Владимир Давыдов
На разных форумах говорят об экологических проблемах. Их называют императивами – и в самом деле, многое видно невооруженным глазом. Фото Reuters
Октябрьское годичное собрание Международного валютного фонда (МВФ) выявило усугубление пессимизма относительно обозримых перспектив мировой экономики. Это во-первых. Во-вторых, в непривычной для МВФ манере особое внимание обращено на порок неравенства (в межстрановом и внутрисоциальном разрезах). И это, кстати, перекликается с выбором Всемирного банка, поставившего проблему неравенства в центр своего аналитического доклада за 2016 год.
В который раз за этот год эксперты фонда выдают оценки только в сторону понижения, в особенности по группе развитых стран. В докладе МВФ прирост ВВП для США предсказан на нынешний год на 0,6% меньше ожидавшегося ранее – на уровне 1,6%. На следующий год, дай бог, динамика ВВП здесь поднимется, но лишь до 1,8% (в 2015-м было 2,6%). В целом же по группе развитых государств показатели такие: 2,2% в 2015 году, 1,5% в 2016-м и 1,8% в 2017-м. Уже восьмой год подряд «коллективный Запад» не может выбраться на траекторию динамичного и устойчивого роста. В СМИ запущен мрачный образ «Великой рецессии» – по аналогии с Великой депрессией 30-х годов ХХ века.
Между тем средний показатель по миру чуть больше 3%. И это благодаря экономикам нарождающихся рынков и в целом развивающихся стран. Их средний показатель выходит за планку 4%. И основным локомотивом остаются Китай (6,9/ 6,6/ 6,2%) и Индия (7,6/ 7,6/ 7,6%).
Очевидный вывод на сегодня: мировая экономика все еще находится в продолжительной фазе заторможенной динамики. Впрочем, торможение проявляет себя и в длительной ретроспективе. Последние десятилетия скорость роста демонстрирует склонность к ограничению. По показателю среднегодового изменения мирового продукта он упал с 5,4% за 60-е годы до 3,8% в 70-е и 2,9% в 90-е, а затем сохранялся на том же уровне в 2000–2014 годах. Причем именно в развитых странах рост поэтапно замедлялся с конца 60-х годов до настоящего времени. Напротив, экономики развивающегося мира прирастали темпом, заметно превышавшим среднемировой уровень. Наибольшее ускорение отмечалось в Восточной Азии и Тихоокеанском бассейне, а также в Южной Азии.
Эффект торможения
Мы привыкли к тому, что динамика мировой торговли в отличие от динамики производства и инвестиций остается более активной. Так было вплоть до последнего мирового кризиса (2008–2009). И это воспринималось как признак углубления глобализации. После кризиса происходит неожиданный слом тенденции. Темп прироста торговли падает с 7,6% в 1992–1995 годах до 4,8% в среднем за 2001–2015 годы. В конечном счете он опускается до средних значений изменения общемирового продукта, причем на весьма скромном уровне. Выходит, теперь, если не прямо, то косвенно мы имеем признак сдерживания глобализационных процессов…
Чем объяснить эффект торможения? Наверное, в первую очередь уменьшением валовых инвестиций в основной капитал. Их прирост изменился в общемировом зачете с 4,0% в начале 70-х годов до 3,2% в 80-е и 90-е годы. Восстановление показателя в начале 2000-х оказалось кратковременным, и начиная с мирового кризиса 2008–2009 годов он задерживался под чертой 3%.
Снижение темпов прироста валового продукта в общемировом масштабе, помимо всего прочего, прямо указывает на то, что сейчас на мировом рынке ужимается агрегированный спрос. Но это сжатие парадоксальным образом сосуществует сегодня с избыточной финансовой ликвидностью. Финансовый сегмент мировой экономики вошел в фазу квазиавтономной мультипликации активов. Свою лепту в него вносят участившиеся отклонения в балансах текущих счетов и нарушения долговых обязательств.
Финансовый сектор мировой экономики увеличивался с беспрецедентной скоростью. Если в 1980 году финансовый сектор превосходил совокупный ВВП в 1,1 раза, то в 2014 году – в 3,7 раза. За тот же срок объем деривативов повысился с 1 до 692 (!) трлн долл. Таким образом, он теперь равен 70% общемирового объема финансовых активов.
Часто мы не отдаем себе отчет в том, что в зоне финансовых услуг расположен обширный сектор, не поддающийся формальному регулированию. Это теневая банковская сфера, которая усиливает мотивы непредсказуемости на мировом рынке. Феномен теневого банкинга во многом обязан увлечению практикой дерегулирования на предыдущем этапе. В общемировом масштабе со времени последнего кризиса теневой финансовый капитал увеличился с 60 до 71 трлн долл. к 2012 году. Выходит, согласно данным Бюро финансовой стабильности, он таким образом дошел до 47% совокупных активов мировой банковской системы.
Справедливо говорят о все большей взаимозависимости на мировом экономическом пространстве. Но при этом обнаруживается нарастающая неравномерность развития. Она проявляет себя в разных измерениях: изменением отраслевых пропорций вследствие разноскоростной динамики, перепадами в соотношении конкурентоспособности национальных хозяйственных систем, ростом различий в уровне благосостояния и качестве жизни передовых и отстающих государств. Ну и, конечно же, в крайне непропорциональном распределении доходов по ступеням социальной пирамиды. Далее, неравенство обнаруживает себя различиями в скорости диффузии технологических новшеств в различной социокультурной среде. С этой точки зрения былые представления об униформности, обусловленной глобализацией, выглядят сегодня малоубедительно.
В нынешнем мировом контексте ситуация усугубляется тревожным поворотом к усилению социального неравенства. Об этом с большими опасениями говорят и экономисты, и политики, и международные чиновники. В нем видятся большие риски и тормоз для экономического прогресса. Не случайно теме социального неравенства посвящены последние работы нобелевских лауреатов Пола Кругмана и Джозефа Стиглица. А недавно она стала центральной в объемистом докладе Всемирного банка. Исследование Стиглица показывает, что кривая социальной неравномерности и в США, и в других странах развитой экономики развернулась вверх после реформ рейганомики.
Как здесь не вспомнить о времени «соревнования двух систем». Слом одной из них фактически снял императив соперничества и соревновательный стимул по части социального благополучия. Результат – ликвидация прежних барьеров усилению неравенства. Вероятно, именно в этом причина частых электоральных сюрпризов последнего времени на Западе – откатов то вправо, то влево от центра. Берусь утверждать, что тот же брекзит обусловлен протестными настроениями вообще, а не только недовольством брюссельской бюрократией. В свою очередь, брекзит провоцирует эффект домино: Шотландия хочет повторить референдум об отделении, активизировались настрой в пользу унии Ирландии и Ольстера, каталонский сепаратизм...
Когда мы говорим о начавшейся структурной трансформации в системе мировой экономики, то среди прочего имеем в виду формирование новой геоэкономической структуры и, более заземленно, мирового рынка. Автор этих строк участвовал в дискуссиях по поводу перехода от квазиоднополюсной модели доминирования к многополярному миропорядку. Оглядываясь назад, скажу, что постановка вопроса, как мне представляется, была в целом правильной. Но в чем-то мы поторопились, переоценив реальные сдвиги, где-то выдали желаемое за действительное. Трудно не согласиться с академиком Александром Дынкиным, который предупреждает: движение в сторону полицентричного миропорядка есть, но он в любом случае будет иерархичным.
Оценка нынешней роли, веса и места Соединенных Штатов в современной научной и аналитической литературе неоднозначна. Свидетельство тому – острая дискуссия по данному поводу в академических (и не только) кругах США. Там одни поют во здравие, другие – за упокой. Во здравие – те, кто считает, что основы американской гегемонии (и лидерства) не подорваны, что США сохраняют лидерство по величине экономического потенциала, а также технологическое и финансовое превосходство, не говоря уж о военной силе. За упокой – те, кто, опираясь на реальные тренды, говорят об убывающем весе американской супердержавы в суммарных мировых показателях. Судите сами: в 1946 году она давала более половины мирового продукта, а сегодня не дотягивает до одной пятой.
Взаимопонимание и разногласия
Новый глобальный контекст развития задают своего рода мегаблоки, ложащиеся надстройкой на существующие интеграционные образования и выходящие за рамки компетенции ВТО. Первая ласточка – Транстихоокеанское партнерство, в которое вошли 12 государств. Соглашение подписано, но пока еще не ратифицировано во всех странах-подписантах. Следующая ласточка – Трансатлантическое торговое и инвестиционное партнерство. Речь идет о 29 государствах с совокупным объемом ВВП по паритету покупательной способности (ППС) в размере 33% общемирового продукта. Далее следует Всестороннее региональное экономическое партнерство (ВРЭП). Его потенциальный состав – 10 членов АСЕАН плюс Китай, Австралия, Япония, Индия, Республика Корея, Новая Зеландия. В совокупности по ППС оно тянет на 31% мирового продукта. К мегапартнерствам можно, видимо, априорно отнести Экономический пояс Шелкового пути (ЭПШП), который, по недавним заявлениям лидеров Китая и РФ, будет сочленяться с Евразийским экономическим союзом (ЕАЭС).
Думаю, к появлению этих мегапартнерств еще нельзя относиться как к свершившемуся факту. Так, несмотря на подписание соглашения о тихоокеанском партнерстве, в США как в лагере демократов, так и в лагере республиканцев звучат диссонирующие ноты. Недовольство выходит наружу и в Евросоюзе. В сентябре президент Франции публично отказался поддерживать трансатлантический проект. Серьезная критика на правительственном уровне звучит в Германии и ряде других западноевропейских стран. Под огонь критики попала Европейская комиссия, которая проводила переговоры в закрытом режиме.
Один известный американский экономист, рассуждая об интеграционных процессах, сравнил переплетение международных торгово-экономических соглашений с «комом спагетти». Можно сказать, что мегапартнерства добавляют в «ком» еще один верхний слой, многократно усложняя переплетения взаимосвязей. В любом случае речь идет о надстройке над прежним договорным базисом мировой торговли. Пока не ясно, какими темпами будет создаваться надстройка. Но очевидно, что цепной реакции не избежать. И на этом поле будет интенсивно проявляться столкновение многих интересов.
Мировая экономика сталкивается со все более жестким эколого-климатическим императивом. Лишь один факт: с 1990 года мировой объем выбросов двуокиси углерода увеличился более чем на 50%. Киотский протокол, зафиксировавший общую обеспокоенность и необходимый минимум согласия по поводу совместных мер, не смог стать серьезным препятствием для нарастания эколого-климатических угроз.
Прогрессирующая эрозия природной среды выводит мировое сообщество на Рубикон, за которым стоят необратимые катастрофические последствия. Надежды на лучшее сегодня связаны с Парижским соглашением 2015 года, в котором заложен принцип общей, но дифференцированной ответственности, признана особая роль лесов, как тропических, так и нетропических, что до сих пор было камнем преткновения. Цель соглашения – до конца XXI века не допустить выхода среднемировой температуры за пределы 2 градусов по Цельсию относительно доиндустриальных показателей, а с другой стороны – приложить максимум усилий для ограничения потепления 1,5 градуса. Особо важно найти способ приведения финансовых потоков в соответствие с траекторией развития, ведущей к сокращению выбросов и компенсации климатических отклонений.
Очевидно, что в новых условиях приоритеты развития должны претерпевать существенные коррективы. Насколько возможен в новых условиях консенсус по поводу общих рисков и коллективной превентивной стратегии? Похоже, что Парижское соглашение все же дает такой шанс.
Представление о движении в этом направлении дает сопоставление двух раундов формирования консенсусной программы действий. Первый – выделение восьми приоритетов в качестве целей тысячелетия, принятых Генассамблеей ООН в 2000 году. Второй (15 лет спустя) – обозначение 17 общемировых приоритетов устойчивого развития. Эволюция консенсусных представлений весьма симптоматична.
Прежде всего обращает на себя внимание большая конкретность и большая амбициозность 17 приоритетов по сравнению с восемью целями тысячелетия. Нельзя сказать, что последние остались на бумаге. Однако результаты далеки от полновесного осуществления. Правда, трудно было ожидать иного, имея в виду слишком большое отличие желаемого от действительного на момент запуска восьми «заповедей». Последним, восьмым приоритетом ставилась задача «сформировать глобальное партнерство во благо всеобщего развития». Можно было предположить: расчет сделан на создание нового механизма глобального регулирования, что невольно вызывает скептические ощущения. Ведь воз, увы, и ныне там.
Второй список свидетельствует о том, что удается достичь взаимопонимания по широкому кругу стратегических вопросов. При этом центр тяжести приходится на приоритеты достижения социального благополучия с расчетом на приближение к равенству возможностей и доступа к публичным благам, прежде всего к образованию, здравоохранению, к достойному питанию и продуктивной занятости.
Из 17 «заповедей» (в созвучии с постулатами МВФ и Всемирного банка) следует, что тема неравенства и необходимости его преодоления воспринимается теперь гораздо серьезнее по многим параметрам. Консенсус о том, что неравенство в разных его ипостасях есть одно из ключевых препятствий на пути экономического и социального прогресса, дорогого стоит. Другая отличительная особенность – акцентированное вторжение в эколого-климатическую проблематику. В данном случае 17 приоритетов идут в русле Парижского соглашения.
Иными словами, в перечне стратегических установок на 2030 год доминируют два императива – социальный и экологический. Таким образом, с немалыми трудностями, но все же вокруг них удалось сформировать общемировой консенсус. В финале приоритетов 2030 года снова звучит сакраментальный призыв к имплементации, но от слова до дела, как всегда, дистанция большого размера. Ну а поскольку речь о проблемах глобальных, то их разрешение также лежит в плоскости глобального регулирования. Конечно, не пренебрегая тем, что дают региональный и национальный уровень.
Жизнь под ковром
Обратив внимание на камень преткновения, связанный с отсутствием адекватного механизма имплементации, мы не забываем не менее важное обстоятельство. Обществоведческая наука предпринимает немало усилий для того, чтобы наиболее полно и всесторонне исследовать экономические и социально-политические реалии. И мы сейчас способны адекватно оценить формально регистрируемые события и явления, но до сих пор не обладаем должными средствами для познания неформализуемых или нерегистристрируемых процессов. То есть вполне освоились с познанием «надковерных» событий и не владеем (или плохо владеем) проблематикой «подковерной» жизни.
Между тем подспудная действительность представляет собой широкий спектр реалий, которые существенно корректируют формализованные процессы. Растущий сегмент хозяйственной жизни связан с криминальным оборотом товаров и услуг, включая «живой товар», наркотики, оружие, торговлю человеческими органами, не говоря уж о тривиальной контрабанде. Формирование и исполнение государственных бюджетов на бумаге – одно, де-факто получается другое в силу коррупции, сопряженной с финансовой преступностью.
Кредитно-банковская система, казалось бы, строго оберегается от заразы «прачечных». Однако достоянием гласности стал прискорбный факт: в ходе последнего мирового кризиса американские и некоторые западноевропейские банки, захлебывавшиеся от недостатка ликвидности, не побрезговали сотнями миллиардов наркодолларов для выправления своих активов. Коррупция съедает значительную долю финансовых ресурсов, направляемых в стратегически значимые проекты. В прессу прошла информация о том, что эксперты МВФ оценивают общие потери от коррупции в 2% мирового ВВП. Рискую утверждать, что это слишком скромная цифра. По оценке экспертов Всемирного экономического форума, коррупция примерно на 19% удорожает ведение бизнеса и на 25% – заключение контрактов с партнерами из развивающихся стран, а перенос производства в страны с высоким уровнем коррупции приравнивается к дополнительному налогу в 20%.
Колоссальные расходы на охрану и контроль использования формальных ресурсов увеличивают издержки производства, неизбежно понижая конкурентоспособность. А разве не имеет экономического эффекта промышленный шпионаж, ведущийся ныне на масштабной информационной основе?
Борьба с организованной преступностью и коррупцией (идущими рука об руку) становится приоритетной стратегической задачей во многих странах, но непосильной на институционально-национальном уровне, если учесть трансграничный масштаб оргпреступности. Казалось бы, государство способно превзойти преступные синдикаты, имея доступ к современным техническим средствам. Конечно, но далеко не во всех случаях. Это – первое обстоятельство. Второе: темпы мимикрии мафиозных групп, их технологическое обновление пока, как правило, превышают способность к своевременной адаптации и технологическому обновлению, которой обладают правоохранительные органы.
Каковы, например, потенции наркобизнеса? Виктор Иванов в бытность руководителем Роснаркоконтроля подчеркивал, что наркотики формируют своего рода аналог золотовалютных резервов для квазигосударственных группировок. И это неудивительно с учетом равенства по цене килограмма золота и того же кокаина или героина. Ежегодные доходы от оборота наркотиков оцениваются в 500 млрд долл. Эти ресурсы образуют финансовую базу, которая вскармливает влиятельных субъектов, неизбежно вступающих в конкуренцию с государством и трансформирующих социально-политическую обстановку по своим представлениям. Криминальная активность, по мнению Виктора Иванова, формирует параллельную власть и нелегальную экономику, которая подчас превышает возможности национальных государств. Непрекращающийся транзит наркотиков стал сегодня в мире главным фактором подрыва локальной, региональной и глобальной безопасности.
Слишком многое сегодня упирается в потенции института государства. Справедливо, что он претерпевает эволюцию, делегируя часть полномочий вверх на наднациональный уровень и вниз – на локальный уровень. Резко расширился круг протагонистов, входящих в то поле действия, которое ранее монополизировалось государством. По степени соответствия требованиям современности государство на поверку оказывается, пожалуй, самым инертным институтом, уступая первенство корпоративному бизнесу, неправительственным организациям, политическим партиям, даже религиозным движениям, а порой и транснациональной оргпреступности.
Строго говоря, перед нами все еще наполеоновская матрица – «государство министерств». Без коренной модернизации государства бессмысленно ставить вопрос о соотношении государственного и частного (рыночного) начала в экономическом развитии. Одно дело – государство эффективное, рациональное, энергичное, другое дело – если оно коррумпированное, погрязшее в бюрократизме и непотизме. Впрочем, то же можно сказать о представительстве бизнеса. Часть его законопослушна, другая – не очень, третья может быть криминализированной. Таким образом, безотносительно к таким различиям часто бессмысленно вести споры о соотношении государственного и частного начал в экономическом развитии. Вновь нужно напомнить максиму: истина конкретна.
* * *
Как видим, внешняя детерминация развития для российской экономики сегодня серьезно осложнена даже без учета геополитической конфронтации и санкционной войны. А это означает, что наш стратегический курс должен выверяться с особой тщательностью и, выражаясь на современный лад, креативно. Обязательное требование – долгосрочное видение и сочетание опыта управленцев высшего звена и фундаментальных проработок академического сообщества. В этом деле Россия сохраняет важное преимущество.
