Виктория Швейцер Для меня процесс над Синявским и Даниэлем начался так. Я работала тогда в Московской писательской организации; знала многих членов и не членов союза; с некоторыми дружила. Шел 1965 год. 8 сентября арестовали Андрея Синявского. Я узнала об этом на другой день от его жены, Марьи Розановой: она прибежала ко мне на работу сразу после обыска. До сих пор не знаю и как-то стесняюсь спросить, почему, думая о предстоящем аресте, Синявский назвал меня жене как человека, к которому можно обратиться за помощью. Не скажу, что мы были друзьями /.../ мы, я бы сказала, приятельствовали.
С арестом Синявского моя жизнь резко изменилась: приятельство перешло в самую тесную повседневную близость с Марьей... Кое в чем мне пришлось быть ее спутницей, помощницей и - надеюсь - поддержкой. Ни тогда, ни теперь у меня не возникало чувства, что я делаю историю. /.../ Я с детства помнила разговоры дома, что сестры моего отца не помогли маме, когда его арестовали... Не могла же я сказать Марье: "Больше ко мне не приходите, я боюсь". Конечно, я боялась и именно тогда поняла, что значит по ночам прислушиваться к звукам на улице и движению лифта за стеной. /.../
Уже и до суда, а в особенности после приговора, целый ряд писателей давали деньги для передачи Марье, зная, что она с сыном (ко времени ареста Синявского его сыну было 8 месяцев. - "EL-НГ") остались без зарплаты. Несколько раз деньги приносили мне, постоянно, насколько я знаю и помню, собирала деньги О.О. Бабенышева, какое-то время это делали К.И. Лозовская и Р.Д. Орлова. В то же время писательский кооператив, в который давно были внесены деньги, оперативно исключил семью арестованного коллеги, оставив ее на растерзание разъяренной коммуналки. Каждый член правления называл свое правление "они". Каждый отдельно утверждал, что лично он - за Синявских. Тем не менее "они" Синявских исключили, и, кажется, даже единогласно.
После вечернего заседания, дождавшись выхода Марьи из зала суда, мы большой компанией ехали к нашим друзьям Сергеевым (имеется в виду переводчик Андрей Сергеев и его жена Людмила. - "EL-НГ"), слушали ее отчет о прошедшем дне, ловили сообщения Би-би-си. То, что рассказала Марья, настораживало, даже пугало. Но мой природный оптимизм брал верх и заставлял надеяться. И только когда после последнего судебного заседания из здания суда вышли те, кто был туда допущен, и сказали нам, ждавшим на улице, о приговорах, я поняла: моя вера в справедливость еще раз потерпела полное крушение. В тот вечер поразило и запомнилось: в глазах у Твардовского стояли слезы, он по-настоящему плакал, выходя с суда...
Процесс над Синявским и Даниэлем проходил 10-14 февраля 1966 года. В один из этих дней или сразу после в Доме литераторов меня остановил высокий молодой мужчина. "Я - Борис Вахтин из Ленинграда. Я видел, что жена Синявского все записывает, я тоже записал те заседания, на которых был. Вы не можете меня с ней познакомить? Я хотел бы, чтобы мы свели воедино наши записи. Это важно..." Его прямота вызывала доверие; я познакомила его с Марьей и больше ни о чем не спрашивала. /.../
Мы сговорились поехать в Ленинград, надо было передохнуть и Марье и мне. Не помню, когда она сказала мне, что мы едем к Вахтину, чтобы составить как можно более полный протокол процесса. По блату нам сняли номер в "Октябрьской" гостинице, но мы там почти только ночевали. За все дни к нам зашли лишь два человека: Иосиф Бродский, который тогда был в хороших отношениях с Марьей, и Сережа Б. - кажется, ее сокурсник по университету. Бродского освободили из ссылки едва ли не в тот же день, когда арестовали Синявского. /.../ Сережу я видела тогда единственный раз и поразилась, что в целях конспирации он говорил одними губами, без звука, но совершенно понятно...
Дни мы проводили у Вахтина. Помню какую-то страшную, по моим московским понятиям, нелепую ленинградскую квартиру с длиннейшим темным коридором, вдоль всей стены которого от пола до потолка тянулся стеллаж с книгами. Помню Марью сидящей под самым потолком на высокой стремянке, с очками поднятыми на лоб, быстро перелистывающую книги.
Почему-то она вызывала ассоциацию с белочкой, высоко на дереве грызущей орехи. Там, на стремянке, она отдыхала во время своих перерывов. Работали мы по много часов, то втроем, то кто-нибудь из нас отдыхал, а двое продолжали работать. В нашем распоряжении было несколько записей процесса, Марья и Лариса Богораз-Даниэль, каждая в отдельности, записали все судебные заседания.
Я знаю, что были еще записи Игоря Голомштока и Льва Копелева - тех заседаний, на которых каждый из них присутствовал, они, кажется, были сверены с текстами Марьи и Ларисы до нашей поездки в Ленинград. У нас же была еще запись самого Вахтина. Работали так: читали соответствующее место вслух во всех имеющихся вариантах, сопоставляли, если требовалось, дополняли одну запись другой, выбирали наиболее точные слова. Когда вариант той или иной фразы или абзаца был утвержден, диктовали на машинку. Печатала больше всего я; на процессе я не была, поэтому мне нечего было вспомнить или уточнить. Таким образом, в течение почти трех дней напряженной работы появился отпечатанный на машинке полный и окончательный текст протокола суда над Синявским и Даниэлем.
Амхерст (США)
