Богатыри не вы

ИСТОРИЯ авангарда в искусстве и литературе - жанр довольно причудливый и любопытный, весь сотканный из внутренних противоречий. Представьте себе: кабинетный ученый, обложившись увесистыми томами, призван на ясном, логичном и желательно пересыпанном научным жаргоном языке (положение обязывает) описать ругательства и хулиганские выходки дадаистов, проанализировать технологию публичных испражнений и кровопусканий венских акционистов или разобрать гармонию "немых" произведений Кейджа. В том же, что касается собственно Дада, невольно задаешься вопросом, как можно применять традиционные способы исследования и изложения в случае, когда основной целью участники движения видели именно попрание традиции, уничтожение любой логики и превращение в прах любых завоеваний разума? Что уж говорить об их попытках разложения привычных языковых конструкций и причинно-следственных связей - а любой научный текст просто обязан строиться на таких ergo. Да и потом, как высказать любым языком, научным, бытовым ли, тот магнетизм открытия новой эры восприятия, как описать чувство "вихрастого бриза у висков", вдохновлявшее существование Дада, как передать те непростые связи, которые то стягивали, то отталкивали участников движения друг от друга?

Сануйе, признанный специалист по истории французского авангарда, знаток творчества Дюшана, Пикабиа и Ман Рэя, отдает себе отчет в том, какие трудности ждут любого историка Дада. Упомянутые вопросы он задает уже на первой странице: "Применимы ли обычные методики исторического исследования в случае, когда традиционная логика бессильна?", приходя в результате к выводу, что, наверное, не очень. Однако это не охлаждает его исследовательского пыла, а потому, обезопасив себя признанием, что "передать дух дадаизма на словах почти нельзя" (дескать, не взыщите, если что не так), пускается в путь. Результат его многолетних исследований доступен теперь русскоязычному читателю; во Франции, отметим, "Дада в Париже" давно стал хрестоматийным трудом, почти что университетским учебником.

Сануйе решает в своей книге по возможности воздержаться от оценок - о сложности которых уже сказано, - а равно и от и счастливого ослепления воодушевленного адепта. Повествование выдержано в довольно строгом тоне, выстроено в хронологическом порядке и лишь изредка отвлекается на попутные темы. Удачи и недочеты книги напрямую из этой концепции и вытекают.

К удачам следует отнести прежде всего объем материала и уровень его подготовки. Шестьсот страниц убористого текста (около четверти - подлинные письма и документы эпохи), голые факты, около тысячи (!) наименований библиографии и не менее полусотни сносок в конце каждой главы - и все это без ненужных усложнений, что называется, "для широкого круга читателей". Вместе с тем такое ровное и бесстрастное изложение оборачивается выхолащиванием самого бунтарского духа Дада и, прямо скажем, некоторым занудством. Сануйе начинает с распространенного тезиса, что парижский период - апогей развития движения, кульминация многолетних творческих поисков художников и поэтов разных стран, однако затем мало того, что нередко противоречит себе (бросая походя, что парижане лишь развивали начатое другими, у них не было того новаторства, что у немцев или нью-йоркского Дада), но еще и засушивает повествование бесконечной чередой скандалов, ссор, взаимных обвинений и ушатов грязи, которые парижские дадаисты выливали друг на друга. У читателя, не знакомого предварительно с истинным значением Дада, возникает резонный вопрос, чего же тут особенно бунтарского, когда эти дадаисты выглядят хуже академиков на заседании месткома. Ускользает подлинное значение того переворота, который совершили Дада в истории мысли, отсутствует хотя бы краткий рассказ о том, сколь многочисленны ответвления тех поисков в последующие десятилетия.

Сегодня меж тем времена, мягко говоря, пожиже. Стараниями переводчиков гг. Звенигородской, Николаева и Сушкевича значительность труда Сануйе, увы, стремится к нулю. Это обидно, до сих пор "Ладомир" производил впечатление солидного издательства. Выходит, что от него самого мало что зависит. Принес Сергей Зенкин по обыкновению добротный том французской инферналии или Игнатович с Серебряным великолепную "Лотосовую сутру" - "Ладомир" и издает. В данном случае принесли товар, отдающий тухлятиной.

Я даже не говорю о том, что неплохо было бы дать свои комментарии или как минимум даты жизни в перечне имен. Конечно, это объемистая и долгая работа, но... Иногда просто создается впечатление, что переводчики не понимают содержания и руководствуются лишь правилами синтаксиса. В обычных повествовательных фразах ("Бретон решил... Пикабиа заявил...") еще как-то обходится, но обобщающие теоретические пассажи и лирические или по-настоящему одержимые выдержки из манифестов - настоящая катастрофа. Далее - транскрипция. Французы еще туда-сюда, но немецкие, испанские, славянские и венгерские имена - просто опускаются руки. Мало того, что эти люди не знают сути дела: например, Жорж Юнье француз и соответственно Джорджем Хьюгнетом быть никак не может. Но им не знакомы даже имена известные, а главное, с надутой важностью любого невежды они даже и не предполагают, что надо бы проверить. За Деборд-Вальмора в мужском роде, Хелдерлина, Дариуса Мило и Ласло Моголи-Надя (спасибо еще, что не "Наги") надо просто отрывать голову. Но вот что делать с людьми, пишущими "абструкционисты", "импирически" и "изотерический", мне даже не приходит в голову.

Стиль и грамотность - вообще отдельная история. "Недооценена роль этих двоих", "не активничал", "истинные перлы", "еще больше завихов"... Продолжать? Также французский оригинал встык за переводом, казалось бы, излишество, но иногда совсем не помешает представлять себе исходный текст: иначе не разобрать, что "Ящик на спицах" - это "Ящик на орудийном передке" из "Каллиграмм" Аполлинера, "Рискованное дело" Малларме - это "Бросок костей", "Гора любви" - это "Ломбард" Бретона, "Земная пища" - "Яства земные" Жида, патологофизиология - патафизика Жарри, легенды в данном случае суть подписи к иллюстрациям, а сухие абрикосы - надо думать, курага.