Елена Левина Молодые писатели Илья Ильф, Евгений Петров, Борис Левин и художник Константин Ротов в 1931 году приобрели дачу на ст. Клязьма. Все они еще с 1920-х годов работали в юмористических журналах, дружили, ездили вместе в командировки. Они были молоды┘ Они были талантливы┘ Они были полны надежд и планов. Почти у всех были маленькие дети.
Дачу они купили у Михаила Кольцова, а до него она принадлежала какому-то купцу. Ходили слухи, что где-то запрятан винный погреб и время от времени его в шутку искали.
Улица, на которой стояла дача, была широкая, заросшая травой, с узкими тротуарами и огромной лужей посередине, непроезжей после дождей. С правой стороны, как раз против этой лужи, и стояла наша дача, в глубине участка, отгороженная невысоким серым забором из мелких планочек. Она была двухэтажная, точнее, с мансардой и башенкой, голубого цвета, отделанного синим кантом. Синими были наличники, рамы и столбики, подпиравшие крышу террасы. Участок - просторный, светлый, с соснами и березами. От калитки шла аллейка из кустов с розовыми цветами в виде метелочек, приводившая к дому, перед которым были разбиты грядки с табаком и большая клумба с анютиными глазками, а вдоль фундамента всегда росли настурции. Направо от клумбы была небольшая площадка, где играли дети, а взрослые - иногда в городки. За ней у забора с соседями были огород с кустиками укропа и заросли крапивы. Налево, в стороне от дома, находилась площадка, где вечерами играли в волейбол и собиралось много народу смотреть. А когда не хватало игроков, то зазывали даже прохожих. На одной половине первого этажа жили Ильфы и Петровы; в другой половине - Ротовы в большой комнате с открытой террасой. В дальнем углу дома находилась общая кухня. Скрипучая деревянная лестница вела на мансарду, где жили мы. Каждая комната имела свое название. Одна, например, называлась "гроб".
На даче жили дети Петька (Петров), Ирка (Ротова) и я (Елка Левина). Все мы родились друг за другом: я и Ирка осенью 1928 г., а Петька в январе 1929 г. Позднее, уже в 1935 г., появилась на свет Сашенька Ильф. Ирка была худющая и зеленая, потому что ела колбасу, а я розовенькая, потому что ела морковку (так говорила моя бабушка). Ирка любила дразниться, гримасничать, как обезьяна, а Петька был очень покладистый, слегка пухлый, и от него пахло грудным молочком (так мы считали), и мы его нюхали. С утра пораньше мы выбегали из дома и начинали носиться. Это мешало Ильфу. Он говорил: "Они топочут, как пони". Из игрушек у нас были лопатки, папиросные коробки, куклы. Но больше всего мы любили драться и смотреть, как играют в волейбол, сами тоже играли в мячик, бегали с сачками за бабочками, шлепали по лужам во время дождя. Днем нас обливали водой, которая нагревалась на солнце в тазиках. В жаркие дни нас водили на речку. Мы выходили на крутой берег, смотрели на купающихся, спускались по тропинке на пляж, валялись в песке, гонялись за стрекозами, бултыхались в воде, но плавать нас почему-то не научили.
Еще нас водили есть клубнику на какую-то дачу, где были парники и росло много флоксов. Мы садились на лавочку и скромно ждали, когда принесут ягоды. Однажды нам с Иркой дали одну тарелку клубники на двоих, разделив ее ложечкой пополам, и мы подрались. Я быстро съела свою долю, а Ирка облизывала ягодки и строила рожи, я не выдержала и стукнула по тарелке, так что ягоды разлетелись.
Мы все время что-то выдумывали: однажды разделись догола, обмазались сажей от кувшинов, в которых грели воду, и как негритята отправились на станцию. Все смотрели с удивлением, по дороге нас узнали и отправили домой. В другой раз мы захотели денег и вышли за калитку с огромным эмалированным чайником и стаканом. Всем прохожим мы предлагали купить воду, уговаривали, люди улыбались и отказывались. Нам этого показалось мало, тогда мы нарвали цветов и стали предлагать букеты. Опять все улыбались, но букеты никто не брал. На свою беду мимо нашей калитки шла девочка с бидоном для керосина, и в руках у нее был желанный рубль. Ирка выхватила рубль, а мы всучили ей цветы. На ее крик сбежались взрослые и отодрали нас.
Больше всех с нами занимались Константин Павлович Ротов и моя бабушка. Они ходили с нами гулять на поле аэродрома, и мы смотрели, как взлетают самолетики и прыгают парашютисты. Как-то мы заблудились в лесу, и все шли, шли на солнечный лучик, наконец вышли на незнакомую опушку, где встретили слепых, которые привели нас домой. Это было невероятно, все над нами смеялись.
У Петьки тоже была бабушка, которая любила его кормить. "Петя! Петя! Ручки мыть!" - кричала она. Однажды она выбежала за ним с горшочком пшенной каши, "ну Петя, хоть ложечку", но вместо него подбежали мы с открытыми ртами, и она нас поочередно кормила потрясающе вкусной кашей, золотистой, рассыпчатой, сладкой, как гоголь-моголь. Кстати, гоголь-моголем нас часто кормили. Молоком нас тоже поили от козы, которая щипала травку на соседнем участке. Однажды мы ее накормили папиросами.
Я жила с бабушкой и няней, часто к нам приезжал папа. Он жил в комнате, где было мало солнца. Там стояли железная кровать, накрытая зеленоватым одеялом, письменный стол и корзинка для бумаги. Когда он появлялся, мы все очень радовались, а я особенно, и вылезала с ним на крышу на зависть Петьке и Ирке, но папа их сразу же звал, и они мчались, как угорелые, к нам наверх, и мы уже все вместе ели картошку в мундире. Мама приезжала редко - она много работала и говорила, что не любит дачу и дач вообще, ей нужен простор. Она ездила под Рязань к своей подруге писать, так как была художница.
Мой папа был добрый, грустный и смелый. Он был участник Гражданской войны. Как-то к нам ночью залезли грабители, и он единственный выбежал на шум, выстрелил из пистолета и поверг их в бегство. С Ильфом у него была такая игра: "среди кого больше мерзавцев - у партийных или беспартийных". Когда Ильф вспоминал очередного мерзавца партийного, он мчался наверх, а когда папа - беспартийного, то бежал вниз со словами: "А этот?"
Он был спецкорреспондентом "Правды" в финскую войну на севере Карелии и погиб в бою под "Суоми-Сальме" вместе с Сергеем Диковским, тоже корреспондентом и писателем. В этом бою погибла почти вся дивизия. Тогда было написано стихотворение Е.Долматовского:
Мороз был трескуч,
и огонь был гневен,
Ужели мы встретиться
не должны
Сережа Диковский
и Боря Левин
В 6 часов вечера после войны.
Папа и Константин Павлович ходили на даче одно время в полосатых футболках, Ильф обычно в коричневых брюках и рубашке, его жена Мария Николаевна в однотонном сарафане. А Валя Петрова часто носила темно-синие расклешенные брюки с кремовой кофточкой и на груди с якорем, от которого на голую спину спускались лямки. Это было очень модно. Екатерину Борисовну Ротову я запомнила в светлых платьях с яркими цветами и с красным маникюром, который меня очень поразил. Я думала, что это у нее одной такие ногти. Как-то мы ехали на дачу, и на перроне при посадке в электричку была давка. Вдруг в толпе мелькнули красные ногти, я радостно кинулась в ту сторону, но, конечно, это была не она.
Мама носила чаще всего полотняные платья. Я очень любила одно светло-серое с небольшой синенькой вышивкой крестиком.
Петров с утра ходил в пижаме, но не такой мешковатой, как ходят в поездах, а красивой, видимо заграничной, в полосочку, с воротником шалью, и подпоясывался шнурком. Сам он был высокий, стройный, смуглый, с темными прямыми волосами. У него было узкое лицо с высокими скулами и узкие глаза. Что-то в нем было от индейца. Мы - дети - были ему неинтересны.
Вообще все они, я имею в виду наших пап, были всегда подтянутые, и одежда на них сидела хорошо.
В середине 30-х годов на даче часто бывал Валентин Катаев (Петькин дядя) с женой Эстер, светло-рыжей хрупкой красавицей с зеленоватыми, чуть раскосыми глазами, всегда смеющейся, ласковой. Она мне очень нравилась, я от нее не отходила, а через некоторое время она пополнела, и я в недоумении толкала ее в живот: "Эстерка, почему ты такая?" Вскоре она родила девочку. На радостях Катаев подарил Петьке велосипед: черный, лакированный, с кожаным седлом и педалями, как каучуковые подошвы. Потрясающий. Ирка тут же закричала: "Папа, я хочу, я хочу!" - "Ирочка, у меня нет денег". - "Как нет?" И она сказала: "Я знаю, что есть и где лежат". И мы вместе с ее папой побежали за ней. Она открыла ящик письменного стола, где в углу лежали деньги. Очень скоро Константин Павлович привез ей велосипед. А я молча переживала, так как папа был в отъезде, но на следующий же день Константин Павлович привез мне тоже велосипед, сказав, что это от папы.
Велосипеды мы обожали, ездили все время вместе повсюду, на зиму их забрали в Москву, где они стояли, как предметы мебели. Помню, как мы ожидали затмения солнца: сажей замазывали стекла, потом папа привез очки, и, наконец, мы отправились наблюдать, почему-то на аэродром, и очень рано, на рассвете. Конечно, на велосипедах с бабушками и Константином Павловичем. Там было уже много народа, мы устроились на поле и стали смотреть, и ничего не было видно. Кто-то посоветовал смотреть, лежа вверх ногами, так и сделали. А теперь видно, сказал кто-то, а я и так ничего не увидела, потом кувыркались. К нам приходило много гостей, некоторые жили где-то рядом. Например, Ардовы. Однажды к нам на белой лошади приехал мальчик, такой же, как мы, это был Алеша Баталов. Он был с мамой. Они стояли за калиткой. То, что лошадь - старая кляча, было не важно, все было здорово. Нам дали посидеть в седле. Только Петьке его мама не разрешила, он так расстроился, что с воплем бросился на землю. Петькина мама Валентина Леонтьевна (так мы ее звали) - Валечка Петрова была очень молоденькая и хорошенькая, с пепельными волнистыми волосами. Ее обожал Юрий Карлович Олеша, все это знали, и мы тоже. Он подарил ей духи "Манон", Петька тут же пригласил нас, стал показывать и открывать флакон, а мы нюхать, и он почти все вылил на нас. Она издалека услышала запах, тут же примчалась и отругала нас. Через некоторое время Олеша подарил ей куклу, очень большую, с закрывающимися глазами, нарядную. Кукла сидела в углу на стуле и была отделена толстым шнурком или канатом, как музейная реликвия, чтобы только мы ее не касались. Книжка "Три толстяка" была посвящена Валентине Леонтьевне, но почему-то в современных изданиях это не указывается.
Олеша был небольшого роста с серыми колючими глазами. На нас он посматривал настороженно и с опаской.
Петька никак не мог выговорить слово "шоссе", Петров над этим долго бился, сердился на него. Впоследствии Петя стал замечательным кинооператором, но, к сожалению, рано умер.
Алеша Баталов стал к нам приходить в гости, мы играли в дочки-матери, он сказал, что будет папой, и сшил на куклу платье. Ирка сразу же в него влюбилась, впоследствии она вышла за него замуж.
Нас укладывали днем спать, рядом ставились раскладушки, обычно это было в огороде. Одно время мы заладили удирать: делали вид, что уснули, и вскоре вскакивали. И вот бабушка поставила мою раскладушку в крапиву. Я забыла про это, проснувшись, вскочила и прыгнула. На мой крик прибежали бабушка и Ильф. Бабушка смеялась, радовалась, что ей удалось меня проучить, а Ильф очень сочувствовал, взял на руки и обдувал.
Мы взрослых называли по имени и отчеству, они друг к другу обращались по имени и на вы. Пожалуй, только папа и Константин Павлович были на ты.
Ильф и Мария Николаевна часто сидели на ступеньках террасы и наблюдали, как мы играем, расспрашивали о наших делах. Им даже можно было пожаловаться. А вообще наши родители никогда в жизни не вмешивались в наши отношения.
Иногда Ильф сидел один, снимал пенсне и протирал глаза. Иногда быстро ходил по аллейке, которая вела к калитке. Позже по этой аллейке он катал коляску с Сашенькой. Коляска была кофейного цвета на мягких рессорах. У них в комнате было просторно, светло, но я помню только мольберт, за которым рисовала Мария Николаевна, тахту и обеденный стол, прижатый к стене, на нем стояли какие-то вазочки с печеньем и чашечки.
За год до войны после пионерского лагеря я приехала на дачу, когда уже не было Ильфа, там жили Мария Николаевна и Сашенька. Она напоминала маленькую барышню, очень нежную с медно-рыжими волосами и веснушками, в вязаном платьице. С ней гуляла воспитательница в буклях, которую звали "мадам", и она учила ее французскому.
Константин Павлович, пожалуй, был самым доступным для детей. Он рисовал за письменным столом, где у него был идеальный порядок: карандаши отточенные, кисточки чистенькие. Мы часто подбегали к нему, становились за спиной и смотрели, как он раскрашивает рисунки, а Петька иногда стоял подолгу, как завороженный, и он ему говорил: "Не сопи".
Однажды Константин Павлович посадил помидоры, а рассаду покупал вместе с соседом. Помидоры все никак не созревали. И как-то вечером Константин Павлович выкрасил их в яркий красный цвет, а утром, как только сосед это заметил, тут же прибежал с криком: "Костя, почему у тебя красные, почему?"
На даче взрослые часто смеялись, любили розыгрыши. Какие-то отдельные шутки я помню, о некоторых знаю понаслышке. Например, об одном розыгрыше Ильфа: "Однажды Илья Арнольдович загадочно улыбаясь, сказал Марии Николаевне: "Завтра к нам на целый день приедет художник Кукрыникс с женой и детьми". В воскресенье рано утром открывается калитка, и входят┘ трое мужчин, каждый с женой и детьми┘"
Ротов любил радио, у него был приемник, он разбирался в технике и сделал местную проводку. На террасе появилась радиоточка, а из комнаты можно было вещать и разыгрывать. Например, моего папу разыграли так: как бы настоящий диктор объявил литературную передачу: отзыв Льва Никулина о романе "Юноша". Отзыв был ругательный. Папа поверил и возмутился: "Каков мерзавец, только вчера его встретил и так хвалил. Как увижу, набью морду".
Тогда приемники ценились по количеству лампочек. Как-то к Ротову подошел знакомый и между ними состоялся такой разговор: "Костя, я купил 2-ламповый, а у тебя какой? У меня 3-ламповый, а где же 3-я, а она в уборной".
Наша дача оказалась несчастливой. С ней была связана какая-то мистика. Говорили, что перед смертью Ильфа на всей даче зажегся свет. Это случилось весной 1937 г., в 1940 г. на финской войне погиб Борис Левин, летом 1940 г. на даче арестовали Константина Ротова, а в 1942 г. в Отечественную войну погиб Евгений Петров. К счастью, Константин Павлович вернулся. Самые первые хозяева тоже погибли. И когда дачи не стало, наши мамы сказали: "Слава Богу, что у нас ее нет".
