Перевоспитать биологические виды по Мичурину и Лысенко, натянуть на глобус стрижа, ежа и жабу: мы не можем ждать милостей от природы, она сама у нас в немилости.

Преодолеть пространство и простор, подчинить стихии: техника в период реконструкции решает всё. Победить, наконец, и время, а в особенности старость и смерть: здоровье каждого – богатство всех! вступай в ряды продиспансеризировавшихся! женщина! стирай трусы ежедневно!

И нравственная природа человека, конечно, не могла остаться в стороне.

НАША ДУДА И ТУДА И СЮДА

От строителя коммунизма требовали любви к социалистической Родине, то есть к государству. Но жизнь учила, что от государства каждую минуту можно ожидать тюрьмы или сумы. А то и лютой казни – причем просто так, ни за что, за фук.

От строителя коммунизма ждали самозабвенного труда на благо общества, сиречь бескорыстия. Но жизнь показывала, что работать лучше на собственный карман: результаты убедительней получаются, самостоянье человека – залог величия его. А аскеты и альтруисты перевелись еще во время коллективизации и непрерывных партийных чисток.

От строителя коммунизма требовали коллективизма и сплоченности: один за всех – все за одного; сам погибай, а товарища выручай. А жизнь учила писать доносы и клеймить кого укажут на собраниях: мертвый живого тащит; кобыла пала – стойло опростала; нырял бы я, да очередь твоя.

От строителя коммунизма ожидали дружбы народов на голубом глазу и нетерпимости ко всякой ксенофобии – как, впрочем, и ко всякому чужебесию. А жизнь показывала, что целые народы можно лютою зимой вывезти в чистое поле посредине Азии: вот тебе, бабушка, и юркни в щель.

При этом советский режим не стоит считать уникально и принципиально двуличным. Михаил Гаспаров пишет: «Он двуличен не более чем любой другой, предписывающий разные мысли и поступки в разных обстоятельствах. Когда в самом христианском обществе на время войны отменяется заповедь «не убий», а на время мира «не лихоимствуй», это то же самое».

Главная беда не в том, что коммунистические декларации при столкновении с жизнью обнаруживали свою несбыточность. Главная беда в том, что жизнь при таком столкновении сильно деформировалась.

Отсюда и популярность в советской культуре всяческих трикстеров. От Бени Крика до штандартенфюрера Штирлица. От Остапа Бендера до поручика Ржевского. От барона Мюнхгаузена до Тиля Уленшпигеля. От бравого солдата Швейка до Василия Тёркина. От Буратино до Карлсона. От Ходжи Насреддина до Сандро из Чегема. От Воланда до Винни-Пуха.

По словам Марка Липовецкого, советский трикстер «наиболее адекватно воплотил силу цинизма, необходимого для выживания в постоянно меняющихся, непонятных и непрозрачных социальных условиях советского общества».

Липовецкому вторит Славой Жижек, рассуждающий о советских практиках: «Цинизм по отношению к официальной идеологии был именно тем отношением, которое поощрялось режимом, – величайшей катастрофой для режима было бы серьезное отношение к его идеологии, если бы она действительно стала руководством к действию».

ХОТЬ ЛЫКОМ ШИТ, ДА НАЧАЛЬНИК

Скажем еще несколько слов о советской элите.

Номенклатура и бюрократия разных уровней – это не одно сословие, а добрых два десятка (учитывая и ведомства: цекисты, чекисты, дипломаты, прокуратура, милиция и пр.). Советские номенклатурные списки оставили далеко позади царскую Табель о рангах с ее 14 классами. Уже в 1925 году номенклатурные перечни насчитывали 6 тыс. позиций и с тех пор ежегодно пересматривались.

Но сталинская номенклатура отличалась и существенным единством.

Естественный отбор в этой среде был скорым и кровавым. Он и вынес на вершину определенный антропологический тип. Лев Аннинский говорил о нем:

«В партноменклатуре было много тупых людей, но они были отобраны по определенным качествам. В этой жуткой, неустойчивой, рыхлой, непредсказуемой стране власть должна была быть очень жесткой, и не просто жесткой, а вязко-жесткой... Эти здоровые, косноязычные мужики были отобраны по принципу воинско-уголовной верности друг другу. Они обеспечивали эту вязкую связь».

Но даже этот косноязычный тип мог достигать речевой виртуозности. Пример – Виктор Черномырдин, форвард таранного типа и яркий златоуст. Его таланты проявились уже в постсоветскую эпоху, но отформован он был в недрах партийно-хозяйственной номенклатуры, по ее лекалам и опокам.

Это к вопросу о власти слова, которая гораздо важнее, чем власть штыка или рубля.

Впрочем, и власть партии была небезграничной.

Ханна Арендт, например, считала, что в сталинском СССР было три ветви власти: государственный аппарат, партийный аппарат и аппарат НКВД. При этом госаппарат имел меньше власти, чем партия, а партия – меньше, чем тайная полиция. «Реальная власть начинается там, где начинается секретность».

На это можно возразить, что ОГПУ-НКВД-МГБ не руководил отраслями и предприятиями (за вычетом ГУЛАГа), хотя косвенно влиял на кадровые назначения. НКВД трижды не смог предотвратить чистку в своих рядах: после падения Ягоды, Ежова и Берии.

К тому же с конца 1930-х и особенно во время войны система изменилась. Сталин возглавил Совет народных комиссаров, и экономическая власть сосредоточилась в наркоматах. А общая власть в стране – в ставке Верховного главнокомандующего и в Госкомитете обороны.

Отделы ЦК стали возвращать прежнее влияние при Хрущеве (победа секретаря ЦК Хрущева над предсовмина Маленковым – это победа партаппарата над госаппаратом). Но вернули они свою власть далеко не полностью. Скажем, ВПК остался самостоятельною силой: при министре обороны Устинове военный бюджет не контролировали ни Политбюро, ни правительство, ни Госплан.

СИВЫЙ ЖЕРЕБЕЦ НА ВСЕ ЦАРСТВО РЖЕТ

СССР считался семьей народов, а не федерацией территорий. Что совершенно не мешало отдельные народы репрессировать. А что такого, в семье ведь тоже всякое случается. Особенно в большой и разноязыкой.

Сначала большевики наделили национально-культурными автономиями даже тех, кто в них не нуждался. Например, евреев и эвенков. Потом стали устраивать принудительные переселения народов, а автономии ликвидировать. Проведенные тогда мерцательные границы мерцают до сих пор.

Считается, что это плохо, что рубежи державы должны быть незыблемыми. Но такого никогда и нигде не бывало. Во времена расцвета империи непрерывно расширялись, во времена упадка от них начинали отщипывать по кусочку.

А подвижные рубежи можно расценивать и как преимущество. Организм пульсирует, дышит. А в случае чего супостат вынужден будет форсировать туманные пределы, кисельные берега и молочные реки. И только потом, если не увязнет, ступит на твердую почву за колючей проволокой.

А есть еще факторы, влияние которых измерить невозможно.

Фабричная машина и железнодорожный состав, кроме прямой работы, производят шум. По здравому рассуждению, это эффект напрасный, бесполезный и даже вредный.

Но этот шум влияет на пульс эпохи. На ритм стихов и прозы, отчетного доклада и пионерского рапорта, неприличной частушки и лозунга на заборе. С ним резонируют военная доктрина, социалистическая законность и мичуринская биология. «Наша сила везде поспевает, И когда запоет молодежь, Вся пшеница в полях подпевает, Подпевает высокая рожь».

Эта цветущая сложность и плодотворная разлаженность как раз и позволяла Стране Советов жить и развиваться даже под самым тяжким гнетом.

УМЫКАЛИ САВРАСКУ ГОРЫ ДА ОВРАЖКИ

Впрочем, сложность и противоречия в организме могут достигать и чрезмерного уровня. И тогда давление, адреналин и сахар скачут испанским галопом. В глазах кровавые мальчики и черная метель. Сердце пропускает удары, кишечная живность бежит с корабля, поджелудочная железа переваривает сама себя. Чох на ветер, язык на плечо, члены леденеют, голова в огне.

Британская империя столкнулась с таким кризисом в 1940-х и рассыпалась. Примеру ее последовали другие колониальные державы. Еще через полвека рухнул Советский Союз. Ныне, кажется, настает черед Соединенных Штатов.

В сложносочиненной империи сложность нарастает самопроизвольно и с ускорением. Марксизм, фашизм и либерализм, каждый на свой лад, хотели ее обуздать: стиснуть жесткой опалубкой и пронизать догматической арматурой.

Марксизм со своими наукообразными рецептами делал это в отдельно взятой стране и наиболее явным образом. Сначала живую опару, лезущую из предписанных форм, укрощали с помощью революций и войн, массовой эмиграции, террора сверху и снизу.

После смерти Сталина крепеж и фурнитуру сменили на более гибкие. Как по внешним причинам (большие войны стали невозможны, мобилизация приняла характер «борьбы за мир во всем мире»), так и по внутренним. Конструкция держалась еще тридцать лет, затем стала разрушаться под давлением изнутри.

Но все это можно выразить короче.

В СССР главным светочем было равенство. Но от этого идеала пятились все дальше, а затем стали заглядываться на чужую свободу. Тут-то все и рухнуло.

А в США главным фетишем была свобода. Но и она наконец прискучила – захотелось равенства. Этот разлом мы видим сегодня: свободы все меньше, а как там с равенством выйдет – еще надвое сказано.

С переменой канона через пару поколений нужно ожидать радикальных изменений всей культуры. Поскольку меняется сама ее сердцевина – пресловутая идентичность или, лучше сказать, тождественность.

Мы это уже проходили, Россия пережила такой кризис дважды за столетие.

Особенно интересен опыт СССР. Он собрал себя из кусочков, сметал их на живую нитку и сбрызнул мертвой водою марксизма. Шел лесом, питался ежами, занимался прямым и злостным членовредительством, но, против всех ожиданий, выстоял в войне. Откусил сколько смог от победного пирога, заработал несварение и заворот кишок, отбросил копыта, коньки и вывеску. И все же остался империей даже в новом обличье.