Сорин Брут
В повседневности мы обречены физически жить и действовать в одном пространстве, а воспринимать и осмыслять другое, существующее только в нашем сознании. Николай Эстис. Из цикла «Композиции», 1995
Этот текст – не совсем эссе. Правильнее назвать его историей размышления, в которой идеи перемешиваются с наблюдениями, воспоминаниями и фантазией – короче, с жизнью. А еще это попытка понять, как повседневное восприятие связано с насилием. Почему современному человеку сложно испытывать эмпатию? Как городской ритм влияет на одиночество? И при чем здесь банальность?
Хочу высказать одну простую и одновременно сложную мысль – важно пытаться жить в одушевленном мире, то есть в настоящем. Это может звучать банально. Пожалуй, так и звучит. Но что значит?
Комментарий 1. Банальность
«Это же очевидно», – говорит собеседник и наверняка думает: «Зачем вообще было тратить время и слова на такую банальную мысль?» Иногда принимаешь «очевидность» легко. Но не тогда, когда за идеей стоит настоящая история поиска. Бывает, какая-то проблема месяцами не дает покоя. Думаешь, ищешь, находишь, наконец, решение, а потом на свою голову делишься «открытием». Но ведь не может мысль, которая выглядела такой сложной и которую ты так долго вынашивал, оказаться обычной пошлостью.
В школе, когда я впервые прочел что-то из религиозной философии и всерьез влюбился, слова «Бог – это любовь» не казались банальными. И фраза «Каждый человек – космос» – тоже выражала подлинную свежую истину, которую я интуитивно собирал из книг, смутных представлений о физике и собственных ощущений. В метро пытался высмотреть в пассажирах огонек внутренней жизни. Вглядывался в черты лица, взгляд, манеру движения и мелочи вроде морщин или едва заметных шрамиков, читая, скорее, выдумывая на ходу, их историю. Но потом появлялись новые главные мысли. А эти, еще недавно волнующие, вдруг оказывались очевидными и мертвыми – банальностями.
Обычно мы называем банальными идеи, которые давно нам известны, а особенно самые навязчивые из них – все эти «Бог – есть любовь», «Каждый человек – космос», «Carpe diem», затасканные сладкими пабликами. Сомнительный контекст тоже склоняет нас к восприятию идеи как банальной. Но сама мысль тут не при чем. И дело даже не в избитой форме, а только в нашей отчужденной реакции на нее.
Ни одна идея не может быть банальной сама по себе. Банальность – ситуация осмысления, в которой непрожитая словесная форма мысли имитирует и подменяет саму мысль. Та же идея, когда она осознается и переживается человеком, становится полновесной. Таким образом идеи рождаются и исчезают в потоке ситуаций банального или вдумчивого осмысления. Сознание приучено активно реагировать на новые условия. А уже известное обрабатывает автоматически – зачем решать заново давно решенную задачу? Но самой идеи больше не существует, хотя и кажется, что вот она, обдуманная, доступная. Ее убивает привыкшее рассредоточенное восприятие. На месте преступления остается только труп банальной формы.
Комментарий 2. Декорация
Условия нашего повседневного взаимодействия с реальностью очень похожи на те, которые приводят к банальному восприятию. Стоит мне сейчас оторваться от ноутбука, увижу давно известные и без меры растиражированные предметы – стол, чашки, кресло с олимпийкой на спинке, а если обернусь к окну – наткнусь на почти одинаковые деревья. Обычно мы считываем все это автоматически. Вещи прячутся за привычным обликом, названиями, функциями и сами по себе как сущности никого особенно не интересуют.
Можно задуматься, из чего предмет сделан. Потом предположить, что он состоит из частиц-волн, как и я, и стол, и, например, звезда, чей запоздалый свет увидел бы, если бы не печатал всю ночь про банальности, а пошел бродить по даче. Порассуждаешь еще немного, и окажется, что меня от стакана и деревьев отделяет только сознание. Именно оно решило, что я не являюсь так же этим столом и этой звездой.
Но всех возможных форм неоткрытого мира не существует, пока они не высвечиваются сознанием, которое прекрасно обходится без таких усложнений. Ему вполне хватает способности «обращаться». Нужная вещь сводится к возможности применения. Ненужная сейчас – игнорируется и существует фоном, «выключенной функцией».
Недавно мы с девушкой оказались на набережной Водоотводного канала. У самой воды стояли лавки, мы сели, и я положил ноги на заборчик, огораживающий канал. Разговор затих. Мы просто глядели на воду. Но сосредоточиться на ней мешал заборчик и мои же ботинки. Я собрался было сменить положение. А потом задумался – ведь ботинки на самом деле не менее таинственны, чем вода. Я могу оглядеть их, ощупать, могу слышать шуршание подошвы, но воспринятое будет только моим ощущением. Их реальный облик, частицы и процессы, из которых они состоят, останутся скрыты. Потом, очевидно, эти ботинки отправятся на свалку, и больше я о них не подумаю. Но они будут, пока не смешаются с землей и не «перетекут» в другие элементы действительности. Оказывается «самих ботинок» в моей реальности никогда не существовало, хотя они и не менее таинственны, чем вода.
Так же воспринимаются и люди – прохожие, пассажиры в метро, малознакомые однокурсники и коллеги существуют как декорации нашего мира. Иногда по сценарию какая-то из них оказывается нужна. Прожектор сознания выхватывает ее. Отыгрываем сцену. И она возвращается на прежнее фоновое место. Реальность как неизвестность, в которой мы действуем, в повседневном восприятии безотчетно подменяется иным пространством, где редко встречаются существа. Оно по большей части населено декорациями, мысленными образами элементов мира, не осознанных как сущности. Подобно всякой непрожитой мысли, декоративный образ – банален. Впрочем, относительно гипотетического реального таким в большей или меньшей степени будет любой образ. Однако степень имеет решающее значение.
Во многом ограниченность восприятия помогает человеку существовать. Эрвин Шредингер в книге «Что такое жизнь» говорит о ее ключевом значении в ходе эволюции. Она позволила отфильтровать лишние хаотичные процессы вроде броуновского движения, мешающие осмыслять и использовать информацию. Декоративное восприятие, возможное только в силу этой ограниченности, в повседневной жизни тоже очень удобно. Но у него есть и темная сторона.
Комментарий 3. Анти-Дон Кихот и его куклы
Декоративное восприятие безотчетно устраняет категорию неизвестного в существе, сводит его к видимым проявлениям и функциональной роли, которые занимают место целого. Оно лишается истории, характера, интонации переживания – всего того, что делает меня самим собой – живым. Воспринятый так человек, в сущности, движущаяся кукла, а значит, никакая эмпатия не помешает другому использовать или ранить его.
Простейшая иллюстрация «декоративного отношения» – многочисленные конфликты, возникающие в московском метро в час пик. Спешка и скопление народа не дает воспринимать человека индивидуально. Все одинаковы и взаимозаменяемы. Сознание формально опознает их как одушевленных существ, но не позволяет ощутить их живость. Они – только фон моей поездки или помехи для моего движения. Поэтому среди поссорившихся в метро нет людей. Каждый бьется с декорацией. Сознание каждого – Анти-Дон Кихот, обращающий живых в неодушевленные.
Насилие в абсолютном большинстве ситуаций совершается по отношению не к живому человеку, а к декоративной кукле. В ином случае эмпатия, переживание другого как «другого себя» не позволила бы причинить боль. Поясню, что «себя» в случае эмпатии следует понимать как «живое». Именно ощущение собственной «живости», переносимое на иное существо, пробуждает сопереживание. «Другое» же должно трактоваться как «скрытое индивидуальное», неизвестный нам способ существа бытийствовать, его неуловимая интонация, лишь отчасти проявляющаяся в облике и поведении.
В случае час-пикового метро для нормального взаимодействия хватит вежливости. Но есть ситуации, где ее недостаточно. Например, в некоторых семьях принято, возвращаясь домой, заходить в комнаты и здороваться с каждым. В других же, наоборот, стараются лишний раз не тревожить. Когда член одной семьи попадает в другую, его культурное поведение быстро превращается в оскорбительное и приводит к затяжным болезненным конфликтам. Здесь эмпатия гораздо важнее. Она стирает декоративное разделение на «культурных» и «бескультурных», но показывает существ, требующих чуткого отношения.
Повседневные маленькие травмы могут показаться незначительной темой. Но декоративное восприятие существ ведет и к настоящим преступлениям. Живого человека нельзя ограбить, убить, изнасиловать. Нельзя устроить геноцид или идеологическое притеснение живых. Все это может быть совершено только по отношению к кукле. Существо жертвы вытесняется восприятием. Сама же она целиком сводится к функциональной роли.
Декоративное восприятие активно используется идеологиями. Маркировка людей, разделение их на группы «своих» и «чужих» – тот же акт вытеснения и подмены декорацией. Политическая принадлежность разрастается, становится больше принадлежащего и в итоге уничтожает его самого по себе. Разделение на «своих» и «чужих» не совсем точно. Скорее речь идет о «более» и «менее живых», а степень определяется знаками близости к «очевидно живому» себе.
Подобное восприятие, естественно, распространяется не только на людей, но и на животных, вообще на все, что обозначают аморфным словом «природа». В традиции глубинной экологии то же отношение «к живому – как к неодушевленному» называют одной из причин глобальных экологических проблем. Декоративное восприятие накладывает свой отпечаток и на другие области жизни.
Комментарий 4. Реальность одного
Кроме механизмов, заложенных в человеческой природе, влияние на восприятие оказывают и социальные условия. В современной ситуации это прежде всего гиперактивное информационное пространство и жизненная среда мегаполиса.
Мой обычный московский день выглядит примерно так. Опаздываю на работу, торопливым шагом иду к метро. Я люблю чертановский пейзаж – модернистскую архитектуру микрорайона, холмы, пруд. Тем смешнее осознавать, что в спешке и случайных скользящих мыслях я ничего не заметил. Людей в вагоне нет, хотя он полон. На Преображенке захожу взять кофе. Новые помехи, принявшие форму очереди. И снова слишком спешу. Фоном скользят прохожие и здания. Мысли всплывают и исчезают случайно – от любого внешнего прикосновения: мелькнувшего рекламного щита, клаксона, бомжа, стреляющего мелочь и сигареты. Можно поехать на такси. Пробка – стресс – рассредоточенность. А когда дороги свободны, любимые места пролетают за десять секунд – новый пейзаж, забыли. Не всмотришься. Вечером место спешки занимает усталость. И вновь бессмысленное скольжение взгляда по лентам соцсетей, домам, фонарям и людям. Нет, людей, конечно, не было.
Еще в начале 1930-х урбанист Михаил Охитович заметил – город требует от человека скорости, но не позволяет двигаться быстро. Город хочет внимательности. Нужно постоянно улавливать сигналы: чтобы не сбила машина, не столкнуться с кем-нибудь, не ударить сумку с ноутбуком. В то же время город отнимает внимание, не дает сосредоточиться, заставляя маневрировать между «опасностями». Спешка, суета, кричащие со всех сторон знаки рекламы – все это дробит реальность, мешает созерцательному всматриванию и размышлению, на которые и так почти не остается эмоциональных сил.
Множит рассредоточенность и интернет с непрерывным потоком новостей и контента, рассчитанного на отвлекающегося зрителя. Человек еще не адаптировался к хлынувшей на него информации. Пока он – объект интернета, подвластная, формируемая единица.
Скорость, напряжение, переизбыток знаков не только рассредотачивают, но и заставляют выбирать самое нужное – имеющее практическую и социальную ценность. Философ Георг Зиммель считал, что подобный сугубо утилитарный подход – один из способов защиты от постоянного давления городской среды на нервную систему. Понятно, что непрерывный поток информации на экране ноутбука еще агрессивнее загоняет человека в убежище утилитаризма. Действительность как таковая исчезает – она сложна, кажется давно известной и не очень нужной, а на ее месте все выше и плотнее деревьями и новостройками растут декорации. Каждый оказывается в ускользающей реальности одного. И одиночество большого города, одиночество Джокера, пытающегося показать, что он есть, живой и настоящий, вызвано не равнодушием других, а их отсутствием.
Комментарий 5. Скрытое
Все мое рассуждение до сих пор было комментарием к первому предложению. Объяснением или оправданием того, что я захотел его произнести. Почему важно пытаться жить в одушевленном мире? Если глубина повседневного восприятия не является самоценной, если весь романтизм исчез, оказавшись в тени других смыслов, тогда я хотя бы отчасти ответил на вопрос, обрисовав некоторые опасности, возникающие при декоративном восприятии реальности.
Текст, сокращенный до нескольких тезисов, будет звучать так. В повседневности мы обречены физически жить и действовать в одном пространстве, а воспринимать и осмыслять другое, существующее только в нашем сознании. Исходя из декоративного мира сознания, мы действуем в другом, натуральном, доступном нам в той незначительной степени, в которой декорация выражает реальное положение вещей. Такая подмена может быть опасна. А современные условия сложны для попыток сократить дистанцию между восприятийной и натуральной реальностью. Возможно, мы переживаем наиболее декоративную эпоху, в которой даже крошечный шажок к существу требует усилия.
И вот, сделав круг, мы возвращаемся к началу. «Важно пытаться жить в одушевленном мире» – звучит как насмешка. Полное преодоление декоративного восприятия невозможно. Но в этом нет и необходимости, а особенно усердные попытки могут привести только к выгоранию и неврозам. Нужно лишь осознание декорации. Иными словами, понимание ограниченности восприятия и ощущение живого скрытого за видимыми образами и навязанными ролями. Такое осознание бессмысленно вне повседневного опыта. Его задача – быть живой идеей, действующей на другие идеи и мысленные образы. Наблюдая за собственным восприятием, мы можем отмечать, когда оно оставалось декоративным, когда шло глубже, и декорация была осознана и, наконец, когда ощущалось живое скрытое. Такой анализ бывает полезен для понимания своего или чужого поступка или просто для более полного осмысления действительности.
Эмпатия бывает важна и в деловой, но особенно – в личной коммуникации. Зная даже ближайших родственников и друзей лишь в определенный период их жизни, не понимая, что повлияло на их формирование и действия, наконец, не умея понять их переживание ситуации, мы обречены обнаруживать за кажущимся образом ту же неизвестность. Правила и шаблоны для нее не работают. Она требует ситуативной чуткости, вырастающей из попытки воспринять индивидуальное живое скрытое.
Ощущение декоративности и живого скрытого в каждом существе позволяют приоткрывать, просвечивать декорации. Одна из моих любимых визуальных метафор этого – панорама города. Раньше мне очень нравилось подниматься на верхние этажи университета и смотреть на Москву. В какой-то момент задумался, чем, собственно, меня завораживал панорамный вид. В нем тесно переплетались два смысловых уровня – город как целое и отдельные жизни и события. Элементы наполняли своей живостью изначально отстраненное пространство города, но не раскрывались сами, оставаясь скоплением тайн, недоступных наблюдателю. В каждом существе, возможно, и в самых малых сущностях – та же панорама – состоящая из множества живых частиц и процессов, складывающихся в неуловимую интонацию. До сих пор очень люблю такие наблюдения и попытки воображением компенсировать слабость органов чувств.
Для повседневности же важны понимание декоративного восприятия, ощущение индивидуального живого скрытого в существах, основанные на нем эмпатия и осознанное взаимодействие с реальностью, какой бы она ни была на самом деле. Это и значит для меня «пытаться жить в одушевленном мире».
«То, о чем нельзя сказать, следует обойти молчанием» – так закончил «Логико-философский трактат» Людвиг Витгенштейн. Есть нечто, говорит Витгенштейн, что не поддается однозначному описанию, а значит, пониманию и восприятию. Не стоит пытаться додумывать его. Интерпретации создают ложную картину реальности, искажая и наши действия в ней. Слова Витгенштейна – не только предостережение от новых идеологических мифов. Это и напоминание. Ведь если скрытое не учитывается, если о нем забывают и оставляют вне мышления, то оно исчезает из повседневного сознания, что приводит к новым искажениям и ошибкам в коммуникации с реальностью. Повседневность без осознанного скрытого мало чем отличается от ее идеологической трактовки. Если идеология интерпретирует и проясняет тайну, подменяя ее, то будничное восприятие уничтожает неизвестное, возводя на его месте доступные декорации. Скрытое, точнее, живое скрытое не нужно допридумывать. Нет смысла убивать тайну верой в домыслы. Но нельзя и забывать о нем, отпускать в область само собой разумеющегося. Иначе оно окажется очередной банальной формой.
*
Текст закончен. Уже не на даче – в октябрьской Москве, во вьетнамском кафе на Преображенке. Нырну в метро. Красная – серая ветки. Выйду на «Севастопольской» и побреду с горки, глядя на гигантский жилой комплекс с большими окнами и почти без стен. Этот дом – та же панорама, просто вертикальная. Та же метафора, ради которой я опять выбрал длинный маршрут. Панорама расползается по пространству, разгорается, растворяясь в воздухе, в редеющих кронах Черноморского бульвара, в хозяевах, выгуливающих собак, и в собаках, в давно знакомых многоэтажках. Где-то в окне мелькнет телевизор. Кто-то закричит в квартире. Все это вдруг окажется близким и болезненным. Но наберешь код домофона. В квартире найдешь тапочки, возьмешься за ужин, расскажешь девушке про сложности на работе. А потом обнаружишь себя среди декораций и посмеешься.
