Философия Москвы

Александр Лебедев.
Фото Александра Гущина

Есть такое понятие, берущее начало в древности и нередко используемое для обозначения особенностей той или иной местности: "genius loci". В буквальном переводе - "гений места". Иными словами - дух города, его суть, духовная сущность.

У каждого города свой "genius loci". О европейских написано немало, да и не о том сегодня речь. Особая аура у Санкт-Петербурга: "гений места" менялся здесь не единожды. Сначала это было даже не местожительство, а местоблюстительство - символов империи, державного чиновничества. И вместе с тем отечественной культуры. Нелегкая судьба ожидала этот город в XX веке: сначала петербургская аристократическая идентичность превратилась в буржуазную и, можно сказать, интеллигентскую - петроградскую. Потом возобладал пролетарский Ленинград, а сотни тысяч бывших петербуржцев и петроградцев физически исчезли. Однако новая идентичность горожан оказалась не менее жизнеспособной и мощной, чем та, дореволюционная. Она ярчайшим образом проявилась в сплоченности блокадного Ленинграда, в стремлении выжить и выстоять. Последующие годы, сопровождавшиеся интенсивной иммиграцией из российской (и не только российской) провинции, превратили Северную столицу в "столичный город с областной судьбой". 70-е и 80-е годы прошлого века особенно обкорнали и обездвижили "город над вольной Невой", зажав его в таких идеологических тисках, которые не были свойственны даже официальной столице. А бюджетная скудость 90-х окончательно выщербила мостовые и привела в запустение жилые кварталы города. Лишь в последнее время происходит медленное возрождение петербургского "гения места", что связано, конечно, не только лишь с административными усилиями, но и с восстановлением исторической справедливости.

Свой "гений места", свой "дух города", естественно, был и есть у Москвы, у нашей столицы. Вряд ли стоит сегодня возвращаться к аргументам сталинской историографии, обосновывавшим возвеличение и предопределенность имперской роли Москвы. Но не грех и вспомнить, что естественным процессом было собирание российских земель именно вокруг нынешней столицы России. Однако истинным образом столицы стало не имперское величие, а особое для российской культуры отношение к Москве как к сердцу Отечества, когда великие поэты не стеснялись признаваться в сыновней любви к городу: "Москва, Москва! /Люблю тебя, как сын, /Как русский, /Пламенно и нежно"...

Удел не "первой", а "второй" столицы Москва несла легко: в отличие от суховатого Питера все здесь было естественней и безнатужней. Даже городской фольклор и бытописательство, отраженные в очерках Ивана Забелина и Владимира Гиляровского, рисуют образ теплый, родственный, национальный. И если в Санкт-Петербурге именовались "петербуржцами" только лишь представители "чистого сословия", то в Москве оставались москвичами и оборванцы Сухаревки или Хитрова рынка, и городской голова Алексеев, и купец Павел Третьяков, и основоположники Московского Художественного театра, и навсегда запомнившая свои московские адреса в зарослях рябины Марина Цветаева.

Иная московская идентичность возникла в 20-30-е годы XX века. Это Москва фильмов Григория Александрова: сначала конструктивистская - a la иофановский Дом на набережной, а потом - обретшая черты "сталинского ампира" в свежеотстроенной гостинице "Москва" (ныне поруганной и разрушенной). Само слово "Москва" становилось символом почти что религиозным. Однако город так и не превратился в чисто державный, имперский символ: даже на пике расцвета советской империи он сохранял теплые тона дружелюбия и открытости.

Может быть, именно поэтому в пору оттепели Москве так легко дался переход к пока еще половинчатой, но все-таки вольности 60-х. В эти годы Москва совершила прыжок в окологородское пространство - появились кварталы домов, которые помогли вытащить сотни тысяч людей из подвалов и коммуналок. А лирическое настроение тех, кто молодой походкой "шагал по Москве", еще долго определяло пафос шестидесятничества. Конечно, разочарование было неизбежно - и уже спустя десятилетие автор сценария культового фильма Геннадий Шпаликов сказал Садовому кольцу свое окончательное и бесповоротное "прощай", а другой талантливый москвич Венедикт Ерофеев сел в поезд, следующий безнадежным маршрутом Москва-Петушки...

В 70-80-е годы столица начала входить в системный кризис: росли темпы массового жилищного строительства, но все более жестким становилось противоречие между промышленным развитием города и его основным предназначением - быть политическим и деловым центром страны, сохраняя нормальные комфортные условия для миллионов жителей.

Очень непросто определить характер московской идентичности на рубеже 80-90-х годов. Москва утрачивала статус столицы Советского Союза - с ее привычной, десятилетиями сохраняемой атрибутикой. А главное, с многолетним центростремительным механизмом всесоюзного Госплана.

Теперь благоговения уже не было. Возникала жесткая реальность: нарастающие потоки беженцев из горячих точек, разваливающаяся промышленность, неспособность разрешить самый насущный вопрос - жилищный. Плюс к тому - общая для всей страны проблема, которая жестко аукалась именно в столице: продовольственный кризис. (Загадка: "Длинное, зеленое, пахнет колбасой". Ответ: "Колбасные электрички" в Москву".)

Шоковой терапией для Москвы стал распад Советского Союза. Бывшая "союзная" столица медленно и трудно превращалась в столицу российскую. Казалось бы, что тут такого? Ну уменьшилось пространство, которым положено ведать... Ну отпала необходимость регулировать экономические процессы где-то в Средней Азии и в Закавказье...

Кстати, был и соблазн своеобразного "автаркизма": мол, мы, столица, сами по себе, а вы, остальные, как хотите... Однако все же возобладал здравый смысл: Москва без России - не Москва.

Я долго размышлял над ситуацией перехода власти в Москве на рубеже 90-х. Собственно говоря, произошла перемена людей, которые управляли Москвой формально, на людей, которые обрели власть если не реальную (большинство рычагов оставалось у центральных властей), то по крайней мере близкую к реальной. Другое дело, что эта власть не располагала всем необходимым объемом ресурсов, которые находились сначала в союзном, а потом в федеральном ведении. К тому же революционный ажиотаж начала 90-х отнюдь не способствовал нормальному, в штатном режиме "перехвату рычагов" от одной власти к другой.

Сейчас не время и не место разбираться, какие течения общественно-политической мысли преобладали в тогдашнем Моссовете и какие бури бушевали в политической жизни столицы, да и России в целом. Важно иное: передача рычагов власти от "либерально-идеологического" (здесь важна не смысловая характеристика тогдашнего московского руководства, а именно сущностная, то есть операциональная) к "хозяйственному" - была в высшей мере оправданной. Москва истосковалась по нормальному управляющему. Ведь до этого во главе городского руководства почти два десятилетия стояли бесцветный партийный чиновник Гришин и завхоз Промыслов. Псевдополитические деятели типа Гавриила Попова не только не умели, но и не могли превратить свой политический капитал, завоеванный в демократической битве перестройки, в капитал менеджерский. Отсюда неслучайной выглядит добровольная отставка Г.Попова в пользу быстро поднимавшегося управленческого таланта Ю.Лужкова.

В чем было неоспоримое преимущество Юрия Михайловича? Да в том, что на фоне политиканствующих "лидеров демократии" он начал практическую работу: взял под контроль повседневное функционирование городского хозяйства, стал выстраивать систему финансирования городского бюджета, для чего применил весь тот набор инструментов, который использовали назначенные или даже избранные губернаторы по всей Руси Великой.

Другое дело, что иных из тех, кто эти инструменты использовал, уж нет, а те, кто этими инструментами злоупотреблял, - уже далече... Но факт остается фактом: Юрию Михайловичу удалось "заморозить" ту схему отношений, которая возникла на ранних стадиях становления молодой российской государственности после распада СССР. И не просто заморозить, но сохранить и использовать ее на протяжении почти полутора десятилетий.

Что это дало городу и что от него отняло? Конечно, дало это известный эффект использования административного ресурса: все финансовые структуры "urbi et orbi" были "выстроены" под главного городского начальника (точнее, под контролируемые им бизнес-структуры). Это дало и свой экономический эффект: концентрация финансовых ресурсов в рамках одной "территории-корпорации" с помощью "своих" банков, переориентация потоков денег, в том числе налоговых поступлений, в бюджет города, надзор (не без пользы для "надзирающих") за жилищным и офисным строительством в столице. Но главным следствием оказалось формирование политико-экономического клана, который взял под свой контроль все без исключения проявления экономической активности на данной территории.

Историки, надеюсь, выстроят реальную картину того, как все это происходило, что представит значительный интерес - причем не только академический, но и сугубо практический. Однако нас в данном случае интересует не механизм овладения экономическими ресурсами, а прежде всего политическая эволюция. Точнее, политический феномен так называемой "московской модели", или "московской философии", 90-х. В самом деле в экономике и политике переходного периода, который переживала в эти годы Россия, в регионах страны выкристаллизовались несколько типов управленческого поведения. В каждом случае это были способы восстановления и поддержания управляемости региона в условиях несовершенства и неполноты законодательной базы, административной и кадровой неразберихи, идеологической путаницы. Где-то упор был сделан на реанимацию и консервацию старых советских методов администрирования, где-то занялись не всегда основательным и успешным поощрением институциональных преобразований на базе либерального тренда, где-то просто приватизировали власть, отдав ее под "крышу" криминала.

В Москве все это странным образом смешалось, как когда-то в доме Облонских. Здесь наличествовали и традиционное консервативное начало, и порой довольно эффективное использование новых рыночных механизмов и институтов, и неявное, но ощутимое влияние разного рода теневых структур. Говорю это не в укор московским властям: так или иначе развитие "московской модели" отражало как в зеркале проблемы и достижения российского политико-экономического организма в целом. Но было и отличие, позволившее Москве выделиться из ряда вон и стать своего рода феноменом 90-х. Это, несомненно, субъективный фактор. Именно во второй половине 90-х выстроился имидж Ю.М. Лужкова как "крепкого хозяйственника", "человека в кепке", по образу и подобию которого выстраивали свои имиджевые стратегии многие руководители регионов. Понятно, что такой образ противопоставлялся прежде всего легковесной болтовне иных политиков, поднятых первой демократической волной, и, с другой стороны, администраторам старого типа. И те, и другие оказались беспомощными перед новой рыночной реальностью. Московский мэр на тот момент смог преодолеть минусы обеих крайностей. Но здесь же гнездилось и антагонистическое противоречие, которое Ю.М. Лужков сам же и сформулировал, пытаясь соединить несоединимое: "работать по-капиталистически, распределять по-социалистически".

Как говорится, "умри - лучше не скажешь", чтобы охарактеризовать вполне понятное переходное состояние и общественной мысли, и общественного сознания на рубеже эпох. "Московская философия" 90-х как раз и состояла в том, чтобы создать иллюзию экономического благополучия как в создании общественного богатства, так и в его распределении. Отсюда - избирательные преференции для "своих" процветающих финансово-экономических структур и "московские" добавки к скудным социальным гарантиям, отсюда - полуавтаркическое существование экономики московского региона (немного шире, чем границы МКАД) и чудовищная концентрация финансовых потоков из нефтегазоносных провинций. Однако образ Благополучия был создан. А заодно - и иллюзия возможности его распространения на всю Россию. Этой иллюзией бредили, надо сказать, многие в 1999 году, накануне выборов, когда ельцинский политический режим испытывал серьезнейший кризис. Иллюзию эту пришлось развеять не вполне легитимными способами. Но по сути все оказалось правильно: "московская модель", или "московская философия", в "мэрском" варианте оказалась нежизнеспособной в долгосрочной перспективе и никакая "агрохимия" не помогла бы пересадке ее на отечественную политико-экономическую почву. Отсюда и тревожные тенденции, которые не могут не беспокоить москвичей: город во всевозрастающей степени утрачивает тот органичный "genius loci", тот "гений места", который хранил его на протяжении столетий. Меняется городская демография, становится другим дух города, его язык, его аура. Это непростительные потери. И ситуацию эту надо срочно исправлять.

...Сегодня речь не о несбывшихся федеральных амбициях того или иного руководителя, не о личных перспективах Юрия Михайловича. Разговор о том, что старая "московская модель" уже становится непригодной для нашего мегаполиса, для развития столицы в XXI веке. И дело не в том, что Москве больше не нужны "крепкие хозяйственники". Просто они необходимы на своих рабочих местах - в управлении ЖКХ, регулировании экономики города, работы транспорта, строительства жилья... да мало ли где еще потребны настоящие профессионалы, знающие свое дело и разбирающиеся в нем. Но выстраивать деятельность всего сложнейшего организма Города надо уже по-иному, на основе современных управленческих технологий. На базе новой "философии Москвы".

Люди, которые, как говорится, "специально обучены" этому мастерству, уже есть. И они готовы предложить свои решения наболевших городских проблем. Главное - не зацикливаться на привычном, уметь оглядеться вокруг и увидеть, что мы можем и умеем жить и работать лучше. Не как вчера и не как сегодня, а как завтра. Надо только присмотреться. И идти на выборы с широко открытыми глазами. И тогда все у нас получится.

Оплачено за счет средств избирательного фонда кандидата в мэры Москвы А.Е. Лебедева