Юрий Юдин
Кроме Отца народов, в 1930-е годы в каждой сфере были назначены отцы-корифеи. В словесности им был Максим Горький. Фото с сайта www.russiainphoto.ru
Принцип семейственности, конечно, выдумали не в СССР. В Российской империи все потомственные дворяне считались родством, ближним или дальним. А литература долго – до Чехова и Горького – была сугубо дворянским делом. На Кольцова, поэта из крестьян, ходили смотреть, как на говорящую лошадь.
Февральская революция отменила сословные рамки, а Октябрьская решила заменить сословия классами. Но семейственность на этом фоне стала еще заметней.
«Юго-Запад»
В 1933 году Виктор Шкловский в статье «Юго-Запад» постулировал существование литературной школы, которую называют южнорусской или одесской.
В эту плеяду входили писатели, которых мы ныне считаем классиками: одесситы Исаак Бабель и Эдуард Багрицкий, Валентин Катаев и Юрий Олеша, Илья Ильф и Евгений Петров, киевляне Михаил Булгаков и Константин Паустовский.
А периферию ее составляли менее известные Аделина Адалис, Семен Гехт, Вера Инбер, Александр Козачинский, Лев Славин, Семен Кесельман и др. Их помнят скорее как авторов одного произведения. Скажем, Славин написал пьесу «Интервенция» (экранизация 1967 года с Владимиром Высоцким в главной роли). Козачинский – повесть «Зеленый фургон». Адалис перевела стихи Рабиндраната Тагора, ставшие известной песней.
К югороссам были близки искусствовед Николай Харджиев, прозаики Лев Никулин (уроженец Житомира) и Михаил Левидов (учился в Харькове), художник Александр Тышлер (киевлянин), ряд деятелей театра и кино.
Шкловский писал о романе Федина «Города и годы» (1924), что в нем «все герои труппой гуляют из Германии к мордве». Но ровно так же была устроена южнорусская школа: почти все ее участники постепенно переселялись из Одессы в Москву.
Югороссы не выпускали манифестов и коллективных сборников. В Одессе они входили в разные летучие группы. В Москве группировались вокруг ряда изданий (газета «Гудок», журнал «Тридцать дней», издательство «Земля и фабрика»). Причем группировка носила скорее земляческий характер.
Впрочем, сам факт происхождения еще не означал принадлежности к этой школе. Семен Кирсанов, Леонид Гроссман, Лидия Гинзбург, Илья Эренбург были связаны с Одессой или Киевом, но с югороссами никак не пересекались. Одесситы Корней Чуковский и Борис Житков и вовсе принадлежали к другому поколению. А Ахматова, которая родилась в Одессе и окончила гимназию в Киеве, всячески старалась вытравить память о своем южном происхождении.
Югороссов объединяли существенные черты поэтики. Это южный колорит, западные влияния, специфический едкий юмор, «ирония вместо мировоззрения» (определение Евгения Петрова). О сходстве стилистических приемов Бабеля и Олеши, Ильфа и Петрова, Катаева и Паустовского писала, например, Мариэтта Чудакова.
Кроме Шкловского важную роль в судьбе этой школы сыграл поэт Владимир Нарбут, уроженец Черниговской губернии. Как и Олеша, он принадлежал к дворянскому роду литовского корня. Нарбут еще до революции входил в группу акмеистов, а позднее стал советским функционером. Хотя к 1933 году Нарбут был уже в опале.
Сестры Суок
Многие югороссы состояли в родстве или в свойстве. Катаев и Петров – родные братья. Катаев был влюблен в сестру Олеши – Ванду, умершую в 1919-м, и в сестру Булгакова – Елену, киевскую гимназистку.
Петров был женат на Валентине Грюнзайд, в которую в девичестве был влюблен Олеша. Ей первоначально и была посвящена его сказка «Три толстяка».
Позднее сказка была перепосвящена жене писателя, Ольге Густавовне Суок. Но многие комментаторы сходятся на том, что свое имя героиня сказки получила в честь ее сестры – Серафимы Густавовны, возлюбленной Олеши, позднее вышедшей замуж за Нарбута.
Старшая из сестер, Лидия Густавовна, была замужем за Багрицким. После его смерти она хлопотала за арестованного мужа сестры – Нарбута. В результате сама была арестована и вернулась из ссылки только в 1956-м. Серафима Суок-Нарбут тем временем успела выйти замуж за Николая Харджиева, а позднее – за Виктора Шкловского.
И другие музы
А были еще сестры Синяковы – Зинаида, Надежда, Мария, Ксения и Александра, дочери харьковского купца. Лиля Брик писала о них: «Синяковых пять сестер. Каждая из них по-своему красива. Жили они раньше в Харькове, отец у них был черносотенец, а мать человек передовой и безбожница. Дочери бродили по лесу в хитонах, с распущенными волосами и своей независимостью и эксцентричностью смущали всю округу. В их доме родился футуризм. Во всех них поочередно был влюблен Хлебников, в Надю – Пастернак, в Марию – Бурлюк, на Оксане женился Асеев».
Лиля Юрьевна умалчивает, что в Зинаиду Синякову-Мамонову, оперную певицу, был влюблен еще и Маяковский.
За Надеждой Синяковой-Пичетой, пианисткой, ухаживал Пастернак, к ней обращен его цикл стихов «Скрипка Паганини». В Марию Синякову-Уречину, художницу, был влюблен Давид Бурлюк, из-за нее покончил с собой поэт Божидар (Богдан Гордеев).
Ксения Синякова, «белокурая красавица харьковского типа», стала женой Николая Асеева. Вера Синякова, «веселая хохотушка», вышла за стихотворца Григория Петникова, а позднее за прозаика-югоросса Семена Гехта.
Еще более известны сестры Каган, музы футуристов и формалистов. Старшая, Лиля – жена Осипа Брика и возлюбленная Маяковского. В младшую, Эльзу был влюблен Шкловский, ей посвящена его книга «Zoo» (1923). Эльза вышла за французского офицера Андре Триоле, а позднее – за писателя Луи Арагона.
Напомню, что героини романа Алексея Толстого «Сестры» (1922, первая часть трилогии «Хождение по мукам») также связаны с петербургскими футуристами. Впрочем, «Сестры» в прозе 1920-х годов представляли собою демонстративное исключение.
Брат на брата
Постоянным сюжетом эпохи было противостояние двух братьев во время Гражданской войны. Отдал дань этому сюжету и Олеша: его роман «Зависть» (1927) можно прочитать как историю одного семейства.
Шкловский писал по этому поводу: «Плохо, когда и «Враги» Лавренева, и «Лавровы» Слонимского, и «Братья» Федина основаны на красных, белых и розовых братьях. Сердит это и у Леонова в «Скутаревском». Роман Олеши сделан на превосходных деталях, в нем описаны шрамы, зеркала, кровати, мужчины, юноши, колбаса, но сюжет сделан на двух братьях – красный и белый».
В русской словесности 1910–1930-х годов также подвизались знаменитые братья, хотя особых антагонизмов между ними не наблюдалось. Например, харьковские уроженцы братья Бурлюки – Давид, Николай и Владимир.
Старший, Давид был стихотворец-футурист, художник и видный деятель петербургского авангарда. Младший, Владимир занимался живописью, хотя большого успеха не добился.
Средний брат Николай – поэт с проблесками гениальности, погибший в Гражданскую; его стихи восторженно цитировал Катаев. Между прочим, во время Первой мировой войны Николай Бурлюк, как и Валентин Катаев, был прапорщиком на румынском фронте. А позднее обоим пришлось послужить и белым, и красным.
Так что сюжет о красных и белых братьях был вовсе не надуманным. В связи с этим можно сопоставить «Белую гвардию» Булгакова (1924) и «Конармию» Бабеля (1926) – книги, написанные прозаиками одной литературной школы.
А «Сестры» Толстого всем этим братьям-разбойникам полемически противопоставлены. Сестрички Даша и Катя также брошены в водоворот Гражданской войны. Но претерпевают от нее куда меньший ущерб, чем от плотоядной петербургской богемы.
Впрочем, и для самого Толстого словесность была делом семейственным.
Его матушка, урожденная Тургенева, писала романы в чувствительном роде и рассказы для детей. Его третья жена Наталья Крандиевская (прототип Кати Рощиной) известна как поэтесса и мемуаристка. Четвертая жена Людмила до брака с Толстым была супругою писателя Николая Баршева.
В промежутке между третьим и четвертым браком Толстой сватался к Надежде Пешковой, вдове сына Горького. Дочь Толстого Марьяна вышла замуж за комбрига Евгения Шиловского (прототип Вадима Рощина). А предыдущей супругой Шиловского была Елена Ниренберг, ставшая третьей женой Михаила Булгакова.
Сын Толстого Никита женился на дочери поэта и переводчика Михаила Лозинского. В числе их потомков – писательницы Татьяна Толстая и Наталия Толстая, критик Иван Толстой.
«Серапионы» и другие
Весьма заметной литературной школой были в середине 1920-х и петроградские «Серапионовы братья»: группа, названная по роману Гофмана и задуманная наподобие литературного ордена.
В нее тоже входили будущие классики: Михаил Зощенко, Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Константин Федин, Всеволод Иванов. В группе состояли также Лев Лунц, Илья Груздев, Михаил Слонимский, Елизавета Полонская и др.
Наставниками ее были Виктор Шкловский, Евгений Замятин и Юрий Тынянов. Кстати, Тынянов состоял с Кавериным в сложном родстве: они были женаты на сестрах друг друга.
«Серапионов» объединял интерес к острому сюжету и динамичному повествованию. Многие из них, как и югороссы, были убежденными западниками.
В тех же кругах вращались братья Радловы: театральный режиссер Сергей и Николай, известный карикатурист. Братья Файнзильберги – Илья Ильф и Михаил Файнзильберг, художник-иллюстратор. Братья Эрдманы: драматург Николай и театральный художник Борис.
А были еще братья Фридлянды: журналист, редактор и издатель Михаил Кольцов, карикатурист Борис Ефимов и их кузен, фотограф Семен Фридлянд. В родстве с ними состоял и глава РАППа Леопольд Авербах. Не говоря уж о видных большевиках Якове Свердлове, Владимире Бонч-Бруевиче, Борисе Волине. Да-да, у большевиков семейные кланы также были частым явлением. Но это уже не наша тема.
А были еще братья Трауберги, также одесситы. Леонид и Илья были кинорежиссерами и сценаристами, средний брат Виктор – театральным критиком.
Назваными братьями кинорежиссеры-однофамильцы Георгий и Сергей Васильевы, авторы знаменитого «Чапаева». А также братья Тур: драматурги и фельетонисты Петр Рыжей и Леонид Тубельский.
Две модели
Катерина Кларк пишет, анализируя миф о сталинской «большой семье»: «Большинство антропологов признают существование двух типов организации семьи: по боковой линии, вдоль «горизонтальной оси» (дети одних родителей, двоюродные, троюродные и далее родственники) или вдоль «вертикальной оси» (поколения). Когда смотришь на семью «горизонтально», видно, что русские считали родственниками более широкий круг людей, чем это было принято на Западе (молочные братья, приемыши, свекровь и теща, братья во Христе и т.д.).
Напротив, количество людей, входивших в семью по вертикальной оси, в России было меньшим, чем на Западе. Вертикальная ось показывала основание семьи и ее колена; это была отцовская линия: жена приходила в семью мужа, родственники мужа считались более полноправными и авторитетными, чем ее собственные».
Миф о сталинской «большой семье» распространялся и на «братьев и сестер». Но ключевыми его героями были «отцы». Кроме Отца народов, в каждой сфере были свои отцы-корифеи. В словесности – Горький. В театре – Станиславский. На железной дороге – нарком Каганович. В биологии – академик Павлов.
На мой взгляд, можно обозначить две модели устройства социума раннесоветской эпохи.
Первая модель – «братская» и горизонтальная – восходит к монашеским и рыцарским орденам, ремесленным цехам, купеческим гильдиям, религиозным сектам. Для нее важны горизонтальные связи и корпоративные подразделения.
В раннем СССР эта модель вызывает расцвет школ и группировок в литературе и искусстве. Рабочее самоуправление на заводах и коммуны в деревне. Проповедь свободной любви и экспериментальных форм брака. Это модель джазового музицирования либо камерного оркестра без дирижера.
Из нее вытекает и основной конфликт эпохи: Гражданская война недаром именуется братоубийственной. В середине 1920-х политическое продолжение этого конфликта – партийные дискуссии и борьба фракций внутри ВКП(б).
Вторую модель, восходящую к патриархальной семье и абсолютной монархии, можно назвать моделью «отцов и детей».
Здесь сильнее выражены вертикальные иерархические связи и выше роль традиции. Разные поколения проникнуты чувством взаимной ответственности, хотя именно между поколениями возникают основные конфликты. Это модель диктатора-режиссера в театре и бесспорного главенства дирижера в оркестре.
Модель «отцов и детей» становится актуальной в 1930-е годы. В деревне на смену добровольным коммунам приходят крепостнические колхозы. В промышленности управление жестко централизуется. Поощряется крепкая советская семья, преследуется «половая распущенность». Партийные дискуссии прекращены: оппоненты просто уничтожаются. Писателей сгоняют в единый творческий союз. Оформляется культ Отца народов и Корифея всех наук.
Перемена участи
Почему в 1920-е так важна «братская» модель? Раннее советское общество резко порвало с «проклятым прошлым», зазор между поколениями стал слишком большим. Зато актуализировались понятия духовного родства, братства по оружию, братства по классу.
Заметим, что Катаев и Петров ко времени переезда в Москву уже осиротели. Родители Олеши оказались за границей, в буржуазной Польше. Багрицкий в стихах проклинает свое детство и традиционный еврейский семейный быт.
И даже у Михаила Булгакова, в целом лояльного к патриархальной модели, в «Белой гвардии» изображается счастливое семейство, состоящее из двух братьев, сестры, кузена из Житомира и небольшого гарнизона офицеров-приживалов.
У Олеши «братская» модель определяет сюжет не только романа «Зависть» (1927). Тот же принцип проводится в «Трех толстяках» (1928), где есть разлученные близнецы Суок и Тутти. А толстяки-правители сливаются в одно гротескное тело, подобное трехглавому змею (один даже начинает жевать в застолье ухо другого).
Показательна и эволюция Валентина Катаева. В повести «Время, вперед!» (1932) еще господствует горизонтальная модель. Речь там идет о соревновании рабочих бригад на советских стройках, проникнутом лихорадочным энтузиазмом.
Роман «Белеет парус одинокий» (1936) колеблется между двумя моделями. Почти братские отношения Пети и Гаврика, одесских Тома и Гека, показаны на фоне мира взрослых – мирного семейного и уличного революционного.
Повесть «Я, сын трудового народа» (1937) рассказывает о Гражданской войне – но название ее уже отсылает к вертикальным отношениям отцов и детей. В повести «Сын полка» (1945) вертикаль окончательно торжествует.
Алексей Толстой, наследник классической традиции, чуткий, однако, и к новым веяниям, умело сочетал в своем творчестве обе модели.
Патриархальная модель ярко представлена в «Детстве Никиты» (1922). К горизонтальной модели тяготеют «Сестры» (в следующем романе трилогии возникает уже конфликт поколений). А также сказка «Золотой ключик» (1935), изображающая театральное братство и крах диктатора-режиссера. Демонстративно сталкиваются идеалы Гражданской войны и иные ориентиры следующего поколения в «Голубых городах» (1925) и «Гадюке» (1928).
Кстати, Толстой после возвращения из эмиграции тесно общался с Катаевым, Олешей и Булгаковым. Но в 1930-е годы их пути разошлись.
Застывание музыки
В архитектуре происходили примерно те же процессы. (Кстати, мы забыли трех братьев Весниных – очень заметных советских зодчих.)
В 1920-е годы в СССР господствовал конструктивизм. Он предлагал перестроить человеческую жизнь по индустриальным лекалам. Пролетарий после работы обедал на фабрике-кухне, проводил досуг в рабочем клубе и отправлялся на ночлег в дом-коммуну. Дети его содержались в яслях и детских очагах. Жизнь уподоблялась конвейеру и подчинялась единому трудовому ритму.
Образцовая деревня превращалась в агрогород с индустриальными свинарниками и птицефабриками. Жизнь человека, домочадцев его и скотов его должна была сделаться тотально технологичной.
Но с начала 1930-х стали раздаваться другие голоса. Давайте спросим у самих рабочих, что им по душе. Давайте обеспечим простому человеку доступ ко всем богатствам классического наследия. Давайте предоставим всем советским людям то, что принадлежало при старом режиме эксплуататорским классам.
Дома-коммуны объявили «вредным утопическим начинанием» в 1932 году. А на XVII съезде партии (1934) их заклеймили еще раз как «уравниловско-мальчишеские упражнения головотяпов».
В итоге аскетический конструктивизм странным образом остался в истории элитарным искусством – выбором немногих радикальных эстетов. А поворот к роскошной неоклассике с лепниной и вытребеньками расценивается ныне как популистское решение, уступка вкусам толпы.
Мораль
Так почему же все-таки братства не получилось? Ни между людьми, ни между сестрами-республиками?
Иногда говорят, что братство – вообще не коммунистическая добродетель.
Свобода, равенство, братство (Liberté, Égalité, Fraternité) – девиз Французской революции. Из трех главных политических течений ХХ столетия каждое облюбовало что-то одно. Либерализм – свободу. Коммунизм – равенство. Фашизм – братство (густо замешенное на крови и почве).
Зато равенство у нас получалось хорошо. Не в смысле имущественной уравниловки. А в смысле угрозы внезапного и беспричинного ареста. В расстрельный ров или на лагерную шконку мог угодить каждый – от наркома до деревенского пастуха, от маршала до газетной корректорши.
После смерти Сталина обе названные модели никуда не делись. Они продолжали чередоваться в виде затухающих волн. Хрущевская оттепель робко подражала 1920-м годам. Брежневский застой легонько имитировал 1930-е. Горбачевская перестройка искала образцы во всех эпохах сразу, вплоть до крещения Руси. Но во всем этом не было уже ни особого смысла, ни настоящего пафоса.
А была ли у советской империи альтернатива? Да похоже, что не было.
Например, философ Николай Федоров предлагал проект, где сочетались преодоление «небратского состояния человечества» и «воскрешение отцов». В СССР у него было немало сторонников: литераторы от Платонова до Маяковского, видные большевики Красин и Богданов, пророк русского космизма Циолковский и др.
Но либеральные свободы Федорову совсем не нравились: «Освобождение личности есть только отречение от общего дела… А рабство может стать благом, вести к благу, если оно будет лишь выражением общего дела».
Так что если бы коммунизм в СССР вдруг стали строить не по Марксу, а по Федорову, пришли бы примерно к тому же итогу.
комментарии(0)