Юрий Юдин
Скульптура «Булыжник – оружие пролетариата» Ивана Шадра стала одним из знаковых явлений эпохи русского модернизма. Фото агентства «Москва»
В 2021 году мы отметили 30-летие без Союза ССР. А в 2022 году будем отмечать его 100-летие. Так что еще целый год можно потчевать читателя сюжетами из жизни советской империи.
Дело это трудное, но занятное. Источников тьма: за всю жизнь не осилишь. Но все они подвергаются перекрестной и нещадной критике. А моральные трактовки радикально меняются каждое десятилетие. Как будто идешь через знакомое с детства болото, на котором поминутно линяет пейзаж и пропадают вешки.
Эпическая сила
В таких случаях хочется довериться не историкам, а поэтам. В конце концов Троянскую войну мы представляем по поэмам Гомера. А Отечественную войну 1812 года – по «Войне и миру». И ничего. Вон, известный Шлиман, руководствуясь исключительно Гомером, взял да и открыл Трою.
Но фокус в том, что словесность Страны Советов была откровенно сказочной. Советским писателям прямо предписывалось изображать реальность в революционном ее развитии. То есть живописать не действительное, а желаемое. А позиция эмигрантских очевидцев объективности тоже не обещает.
Конечно, есть надежда, что точные и окончательные сведения откроются когда-нибудь в архивах известного ведомства. Говоря собирательно – тайного департамента государственной безопасности внутренних дел. Правда, она и со дна моря выйдет.
Но, во-первых, может, выйдет, а может, и нет. Потому что ведомство это так часто переименовывалось, что само себя не помнит. И по такому случаю исповедует принцип: не буди лихо, пока оно тихо.
А во-вторых, как замечал Юрий Тынянов, документы лживы, документы врут, как люди. А протоколы оного департамента лживы особенно. Потому что составлялись они не для открытия истины, а в интересах этого самого департамента.
Жизнь в эпитетах
Вот в русских сказках и былинах, заговорах и малявах все молодцы добрые, а девицы – красные. Косы – золотые, а уста – сахарные. Кровь – горячая, а слеза – горючая. Земля – сырая, а вода – ключевая. Моря – синие, а ветры – буйные. Поля – чистые, а степи – широкие. Горы – толкучие, а леса – дремучие. Реки – быстрые, а дороги – прямоезжие (если их, конечно, не заколодит).
Все лебеди – белые, а голуби – сизые. Все стрелы – каленые, а сабли – булатные. Все котлы – кипучие, а зелья – едучие. Язычники – поганые, а еретики – смрадные. Чудь – белоглазая, а жмудь – звероватая. Пидоры – гнойные, а козлы – позорные. Адвокат – обманет, а прокурор – добавит. Стройная, понятная картина!
Ровно так же обстоит дело в партийных лозунгах и газетных передовицах. Рабочий класс тут, как правило, героический, а колхозное крестьянство – победоносное. Народы – братские, а коллективы – трудовые. Решения – исторические, а планы – величественные. Коллективизация – сплошная, а образование – всеобщее. Высоты – командные, а нормы – ленинские. Облик – моральный, а убежденность – твердая.
Оппоненты – продажные, а оппортунисты – буржуазные. Органы – бдительные, а члены – действительные. Окружение – враждебное, а вылазки – вражеские. Критиканы – злобствующие, а элементы – отсталые. Измышления – клеветнические, а клевета – разнузданная.
Бдительность – максимальная, а напряженность – международная. Либерализм – гнилой, а империализм – загнивающий. Предрассудки – буржуазные, а свободы – фальшивые. Толкования – ошибочные, а аргументы – избитые. Убийцы – наемные, а наймиты – капиталистические. Факты – вопиющие, а злодеяния – неслыханные.
Кругозор – культурный, а горизонты – необъятные. Сектор – частный, а массив – зеленый. Долг – неоплатный, а обязанность – святая. Нагрузка – партийная, а закалка – идейная. Оценка – принципиальная, а значение – первостепенное. Порядок – обязательный, а представитель – типичный.
Труд – титанический, подъем – гигантский. Руководство – коллегиальное, законность – социалистическая. Завоевания – исторические, патриотизм – пламенный. Уровень – жизненный, контингент – ограниченный. Комсомол – передовой отряд, профсоюзы – школа коммунизма. Марксизм-ленинизм – наше знамя, партия – наш рулевой. В общем, тоже не заблудишься.
Но в протоколах безопасного ведомства все совершенно иначе.
Всякая агитация здесь – антисоветская, а деятельность – контрреволюционная. Всякое благодушие – идиотское, а благолепие – фальшивое. Всякая клика – антипартийная, а мазня – антихудожественная. Администрирование – голое, а методы – порочные. Нарушения – грубые, а репрессии – незаконные. Мера – высшая, а реабилитация – посмертная.
Все намерения – преступные, а доходы – нетрудовые. Все посулы – лживые, а клятвы – вероломные. Все рабочие – саботажники, а крестьяне – подкулачники. Вся интеллигенция – гнилая, вся профессура – буржуазная. Все инородцы – шпионы, все иноземцы – лазутчики. Все меньшевики – замаскированные. Все троцкисты – недобитые. Все люди – враги.
И кому теперь, спрашивается, верить? И как теперь, спрашивается, жить?
Невидимая революция
Возьмем только один интересный сюжет. Некоторые историки полагают, что в сталинскую эпоху в СССР произошла еще одна революция, которую современники не заметили.
Евгений Добренко считает, что эта революция совпадает с первой пятилеткой: «Она начинается победой Сталина над партийной оппозицией (1927), кульминируется годом великого перелома (1929) и завершается наступлением короткой сталинской оттепели (1932), продлившейся вплоть до убийства Кирова в декабре 1934-го».
В экономике это «эпоха сворачивания нэпа, индустриализации и коллективизации». В социуме – эпоха невиданной динамики, «наплыва деревенского населения в города, сплошной пролетаризации населения». В культуре – эпоха «бюрократического окостенения» и новой догматики – «от культа вождя до производственного романа».
Тут можно возражать по пунктам. В первую пятилетку был сломана аграрная экономика, но индустриальная еще далеко не достроена. Сталинская оттепель если и имела место, то никак не в 1932-м. Это был год страшного голода и террора в деревне, десятикратно превышающего по числу жертв пресловутый Большой террор.
В 1932 году последовал ряд властных жестов, умеряющих радикальную уравниловку первой пятилетки. Распустили РАПП, РАПМ и АХРР, насаждавшие пролетарскую гегемонию в словесности, музыке и живописи. Сняли лозунг «классовой войны на культурном фронте». Но до школ и вузов, до инженеров и техников эта «консервативная модернизация» еще не добралась. Непонятно также, какой революционный смысл можно усмотреть в бюрократическом окостенении культуры.
Сталинской оттепелью со всеми оговорками можно считать 1934–1936 годы. Их называли счастливым трехлетием и сталинским неонэпом. Репрессии стали не столь массовыми и сопровождались кампаниями по насаждению социального оптимизма. Михаил Гефтер писал об этом времени: «Позади – коллективизация, голод, гекатомбы, люди, вырванные с корнем из земли. И стройки. И обретаемая сила... Один благородный человек, талантливый историк, прошедший всеми кругами недантова ада, говорил мне с улыбкой, вспоминая 1934-й и 1935-й: «Это была весна». Весна писательского съезда и отмены карточек... Весна реабилитации избранных эпох и фигур из «проклятого прошлого», весна готовящейся новой Конституции и упразднения жестких классовых барьеров».
Революция по «Краткому курсу»
Олег Хлевнюк расставляет акценты иначе. Пишет о «трагическом кризисе, охватившем страну в 1932–1933 годах» (голод, обнищание, усиление социальной напряженности). Но и он полагает, что Сталин сделался диктатором «в результате новой революции, не менее кардинальной и кровавой, чем ленинская».
Тут хочется возражать по существу.
Власть большевиков была официальной диктатурой и до прихода к рулю Сталина. Его режим был даже больше похож на диктатуру пролетариата. Новые вожди из рабочих и крестьян оттеснили старых большевиков из дворян и разночинцев.
ВКП(б) оставалась правящей партией. Говорят, что она переродилась и уже не заслуживала названия большевистской. Странно: Ленин и Сталин, Троцкий и Бухарин, Каменев и Зиновьев могут шарахаться из стороны в сторону, путать следы и менять позиции. А широкие партийные массы почему-то лишены права следовать за своими вождями.
Попыток государственного переворота не было, все громко разоблачаемые заговоры оказались вымышленными. Сопротивление коллективизации было масштабным, но разрозненным. Так что признаков революции у сталинского перелома маловато.
Похоже, тут сказалась инерция, заданная самим Сталиным, который в «Кратком курсе истории ВКП(б)» объявил коллективизацию «равнозначной по своим последствиям революционному перевороту 1917 года». Логика здесь такая: 1917 год уничтожил класс эксплуататоров в городе, коллективизация – класс эксплуататоров в деревне. В 1917-м большевики захватили политическую власть, зато коллективизация изменила базис – экономику аграрной страны. Так стирается разница между революцией и реформой, государственными репрессиями и государственным переворотом.
Всему голова
Впрочем, мне всегда нравился тезис, что главное – это культура. А политика и экономика – вещи вторичные и производные.
Культурная революция была объявлена Лениным в 1923 году. Она добилась очевидных успехов в ликвидации неграмотности и насаждении гигиены. Разгромила церковь, усмирила ученых и интеллигенцию.
Но в образовании все эксперименты были свернуты в 1934-м. Новации по части архитектуры и художеств, музыки и театра, словесности и кино также ушли в песок. Николай Тимашев называл это «Великое отступление».
Что же до воспитания нового человека, тут успехи были огромны. Кабы большевикам в 1917-м показали советского человека 1937-го, они бы содрогнулись.
Но и нового человека при Сталине стали воспитывать на старых образцах: от Александра Невского (фильм 1937 года) до Ивана Сусанина (новая редакция оперы в 1939-м).
Правильнее говорить не о культурной революции (которая непонятно, когда началась, и непонятно, чем закончилась), а о культурном разрыве.
Пушкин в вакууме
Дмитрий Мирский в 1923 году заявил: сколько бы русская интеллигенция ни клялась именем Пушкина, Пушкин с нею не имеет ничего общего. Интеллигенция выступает за равенство, анархию, радикализм. Пушкин – за свободу, закон и традицию. Интеллигенция питает отвращение ко всякой религии, но норовит утвердить свою: фанатизм без веры. Пушкин уважает учреждения христианской церкви, но сам в религии не нуждается. Интеллигенция чтит профессию писателя и презирает всякое ремесло. Пушкин мало думал о своей профессии и много – о своем ремесле.
Дело в том, что Пушкин принадлежал к другой культуре и к другой эпохе. Глубокий разрыв культурной традиции в России приходится на последние годы его жизни. Существует политическое объяснение этого разрыва. Правление Николая I, начавшееся мятежом декабристов, положило конец «идиллическому единству цивилизованной России». Государство и общество надолго, если не навсегда, стали враждебными лагерями.
Есть общеисторическое объяснение. К 1830 году Старая Европа («Европа феодальных привилегий и государственной церкви, божественного права и светского образования») была мертва. Россия, тесно связанная с этой Старой Европой, осталась осколком Атлантиды, и вдобавок во враждебном окружении.
Есть и социальный резон: «растущее влияние образованного плебея». Разночинец не вытеснил «старый цивилизованный класс», но влился в него, создав странный гибрид плебеев и дворянства, именуемый русской интеллигенцией.
Есть и чисто литературные причины. Поколение Пушкина было воспитано на французском классицизме, латинской ясности и хорошем вкусе. На смену им явились немецкий идеализм, английский байронизм и романтические темноты.
Все это хорошие и разумные объяснения, но причины разрыва остаются не вполне понятными. Например, «еще большее скопление событий и изменений в 1860-х годах» не произвело подобного эффекта. И даже 1917 год, по мнению Мирского, не сделал революции в умах.
Дух времени
Важный вывод: культурные разрывы необязательно следуют за революциями, крутыми реформами или большими войнами. Настоящие причины культурного разрыва (Kulturkluft) необъяснимы, хотя резоны задним умом (Hinterkopf) всегда отыщутся. Должно быть, виноват дух времени (Zeitgeist), который тяжко вздыхает, когда захочет (Voluntarismus).
Культурный разрыв в СССР обозначился в 1934–1935 годах. Появились явные приметы сталинского культа. Архитектура сделала разворот к неоклассике. Кино заговорило. Словесность отказалась от авангардного монтажа, в моду вернулись повествования «в формах самой жизни». Перемены стали очевидны и в науке, и в образовании. И в кремлевском политесе, и в крестьянском обиходе. И в военном деле, и в лагерном режиме. И на кухне, и на транспорте.
Попробуем применить резоны, названные Мирским, к середине 1930-х годов.
Политическое объяснение: разрыв государства и «образованного класса». До сих пор еще можно было питать лоялисткие настроения. Благонамеренные стансы в первой половине 1930-х пишут и Пастернак, и Мандельштам. Позднее ужас овладевает всеми, а все клятвы в верности звучат лицемерно.
Исторический резон: страна во вражеском кольце. У раннего СССР все-таки были полусоюзники: веймарская Германия, кемалевская Турция, чанкайшистский Китай. Но к 1934 году отношения с ними разорваны или охладевают. На Западе вылупился Гитлер, на Востоке озверела Япония. Резко сокращаются контакты с заграницей. Общее чувство: некуда бежать.
Социальное объяснение: перерождение «образованного класса». Как разночинцы врастали в дворянскую культуру при Николае, так молодые советские специалисты – идеологи не по призванию, а по положению – разбавляли старую культуру при Сталине. Та самая «образованщина», которую проклинал Солженицын.
Наконец, литературные причины. Дело не только в том, что социалистический реализм обернулся конвойным уставом, прыжок на месте – провокация. Дело еще и в том, что для прежней изощренной словесности больше не остается читателя.
1920-е и 1930-е
Существует расхожее мнение, что 1920-е годы – это расцвет русского модернизма, эпоха творческих свершений и восхождения новых звезд. А в следующем десятилетии культура попала под сталинский пресс и сильно поблекла.
Это неверно. 1920-е годы оставили нам макет башни Татлина и статую Шадра «Булыжник – оружие пролетариата». 1930-е – проект Дворца Советов Иофана и «Рабочего и колхозницу» Мухиной. Они, конечно, друг друга стоят.
Список дебютантов 1920-х годов и впрямь впечатляет, даже если брать только словесность. В Петрограде это Опояз (Тынянов, Шкловский, Эйхенбаум). Это «серапионы» (Зощенко, Каверин, Тихонов). Это обэриуты и их окружение (Хармс, Введенский, Заболоцкий, Вагинов, Олейников, Шварц).
В Москве это Леф (где ярко выступили Бабель, Кассиль, Кирсанов). Это «Юго-Запад» (Багрицкий, Олеша, Катаев, Ильф, Петров, Булгаков, Паустовский). Были громкие дебюты и помимо этих плеяд: Платонов, Фадеев, Шолохов и др.
Ровно то же мы видим в эмиграции. 1920-е годы – время ярких дебютов (Набоков, Алданов, Газданов, тот же Мирский). Писатели старших поколений (Бунин, Куприн, Ходасевич) также в расцвете сил. Дебютанты 1930-х – фигуры совсем иного калибра, а ветераны в это время снизили активность.
В общем, расхожее мнение совершенно верно. Но при этом совсем несправедливо.
Потому что ни дерзкие дебютанты, ни почтенные корифеи еще не определяют культурного ландшафта эпохи.
1930-е годы – это время расцвета крупнейших русских писателей ХХ века: Платонова, Булгакова, Набокова. В этом десятилетии были написаны их главные опусы и зрелые шедевры. Тогда же расцвела слава Бабеля и Шолохова. Бунин получает Нобелевскую премию, Горький разворачивает масштабные культурные проекты.
Активно работали Мандельштам и Пастернак, Ахматова и Цветаева, Заболоцкий и Тарковский. Смерть Багрицкого в 1934-м только усилила интерес к его поэзии. Стал очевидным поздний расцвет Георгия Иванова. Хармс превратился в безусловного классика и корифея отдельного хора.
Юрий Тынянов романом «Смерть Вазир-Мухтара» зарекомендовал себя как крупный исторический писатель, блестящий стилист. Тут с ним мог соперничать только Алексей Толстой с «Петром Первым».
Очень популярен был Зощенко. Широко читаемыми авторами были Ильф и Петров. Медленно, но неуклонно восходила звезда Аркадия Гайдара. К концу 1930-х годов он был самым видным детским писателем СССР при живых Чуковском и Маршаке. И даже вздорная кампания по фольклоризации советской культуры дала неожиданный и блестящий плод – «Малахитовую шкатулку» Бажова.
Как соотносятся культурный разрыв и реставрация имперских фетишей (от офицерских погон до новогодней елки) – вопрос интересный, но отдельный. Замечу только, что революционную новизну часто преувеличивают. И план ГОЭЛРО, и сельские коммуны, и реформа орфографии, и красноармейская буденовка (она же богатырка и ерихонка), и кирзовые сапоги, и особые совещания были придуманы еще в Российской империи.
За краем пропасти
Но во второй половине 1940-х каток сталинского режима литературу и искусство все-таки укатал. С товарищем Ждановым в качестве рулевого.
Все, что в сталинской культуре было интересного, уложилось лет в 10. А последнее десятилетие – это пустыня. Где книжки посредственные, но сохранившие хоть что-то живое («Спутники» Пановой, «Студенты» Трифонова, «Водители» Рыбакова), кажутся шедеврами. Где «Кубанские казаки» – музыкальная феерия, а «Встреча на Эльбе» – политический триллер. Вот и Андрей Зорин говорит о «безысходной мертвечине последней фазы сталинского режима, лишенной даже вампирического обаяния 1930-х годов».
Но культурные разрывы срастаются. И в российской истории нечто подобное уже было. Ровно за 100 лет до этого, в конце николаевской эпохи.
Тогда тоже казалось, что русская словесность задавлена окончательно. И будет теперь довольствоваться лишь патриотическими драмами Кукольника да физиологическими очерками. Но ничего, как-то обошлось.
Царь Николай после Крымской войны помер от огорчения. Лев Толстой на той же войне прославился как автор. Вышла первая книжка 50-летнего Тютчева. Ярко дебютировали Афанасий Фет и Козьма Прутков. Словом, прорехи и зияния очень скоро были заштопаны, а проплешины и пожарища заросли молодой травкой.
Живуча русская культура, не хуже колонии голых землекопов.
Вот и в 1930-х годах она сопротивлялась до последнего.
Дарья Гармоненко 
комментарии(0)