Противоречит ли воцерковленность гуманистическим ценностям?

С забастовок «Солидарности» началось возвращение Польши в Европу. Фото с сайта www.ecs.gda.pl

Я прочитал статью Виктора Ерофеева, написанную в связи с выходом новой книги его друга Адама Михника «Слово о польской чести и другие эссе» (см. «Новую газету» от 31.07.19) несколько дней спустя после ее публикации, когда вернулся из командировки в Варшаву. Это дает мне возможность сравнить свое видение нынешней Польши с представлениями Виктора Ерофеева о препятствиях, которые якобы стоят на пути окончательного возвращения бывшей ПНР в Европу. 

Я согласен с Ерофеевым, что в нынешнем польском патриотизме много общего с нашим – крымнашевским – патриотизмом. Но, на мой взгляд, моральное качество этих квасных патриотизмов существенно различается. Поляки не смогли бы, как наши патриоты, соединить свою веру с любовью к убийце Сталину.

В оценке сути и перспектив нынешнего польского национал-популизма или сверхконсерватизма мы с Ерофеевым расходимся. Расходимся, ибо по-разному трактуем суть европейскости. Я исхожу из того, что в основе европейского либерализма и гуманизма лежит христианство, а Виктор Ерофеев, напротив, считает, что воцерковленность многих поляков стала препятствием на пути окончательного возвращения бывшей ПНР в Европу. 

Мы с Ерофеевым, с которым я общаюсь, правда нечасто, уже ровно 30 лет, несем в своем сознании различные идеологемы, различные системы ценностей. Я исповедую традиционный русский либеральный консерватизм, просвещенный патриотизм основателей русской религиозной философии начала ХХ века. Виктор Ерофеев, как видно из текста его статьи, представляет постсоветский левый либерализм. Поэтому не случайно мы в 1970-е погружались в совершенно разные Польши. 

Я был приглашен на работу в Польскую академию наук близким другом папы Римского Иоанна Павла II профессором Яном Щипаньским. В Институте философии и социологии, где я работал, я общался с близкими ему по мировоззрению учеными, к примеру с ветераном Армии крайовой профессором Тадеушем Плужанским, руководителем Клуба католической интеллигенции философом Анджеем Веловейским и другими. Эти люди были близки мне, потому что несли в своей душе то, что редко бывает в России: сочетание ценностей свободы с уважением к национальным ценностям – ценности государства, национальной религии, национальным традициям. Они видели свою задачу в том, чтобы уберечь Польшу от подлинной коммунизации, чтобы она не стала похожей на СССР, сохранить все то, на чем держится традиционная польскость, прежде всего польское свободомыслие. 

Я привлек внимание этих поляков тем, что обладал способностью, используя марксистский язык, обнажать изначальную утопичность марксистского учения о коммунизме. Среди названных ученых не было ни одного убежденного марксиста. Да, такая мудрость: сохранять и ждать, когда появится возможность сбросить с их любимой Польши навязанный ей Сталиным коммунистический сюртук. Коллеги-ученые понимали, что чудо освобождения Польши произойдет только тогда, когда произойдут перемены в самом СССР, что свобода придет только с Востока. Никто из них не хотел повторения Варшавского восстания 1 августа 1944 года, гибели во имя невозможного. 

Правда, среди молодого поколения польской интеллигенции во времена «Солидарности», особенно зимой 1980/81 годa, были те, кто очень хотел, чтобы Брежнев ввел войска в Польшу, чтобы пролилась кровь и началось бы вооруженное сопротивление поляков. Но оказались правы польские интеллектуалы, которые меня опекали. Польша вернулась в Европу только благодаря перестройке Михаила Горбачева. Не было бы перестройки Горбачева, Адам Михник так бы и остался революционером-подпольщиком и никогда бы не стал организатором Круглого стола, приведшего уже в июне 1989 года к освобождению Польши от коммунизма. Для этого было достаточно, чтобы традиционная союзница правящей ПОРП Крестьянская партия перебежала к оппозиционной «Солидарности». Все в строгом соответствии со старой Конституцией коммунистической Польши.

Виктор Ерофеев пишет, что, оказавшись в Польше по семейным причинам, подружился с героем-подпольщиком Адамом Михником, который действительно начинал свою борьбу за освобождение Польши с улицы. Отсюда и неприятие Адамом Михником ультраконсерватизма пришедшей к власти партии Ярослава Качиньского «Закон и справедливость». Отсюда и убеждение Ерофеева, что консерватизм нынешней польской власти стал препятствием на пути окончательного возвращения Польши в Европу. Как теперь мне становится понятно, я и Виктор Ерофеев, живя в Польше, растлевали свои советские души совершенно различными «польскостями». Отсюда, наверное, и наше различное отношение к тем угрозам духовному здоровью поляков, которые, с точки зрения Ерофеева, несет в себе ультраконсерватизм нынешней власти. 

Я восстаю против убеждения и Адама Михника, и Виктора Ерофеева в том, что воцерковленность многих поляков до сих пор мешает им прийти в Европу. Я был крещен мамой еще в начале 1942 года в оккупированной румынами Одессе, через несколько месяцев после рождения. Воцерковленным в точном смысле этого слова я стал в румынской Трансильвании, куда меня занесла судьба вместе с родителями в 1947 году. Бог был мне близок уже в этом возрасте, он приходил ко мне в трудные минуты моей жизни в чужой стране. И это правда, Бог всегда рядом с нами, но многие этого не видят. При всех недостатках моей биографии я очень выиграл в жизни от того, что в детстве стал воцерковленным православным мальчиком, пронес через всю жизнь душевное ощущение Бога, которое возникло у меня в детстве. 

Я как человек сформировался в самом центре Европы. В детстве моими друзьями были венгры и даже итальянцы. Но моя исходная европейскость связана и с традиционным одесским самосознанием. В своей душе я не нахожу ничего, что говорило бы: мое ощущение существования Бога мешало мне уважать европейские ценности гуманизма, отрицать золотое правило Библии и т.д.

Я не могу понять, почему многие представители нашей интеллигенции считают, что воцерковленность, вера в Бога, знание Библии мешает человеку погрузиться в универсальные гуманистические ценности Европы. Не может христианство противостоять универсальным ценностям Европы, ценностям свободы, ибо, как показал Федор Достоевский, именно идея свободы выбора, идея личной ответственности за сделанный выбор лежит в основе христианства. И беда русского православия состоит в том, что в нем, как показал тот же Бердяев, осталось многое от аскетического православия Византии. У нас мало любви к человеку, мало ценится жизнь на грешной земле. Константин Леонтьев обвинил Достоевского в симпатиях к католицизму за то, что тот связал христианство с любовью к ближнему. 

Беда нынешних поляков не в католической вере, а в вере в особый польский путь, которой они изменяют сути христианства. Сакрализация подвига участников Варшавского восстания 1 августа 1944 года почему-то ведет к забвению сути европейского гуманизма. У них, как и у нас, получается, что смысл человеческой жизни состоит в том, чтобы пополнить пантеон национальных героев.

Мне, человеку, прожившему долгую жизнь, представляется, что жажда сделать другому человеку добро зависит не от национальности и не от религиозной конфессии, а от особенности души, данной тебе Богом. Немец Гитлер олицетворяет самое страшное зло в истории человечества. А мне, русскому мальчику, спасла жизнь немка, фрау Цандер, которая взяла меня, туберкулезника, у мамы осенью 1948 года к себе домой и вылечила, выкормила. У нее муж и единственный сын погибли на Восточном фронте. Я не знаю, была она протестанткой или католичкой, но образ Христа был у нее в комнате, где она спала вместе со мной. Так что жизнь отбрасывает все схемы Виктора Ерофеева, согласно которым акцент на религиозном, на национальном противоречит исходным европейским ценностям.

Но я согласен с Ерофеевым, что в характерном для нынешней Польши забвении всего того, что позволило ей начать бархатные революции 1989 года в Восточной Европе, освободиться от власти ПОРП, есть нечто морально ущербное. Я был в конце июля – начале августа в Варшаве всего несколько дней. В связи с приближением 75-летия Варшавского восстания 1 августа 1944 года историческая тематика заполонила экраны государственного телевидения. Из речи президента Анджея Дуды во время перезахоронения на кладбище ветеранов Армии крайовой останков героя восстания капитана Белоуса (он в 1947 году эмигрировал из Польши и в 1990 году умер в Аргентине) стало ясно, что правящая партия «Право и справедливость» выводит свою легитимность напрямую из героики Варшавского восстания 1944 года. Современная Польша, говорил президент Дуда, воплотила в жизнь мечту восставших о свободной, подлинно независимой Польше. Но при этом, что вызвало у меня удивление, и в речи Дуды, и во всех передачах на телевидении, посвященных истории Польши, ничего не говорится об отличиях польского коммунистического тоталитаризма от кровавого тоталитаризма Ракоши в Венгрии, о том, что коммунисты Польши пощадили и своих противников – Армию крайову, восставшую против них, сохранили церкви и национальные святыни, крестьянина-частника, интеллигенцию. К примеру, воинствующий антикоммунист, сын упомянутого ветерана Армии крайовой Тадеуша Плужаньского, рассказывает на телевидении различного рода небылицы о преследованиях отца при власти коммунистов. Но на самом деле Тадеуш Плужаньский, несмотря на свое антикоммунистическое прошлое, стал студентом университета, получил профессорское звание, стал известным в стране интеллектуалом. Профессор Плужаньский, с которым я был в добрых отношениях, пользовался огромным моральным авторитетом именно потому, что он был в АК. Это говорит о том, что уже во второй половине 1970-х, когда я был коллегой Тадеуша Плужаньского, от социализма в Польше мало что осталось.

На мой взгляд, у каждого думающего поляка должно возникнуть много вопросов. Почему обреченное на поражение восстание 1 августа 1944 года, не принесшее победы, должно стать сердцевиной легитимности власти, а не Круглый стол весны 1989 года, возродивший многопартийную систему? Разве героизм Валенсы, Гвязды, всех организаторов забастовки рабочих на судоверфи имени Ленина в Гданьске в августе 1980 года меньше сделал для подлинной независимости Польши, о которой говорил в упомянутой речи президент Дуда, чем восстание 1 августа 1944 года?

Тут, на мой взгляд, очень много общего между нынешней крымнашевской Россией и Польшей Ярослава Качиньского. У молодой России, которая пользуется свободой, дарованной перестройкой, нет уважения к Горбачеву, к идеологам перестройки. Я уж не говорю об отношении к перестройке старшего и среднего поколения нынешних россиян.

Навязчивая сакрализация на всех каналах телевидения обреченного подвига восставших 1 августа 1944 года проводится путем нарочитого забвения вопроса о человеческой цене этого примера уникального мужества поляков. Что-то родное – «за ценой не постоим!». В ходе восстания, по оценкам польских историков, погибло от 15 тыс. до 18 тыс. бойцов Армии крайовой, 25 тыс. были ранены, в плен попали 17 тыс. Жертвы мирного населения составляют от 120 до 165 тыс. человек. Еще более 350 тыс. были отправлены в концлагеря.

Но к ценностям демократии, к достоинству личности, к так называемому польскому персонализму сохраняется уважение даже у тех поляков, кто делает сегодня акцент на польской самобытности. В Польше невозможно то, что стало сердцевиной мировоззрения крымнашевской России: противопоставление национального европейскому гуманизму и либерализму. Кстати, такого нарочитого отрицания либеральных ценностей, которое характерно для современной России, не было даже у нашего Ницше – Константина Леонтьева. Наши политики, критикующие ценности либерализма, не знают о его христианской природе. 

В Польше даже у самых ультраконсервативных националистов немыслимо то, что характерно для консерватизма Изборского клуба, который зовет во имя идеи российской державности к реабилитации опричнины Ивана Грозного, к оправданию откровенного тоталитаризма большевистской России, к оправданию убийства миллионов и миллионов невинных людей. Ультраконсерватизм партии «Закон и справедливость», который так не нравится Виктору Ерофееву, защищает прямо противоположное коммунизму – ценности религиозные, национальные традиции и чувства, свободу личности.

Национализм эксплуатирует национальное чувство, но, на мой взгляд, в научном анализе надо отличать понятие «национализм» от понятия «национальное чувство». Есть ли основания считать, что национальное чувство само по себе является препятствием на пути в современную Европу? При трактовке европейскости не только как свободы личности, но и как свободы от национальных и религиозных чувств, от эмоциональной привязанности к национальным традициям стирается разница между ценностями либерализма и марксизма. Суть марксизма не только в отрицании частной собственности, но и в отрицании всего, что с ней было связано, – религиозных и национальных чувств, даже семейного быта. 

На мой взгляд, недостаток суждения Виктора Ерофеева о подлинной и неподлинной европейскости состоит в том, что он не учитывает разницу между марксистскими и либеральными ценностями. Классический либерализм никак не был связан с идеей изначальной доброты человека. Творцы либерализма были верующими людьми, в основу своей идеологии равных возможностей они положили золотое правило Библии: «Не делай другому того, чего себе не желаешь». У отцов либерализма не было отказа от христианской идеи греховности человека. Человек изначально добр, его портят внешние обстоятельства – это опять марксизм, основанный на учении Руссо о природе человека. 

И последнее, что, на мой взгляд, важно учитывать при определении места современной «ультраконсервативной Польши» в современной Европе. Во время моей работы с руководителем ПОРП Войцехом Ярузельским над его выступлениями в Москве, когда он приезжал к нам в ЦК КПСС на различного рода совещания, он учил меня, что в основе польской левизны лежит польский персонализм, характерное для поляков развитое чувство личности. Поэтому Ярузельский, который верил в утопию социализма с человеческим лицом, предпочитал в своих выступлениях в Москве во время перестройки говорить о ценностях польского персонализма. Наверное, Виктор Ерофеев и даже Адам Михник не знают, что политическое обоснование Круглого стола было сделано Ярузельским еще за два года до его зарождения. 

Когда я после защиты докторской диссертации в Варшаве приехал в Москву, я устоял перед великим соблазном. После доноса директора Института философии и социологии ПАН Ярошевского с обвинением в том, что я защищался под аплодисменты «Солидарности», мне отказали в нострификации польского диплома. Спустя несколько дней главный редактор журнала «Коммунист» Ричард Косолапов предложил мне выйти из трудной ситуации за счет написания положительной рецензии на книгу Трубникова (названия ее я уже не помню), где утверждалось, что за «Солидарностью» на самом деле стояло ЦРУ. Зная, как развивались события в Гданьске в августе 1980 года (по случайности я оказался там именно в начале забастовки на судоверфи), я отказался от этого заманчивого предложения. И до сих пор не жалею об этом. Я бы тогда предал не только моих коллег, ученых-поляков, которые уважали меня и ценили, но и самого себя.

Я убежден, нет никаких серьезных препятствий для прихода современной Польши в современную Европу, отстаивающую ценности свободы и человеческого достоинства. Нация, руководствующаяся христианской идеей морального равенства людей, несомненно, быстрее придет в Европу, чем нация, прошедшая 70-летнюю школу марксистского атеизма. И в этом, на мой взгляд, трагизм современной России. И в этом причина качественной разницы между судьбами нынешних поляков и нынешних русских.

И тут возникает не до конца исследованный вопрос: почему именно в России возникла власть, готовая во что бы то ни стало разрушить старую национальную Россию со всеми ее христианскими традициями, а польские коммунисты не столько строили социализм, сколько симулировали это строительство, стараясь сохранить старый уклад? Почему не составило особого труда разрушить старую христианскую Россию, а в Польше так и не появилось силы, желающей начать борьбу со всевластием Костела? В Польше было двоевластие: коммунистов и непререкаемого Костела. Бесконечная драма разделов Польши, боль от этих разделов сформировали полноценную польскую нацию. А русской нации при внешней успешности истории Российской империи так и не появилось к началу ХХ века.

Конечно, можно сказать: одно дело – 40-летний коммунистический эксперимент в Польше, а другое – 70-летний у нас. Но проблема не только в продолжительности, но и в том, как течет это время. У поляков, как видно из их истории, оно не может оторвать целиком новое от прошлого. А в России, как показал ХХ век, время не только отрывает новое от старого, но и бросает это новое в пучину волн неопределенности. Всему приходит конец. 

Конечно, придет конец и «долгой России Путина». Но никто у нас сегодня не может сказать, что придет вместо его самодержавия, что ждет Россию в будущем. Речь сегодня идет не столько о судьбе крымнашевской России и о судьбе самодержавия Путина, сколько о судьбе большевистского эксперимента, начатого в 1917 году и продолжающегося до сих пор. А Польша, по моему мнению, уже вернулась в Европу. Сегодня старый город Варшавы очень напоминает мне центр Брюсселя. Думаю, потому, что Польша никогда не порывала с Европой. Она не уходила из Европы, ибо как консервативная по духу страна сохранила характерную для Старой Европы воцерковленность, звон церковных колоколов, крестьянина-частника, традиции ремесленничества, гражданского самоуправления и польского свободолюбия, а также, что не менее важно, традиционную польскую кухню.