Гела Гринева Alessandro Baricco. Oceano mare, 1993. Премия Виарджо и "Палаццо аль Боско".
ЭТОТ роман отворил 1998 год "Иностранной литературы". Помню, как тогда, в январе, на даче, пропахшей лыжной мазью, я сидела на диване, поджав ноги в архангелогородских валенках ручной валки и погружалась в рябь журнального петита, в теплые, первородные волны символов итальянца Барикко.
Ничего тогда еще не было, только океан. Это потом был Париж, и роман забылся. А после Парижа накатило опять. Тоска по океану. Удушающим летом того же года мой приятель возник вдруг в раскаленном и пустынном пейзаже города и сообщил, что роман "Море-океан" наконец-то выходит книгой.
Мираж освежающей книги.
Крушение барокко
Роман тогда не появился. Он появился зимой, когда пейзаж расчленен снегопадом на микрочастицы. И возле рынка старушка в козлином платке развевает на ветру вымпелы шерстяных носков. Увы, сейчас не выпьешь роман залпом, как шампанское. Сейчас, когда в мире так похолодало, и, судя по всему, будет холодать еще, "Море-океан" Алессандро Барикко надо пить маленькими бережными глотками. Помогает от ранних сумерек. От морока и тщеты. От сезонной лихорадки безысходности. Нет, не лекарство, скорее непоправимый прогноз лекаря: "и это пройдет".
О содержании - ни слова. Слова чреваты искажением, подобно зеркалу, искажающему обращения осевой симметрии. Особенно когда речь идет о барокко с его изначально заданной неправильностью формы. Сюжет же Барикко идеально, совершенно неправилен - барочен. Замысловатая конструкция мореплавания как морепостижения - первостепенно важной, а оттого еще более туманной цели. Мореплавание - фарватер барочного романа. Сны Гулливера или о Гулливере. Сюжет Барикко течет по заданному руслу, чтобы вылиться в обязательное кораблекрушение. Кораблекрушение, разверстая морская пучина - вот высшая точка барочного повествования, венец сюжетной избыточности. Девятый вал, низвергающий текст в еще большую избыточность. Видения Робинзона Крузо. Рождение эпохального героя из ничего, из пены морской: воздушных пузырьков, которыми не надышалось море.
Кораблекрушение - метафора барокко. Избыточная плотность капитулирует перед невесомостью. Опасный танец материала над пустотой. Стиль диктует не только романические строки, но и исторический контекст. Шведский галеон "Ваза" - апофеоз барокко, подводный памятник барочному сюжету. Построен в 1628 году, чтобы воплотить морское могущество державы и монархическое величие одноименной правящей династии. Роскошь декора, резьба, кружево балясин и переборок, мозаики, барельефы, мифологические герои и геральдические чудища. Какой корабль помирит все это великолепие с волной? Рука монарха поверх сухого чертежа корабелов рисует затейливый барочный вензель как вычурную корабельную надстройку. Галеон превращается в невиданный сосуд, лишь слегка присаженный на воду. "Ваза" был спущен на воду, чтобы, отсалютовав 68 пушками собственному великолепию, тут же перевернуться и улькнуть в морские глубины. Перл барокко стремится быть сокрытым в материнском лоне вод: будьте осторожнее с сюжетом! И с водой.
Барикко - слишком аскетичный эстет, чтобы иронизировать над неостановимой роскошью барокко. В конце концов барокко и само по себе - воплощенная ирония готики, ее, готики, кораблекрушение. Взгляд на былую прямизну сквозь исказительную толщу вод потопа. Барикко сокрывает свой сюжет в изменчивой блистающей глубине текста. Он уменьшает присутствие барочности до полной растворенности, делая лишь один точный жест - открывая воды моря-океана. Только такая пропорция - жемчужина барокко и неисчислимые массы метафор воды, потока, невесомости, утоленной жажды, благодатной прохлады - создает гармонию этого романа. Барикко топит свой сюжет, и повествование наполняется истинными смыслами. Потому что только одно зеркало не лжет - зеркало вод. Отраженное им - искажение до полного очищения, до истинных имен.
Воды стирают наносные, как песчаные косы, следы усталости от слишком человеческого бытия. Отражают мальчика, насылающего сны. Или мальчика, сны читающего. Или мальчика, выискивающего парус на слишком безлюдном, почти бесчеловечном горизонте. Или девочку, рассекающую невротическую ночь огнем свечи.
Черный след
С января 1998 сохранилась в памяти акварель. В рыхлую плотность бумаги "Fabriano" впиталась бледная охра, ненавязчивая сепия и - белила, белила - расплывчатый контур фигур. Это художник Плассон, рисующий водой на пустых полотнах лицо моря.
Француженка, фотографирующая следы волн в Бретани.
Профессор Бартльбум, пишущий "Энциклопедию пределов".
Сотни фотографий - замысловатые следы на песке, бесконечно исправляемый предел того, что не имеет формы и предела, что не оставляет следа, уходит в песок. Профессор вглядывается в волну. Его Энциклопедия станет бесконечной. Женщина в сиреневой накидке - жертва, заложник приближения к прозрению. Девушка, боящаяся жить, пришедшая с белых ковров, в самый уток которых воткана тишина. Мы все, боящиеся жить, пришедшие страшно сказать из каких урбанистических пейзажей.
Легкие, прозрачные мы: мазки, сквозь которые угадывается конструкция таверны "Альмайер", легкая и прозрачная, как рисовая ширма японского дома на фоне, конечно же, моря. Притягательного, как китайский фонарик для мотыльков. Ничего, кроме света. Так принято на востоке. Ничего, кроме внечеловечной гармонии, безмерной изначальности, свернутого в божественный нуль прошло-будущего.
И никакой утомленности человека своим величием на фоне тварного мира. Человеку логично мыслить себя частью меньше целого. Он так же прекрасно подробен и деликатно мал, как мотылек, севший на волну. Это утешает (утишает?) и приближает к Богу. Для востока это привычная культурно-смысловая константа: объем, сформированный помимо человека, гармоничными пустотами. Немного туши на белой пустыне шелка. И та расплывается по краям, стеснительно стремясь слиться с подавляющей благодатностью. Ничего. Кроме моря, конечно.
И Запад - море. "Человечек, словно часовой, зорко охраняет краешек мира от бесшумного нашествия совершенства". Какое море? Западное. По традиции западная цивилизация и - шире - культура мыслятся как культура Средиземноморская. Не изначальный ноль, а избыток. Насыщенный физиологический раствор, творильня роскоши. И человечности. Море Италии Возрождения - человеческий прибой, когда "райский механизм заедает от спасительной песчинки-человека". Песчинка в створах раковины обрастает пищей моря и превращается в жемчужину. В жемчужину неправильной формы - "барокко" по-итальянски. Барикко запускает в море барочные креатуры - фантасмагорическую географию человечества: остров-крест, который всплывает раз в год, прочие знамения, сулящие неисчислимые бедствия морякам. Запускает пиратов. Адмирала, играющего в шахматы "на жизнь". Адмирал играет черными.
"Черное" - цвет перенасыщенной культуры. Сверхплотность черной дыры, черного квадрата. Собрание всех мыслимых шедевров живописной цивилизации на одном компактном носителе - равностороннем куске холста. Малевич - беспощадный коллекционер гуманитарного наследия. Гения сжатия, сошедший с многомачтенного корабля Запада. Многоярусные нотоносцы симфонизма татуированы итальянскими терминами. Concerto grosso. Первые оперы Монтеверди и Фрескобальди. Все мыслимые созвучия воплощены. Все возможные сюжеты выговорены. От драмы остается нарочитая театральность: шекспировская история возвышенной любви превращается в банальный римейк.
Кто-то должен был написать "Море-океан". И он должен был быть итальянцем. Барикко. Барикко не только писатель. Он, что важно, музыковед. Он знает, что музыкальное произведение любой сложности подразумевает изначальную последовательность октавы. Октавы, которую можно и не сыграть, но все равно в ней сохранится сущностная гармония, расходящаяся веерным многообразием полу- и четвертьтонов. Музыкальная культура как самая без-образная первой зачуяла западню высказанности, наглядности. Музыка вытекает с Востока, как все четыре реки западного рая. Как весь Восток, она, музыка, истекает из океан-брахму, владыку всего сущего. В ведической культуре музыка связана с богиней Сарасвати ("та, которая течет" - значит ее имя). Сарасвати стремится из океана молчания мыслью и звуком, словом и музыкой. Она несется к человечеству, жаждущему образа, на упряжке из белых павлинов. Обретя течение, волны океана начинают источать мудрость, выраженную в играх светотени и бриза - "музыку ветра и потока", как называют их в Японии и Китае. Запад избыточно человечен. Человек научился ловить ветер, хранить воду в решетках, а музыку - в привычных гармониях. Павлиньи перья возничих Сарасвати он хранит в вазах. Я вижу эту вазу в окне напротив, когда курю, сидя на подоконнике.
Музыка первой отказалась быть привычкой. Вслед за попытками авангардистов разнести все вдребезги приходит, ну например, Эрик Сати. Музыка, сокращенная вдвое и еще раз вдвое, освобожденная от балласта ("Предпоследние мысли" - звуки, сочащиеся сквозь безмолвие). Ноты капают раз в полминуты. Появление в современной культуре музыкальных произведений Джона Кейджа, сплошь состоящих из тишины - это попытка войти не просто в море, а в море-океан.
Если человеку в правом, западном углу географической сетки заказано без-образное, без-мерное восточное начало вод, то ему ничего не остается, как вернуться к морю или добраться до него, клубящегося впереди. Конечно, кораблекрушение. Любовь, слезы, кровь, предательство. И спасительный парус на горизонте. "Есть всего три сорта людей: те, кто живут у моря, те, кого тянет в море, и те, кто из моря возвращается живым". Парус на горизонте никого не может спасти, ибо "те, кто вернулся - безутешны". И окрещен водами моря-океана. Это Барикко окунает в него с головой. Это водоем - исток невыраженных смыслов. Это белый цвет - потенциальный спектр. Пустота - квинтэссенция пространства.
Путь от квадрата Казимира Малевича до квадрата Плассона пролегает по тысячам морских миль холста. Путь от перегрева к прохладе вечных вод не может быть короче. Клифорд Стип в 1944 году чуть снимает напряжение Малевича. Он разрежает черноту просветами желтых и красных потеков. Вслед за ним Пьер Сулаж создает свой черный квадрат. Его облегчают разводы серого и белого - негатив гармоничной тушевой размывки японских мастеров. Зеркальное приближение к гармоничной белизне Востока. Еще один ошеломляющий квадрат - работа Бриджет Райли. Картина создана из красных, голубых и серых волн. На них больно смотреть, они мерцают и колышутся, заставляя посетителей Британского музея в последний момент хвататься за стену, чтобы не свалиться в пучину "Ослепительного потока". "Музыка света и потока, ветра и порыва" - вот как называется это на Востоке. У нас, на Западе, так мучительно вхождение в первоначальные воды. Через эту зыбкость - вброд, к морю-океану. К картинам Плассона. Там - спасительная белизна. Прошло-будущее невысказанных слов. Неразвернутая музыка.
Диалоги персонажей Барикко - перекличка многоточий. Диалоги нас, реальных, обалдевших от жирной пищи постмодернизма, от сленга и бранчливости подземки, наши диалоги тоже состоят из пожиманий плечами, затяжек, звона тонкого стекла, касаний ладонью. Последние слова Плассона: "Все дело не в цвете, а в музыке, понимаете, я потратил на это столько времени, но сейчас... Самое трудное - это музыка; все влюбленные ищут эту музыку на дне слов и в прахе жестов и знают - тишина и есть музыка, чистый звук, необъятная сердечная тайна".
Море-океан. Белизна. Тишина. Пустота. Сущности, чреватые сущим, неразвернутая человечность, столь близкая к идеальной и пугающей гармонии.
Night swimming
"Те, кто вернулся - безутешен. Узревший истину не знает покоя". Его не убаюкает код привычки. За смытыми случайными чертами он видит самую суть, самую прекрасность - то есть ничего, что можно было бы увидеть. Присвоить взглядом. Обкатать слухом. Умытой предстает перед ним вся витиеватая, по-детски напыщенная культура Запада. И самая простая, самая банальная история о любви отражается в его глазах песней, исполненной глубоких смыслов. "Я полагаю, - говорил восьмидесятилетний Кейдж, - что в конце концов я смог бы сочинять красивую, гармоничную музыку".
Перед тем, кто сидит в седьмом номере - стопка чистой бумаги, кипа белизны. Он испещрит ее сонмом слов, которые сократит вполовину, потом еще вполовину, чтобы найти одно-единственное - имя моря. Каков должен быть язык? Слово-притча. Слово-стих. Неровная мерка и мера прибоя, ритм волны. Вышивание по жемчужно-сизому шелку гладью - гладью бескрайнего моря. Точные стежки. Потоки ветра и света. "Сначала он должен закончить свою картину. - Никогда он ее не закончит. - Значит, он никогда не умрет".
Странное ощущение от чтения "Моря-океана" Барикко сродни ощущению странного упоения и восторга от купания нагишом в ночном море-океане. Почти Ничто. Невесомость, отсутствие предела и цвета. Единственно, что реально и осязаемо - белый туман над водой, пар растаявшего жаркого дня. И только твое слитое с темнотой тело касается матового внутреннего сияния вечного, струящегося, неуловимого шелка истинного бытия...
Тогда, в жарком июле, повинуясь зову неизданной книги, я бродила и выговаривала свой ответ Барикко. Мое эхо долетело быстрее звука. Обескураженная непроявлением, непоявлением книги, я звонила своему приятелю, будто это он сокрыл от меня долгожданную жемчужину. Но телефон откликался мерным зуммером пустоты. Ответ оказался другим. Вечером в почтовом ящике я нашла журнал с "Шелком", новым романом Баррико.
Потерянная нить
Здесь имеет смысл подробнее остановиться на сюжете. Если под сюжетом подразумевать последовательно разворачивающуюся панораму таинственных причинно-следственных взаимосвязей судьбы.
Давным-давно мы лежали с сестрой на кромке белого песчаного пляжа. Под головами у нас были учебники - значит, моя сестра уже готовилась ко вступительным экзаменам. Мы, повинуясь тревожному гону времени, размышляли, чем бы хотелось заниматься в жизни на самом деле. Моя сестра сказала, что хотела бы работать наблюдателем. Поручили бы ей вот так лежать и смотреть на облака, запоминая их форму и цвет. А кто-нибудь использовал ее опыт для предсказаний погоды. Или еще можно тихо сидеть в лесу и слушать, как растет трава. Я, очарованная причудливой игрой, захотела быть одиноким смотрителем на дальней морской косе, куда залетают передохнуть перелетные птицы. Я выходила бы на опустевший пляж и внимательно следила за танцем перьев на песке. Что я чаяла узнать в тонких иероглифах их отпечатков? Свою судьбу? Божественное имя?.. Иным покажется, что тогда на пляже нас просто разморило, и блаженная лень полдня диктовала нам свои сокровенные мечты. Это не так. Почти вытолкнутые в сверхплотную материальность "взрослой" жизни, мы еще цеплялись за кромку моря-океана непроявленных, потенциальных смыслов, за безмерные пустоты первичных истин, от которых детство еще недалеко отстоит. Мы хотели выгородить себе заповедник на человеческом берегу, но были уже почти выплеснуты вон. Позже мы узнали, что Гребенщиков слушал, как растет трава. Что Павич угадывал судьбу по форме облаков. Потом я увидела фотографии той француженки. И еще одну фотографию Роста, снятую на Куршской косе - перышко танцует на песке дюны, оставляя едва приметный след. Это были спасительные знаки, которые посылали друг другу члены тайного общества вышедших из моря живыми и - безутешными. В этом братстве состоим и мы. Мы все.
Один из нас - мсье Эрве Жонкур, 32 года. Его можно было бы назвать героем "Шелка", если бы он не был до такой степени не-героем в барочном смысле. Он не творит свою судьбу. Даже судьба не сотворяет его из пены дней. Его творит некто мсье Бальдабью. По воле Бальдабью он становится контрабандистом. До этого по воле отца он должен был стать пехотинцем, чтобы, по воле Господа, снискать военную славу. Но воля мсье Бальдабью оказалась сильнее. Он отправил мсье Жонкура на Восток. По склонности своей больше к созерцанию, чем к деланию собственной жизни, мсье Жонкур мог родиться японцем, и тогда бы, устремляясь на Восток, он шел бы по течению - на родину души. Но он родился европейцем и на Восток направляется за тем, что нужно Западу, что можно пощупать, измерить и оценить. "На ладони у него умещалось целое состояние". Это были зародыши шелкопрядов. Зародыши будущей текстильной славы Франции.
Что значило послание, найденное мною в почтовом ящике? Зачем Барикко натянул еще одну нить между Востоком и Западом? Барикко прислал то же, что и в первый раз, послание, тот же "Море-океан", только наоборот. Он написал его на обороте карты моря-океана, с другой стороны Востока, протянув прочную шелковую нить по иссушающему тексту западного мира, по которому бредет перекупщик червей-шелкопрядов, не улавливая призрачной границы. "Где Япония? - Прямо, не сворачивая, и так до самого конца света".
Провинциальный городок Лавильдье по-флоберовски уныл. Но он вытатуирован на жизни мсье Жонкура, и мсье исправно возвращается в него к Пасхе, чтобы привычно лечь под колки на набивочном станке родины и подтвердить узор судьбы. Узор привычной любви. Затверженный образ жены, почти что Бовари. Однако же между Пасхами он выкатывается из-под валиков, западает в щелку привычного пространства-времени. По скользкому и призрачному следу шелкопряда он пытается выбраться в широту и многомерную свободу восточных символов. Но у шелка - двойная природа. С одной стороны, он метафора свободного скольжения, морской глади, с другой - символ вещного мира, "фальбала", как говорят французы, то есть женских фитюлек. (Кстати, некоторые фотографии той француженки были напечатаны не на бумаге, а на ткани. Меня впечатлило это сочетание бесформенной стихии и текстильной плоти.)
1861 год. Семь лет, как Япония открыта для Запада. Так думает Запад. Восток встает вокруг мсье Жонкура великой иллюзией, он переливается и блещет. Атласная плотность горы на горизонте, нежная фарфоровая роспись неба, мимолетная фигурка мальчика-связного - будто случайная капля туши на рисовую фактуру утреннего тумана. И - возлюбленная. Так кажется мсье Жонкуру. "Я даже не знаю ее голоса", - много лет спустя признается мсье Жонкур. Правильно: звук, музыка первыми зачуяли опасность быть уловленными вещественной культурой Запада. Молчать. Восточные креатуры вьются в своем бесплотном пейзаже, не даваясь заморскому гостю. Как только он сокращает дистанцию, они исчезают, как стая экзотических птиц в белесом небе. Потому что между ними - вся карта мира. Потому что они друг для друга - конец света. Потому что мсье Жонкур, как и пристало контрабандисту, уносит с Востока только плотные, вещественные трофеи. Отныне все его представления о свободе, о свете, о счастье, о любви будут сверяться с созданным им неизменным, а потому тяжеловесным, высказанным, а потому и неистинным образом Востока. Он сам отныне готов накатывать на судьбу один и тот же узор - в промежутке между Пасхой и Пасхой. Он как гобеленная манифестация рококо. Он распят на плоскости своих представлений об ином необъяснимом мире Востока, но все его представления о запредельности укладываются в жеманные эротические фантазии. За плоскостью ткани, на которую он себя накатал - свобода, ненапечатляемые сущности жизни, любви, страдания. Его французская жена, обретя вдруг неостановимый голос ветра, голос света и потока, который присущ истинной любви, пытается пробиться сквозь плетение его тканой тюрьмы. Его жена пишет ему письма иероглифами. Неведомый, легкий, точный язык, за которым он видит только обещание плотских утех - последний образ его свободы. Каталог птичьих следов. Послание от брата по печальному тайному обществу. Его Бовари, омытая водами моря-океана и не вышедшая из них, незаметно умирает от любви. Невыносимо просторной любви.
Зачем Алессандро Барикко так накаляет драматизм непонимания, для чего натягивает нить так сильно, что она уже дрожит от напряжения? Неужели неясно, что, когда его мсье Жонкур дойдет по дрожащему канату, он узнает, что ворота Востока захлопнулись перед ним. Неужели неясно, что, когда он почти доберется обратно, пропустив Пасху, а потом и все летние сроки, он поймет, что эти ворота и не открывались? "Так умирают от тоски по тому, чего не испытывают никогда", - признается мсье Жонкур в конце своего шелкового пути, на границе подступившей яви. Я знаю, для чего: чтобы вытряхнуть нас из кристаллической решетки полотна, на котором каждый воздвиг свой неприступный Лавильдье.
Другая книга
Борхес, говоря о метафорах Востока, упоминает поток. Узор. Карту странствий. И сон. Барикко проводит нас по всем мыслимым лабиринтам этих метафор и отпускает на волю без всяких иллюзий, лишенных привычной формы, обобранных до нитки, без единого готового образа вещного мира. С горсткой высохших мертвых шелкопрядов. Без во-ображенных дефиниций, с разрушенными затверженными смыслами и принципами нам легко будет проскочить сквозь проклеенную тканую основу карты и очутиться на морской косе.
Конечно, в первый раз в "Море-океане" нам было легче: мы на первой странице очутились у спасительных вод уже прошедшими тягостный путь изощренности и начали писать безмолвную книгу прозрения. Вторая попытка была суровей - прожить то, что было до начала, до первой строки. Но в финале мы все встретились, чтобы следить за тенью пера на берегу. Не пера из вазы, а мимолетной тени белого павлина, проносящегося над хаосом, в глубине которого зарождается космический порядок. Если и этого не дано, тихонько наблюдать из-за плеча неутомимого художника Плассона, как на пустом полотне проступает утешительный портрет пустоты, когда-то объединившей нас в беспомощное, но полное смутных надежд братство. Мсье Жонкур уже там. "Ветреным днем он спускался и часами смотрел на воду, расчерченную легкими и необъяснимыми картинами, в которые слагалась его жизнь".
Я знала, что книги-миражи Барикко все-таки появятся. Не могут не появиться. Они не полезны и не своевременны в том смысле, в котором полезны и своевременны книги, полные намеков и аналогий. Эти книги назидательны в высшем смысле, в каком назидательно все безмерно большое над безмерно малым: Бог, космос и океан. Я чувствую это, потому что тоже стою на кромке суши как часовой, между землей и водой. Раз он существует, МОРЕ-ОКЕАН, то он неукротимо выплескивается на пустоты бумаги.
* В январе 2001 года роман А. Барикко "Море-океан" вышел в серии "Иллюминатор" библиотеки журнала "Иностранная литература" в переводе Г. Киселева.
