Превращенный

Андресас Эмбирикос. Избранное: Пер. с греческого. - М.: ОГИ, 2002, 96 с.

НИ ОДНА процессия не отдается эхом, и забытье, что оплакивает гребешки, поглощенные морем, тянется как ловушка в раковине систематического расписывания груди".

Русская поэзия (за исключением Бориса Поплавского) с сюрреализмом так и не встретилась.

В новогреческой эта встреча произошла. Для молодого Андреаса Эмбирикоса увлеченность Андре Бретоном стала поворотным пунктом. "Я встретил вдохновенное создание. Я чувствовал себя как древний грек, который встретил Аполлона... Это был другой мир. Я общался с универсальностью вселенной за пределами горизонта".

Эмбирикос начал читать лекции о сюрреализме и опубликовал сборник автоматических текстов в 1935 г., когда во Франции лидеры разложившегося сюрреализма давно уже писали в основном доносы друг на друга в Компартию. Но провинциальное запаздывание дало дистанцию рефлексии, освободило от крайностей. Или сказалось неизвестно как передавшееся от Древней Греции чувство меры? Эмбирикос был и первым психоаналитиком, практиковавшим в Греции, но опять-таки Фрейда или Эдипа в каждой строчке стихов, унылого сведения многообразия жизни к немногим общим идеям-комплексам у него нет.

Есть понимание стихотворения как водопада. Образованного не логически обусловленными темами, а "элементами, появляющимися в потоке его возникновения". Стихотворения как события, а не последовательности статичных описаний. Есть трансформации и превращения. "Фотография оживает, обретает целое собственное действие, переплетенное с жизнью зрителя, словно золотая монета, кристалл или перчатка. Вот газета превращается в благоухающий лес или нагорье с заснеженными Кордильерами".

Переживание фонетики. Боевой клич древнегреческих воинов и признание в любви так же пульсируют в воздухе, возносятся, спаиваются и скрещиваются, как названия парижских станций метро: "Chardonne-Lagache", "Denfert-Rochereau". Амур - любовь - и река, протекающая в пространствах, населенных монгольскими племенами, почти крымскими татарами из детских воспоминаний. Сон, чувство, миф - но не политика. Греческая жара, гонящая вперед, заставляющая двигаться легкими и стремительными шагами, делающая все вокруг ясным, осязаемым зрительно - и нематериальным. Под которой пульсируют афинская улица, каменный фаллос на Делосе и кактус в мексиканской пустыне.

Греческая чувственность. "Одна подруга встретила другую подругу. Оковы, которые сдерживали цикады их пупков, растеклись как плавящаяся сталь, и две подруги стали одной пряжкой".

Разумеется, романтика, риторика, утопия Нового Града - но какой же сюрреалист без этого. А рядом - самоирония, напоминающая русскому читателю о Гоголе и о Пригове. "Когда два часа назад я сел записать здесь, в своем дневнике, несколько слов о сегодняшней третьей годовщине счастливого события, моего выхода из психиатрической лечебницы, я еще не видел, в чем мое истинное предназначение. Однако в процессе письма я его увидел, сейчас, только что, и, продолжая писать, не останавливаясь, несомненно движимый рукой Бога, я принял решение... Братья мои, я претендую на трон Эллады. Братья мои, я говорю вам это напрямик и без обиняков - я Король ваш!"

Гоголь наверняка Эмбирикосу был знаком, а Мандельштам, Лермонтов, Блок были им любимы. Эмбирикос знал русский, Россия - его детство. Севастополь, под которым было имение родственников матери. Балаклава, купринские лестригоны. А потом Эмбирикос в недоумении стоит в Москве 1962 года. "Обществом греко-советской дружбы приглашенный / Я на Арбате остановился однажды..." Или у памятника Ленину в Ленинграде. Фото в книге есть, и оно образует немалый контраст с фотографиями у штурвала на Средиземном море или у каменного фаллоса на острове Делос.

"Цель нашей жизни - это мудрое принятие нашей жизни и каждого нашего желания в любом месте в любой момент в каждом горячем насущном влечении. Цель нашей жизни - это помеченная кожа нашего существования". О глубине кожи первым заговорил все-таки не постмодернизм. И жаль, что сюрреализм не встряхнул в свое время русскую поэзию, может быть, она была бы разнообразнее и свободнее.

"Остаются все же пасхальные рыбы, лилии торговцев, мечи мраморных государственных переворотов и, наконец, боязнь полевых оборотней".