Владимир Огнев Ковчег Чингиза Айтматова. - М.: Воскресенье, Евразия+, 2004, 688 с.
Чингиз Айтматов вписан в историю трагического века, века, завершающего мифологическое осознание цивилизации. Здесь он, если брать писателей мирового значения, находится в одной компании с Томасом Манном, Кафкой, Камю, Кортасаром. Ум наш в смятении не оттого, что знание перевернуло мир, а оттого, что не может смириться с этим переворотом. К этой мысли надо привыкнуть. Смятение пройдет. "Надо переделать целую культуру", - записывает Камю. Культура переделывается на наших глазах, но мы этого не замечаем, А чему удивляться? Книги Коперника и Галилея оставались под спудом три века Подождем и мы.
Айтматов, быть может, наиболее чуток к началу нового романного мышления. Главным в нем остается ощущение катастрофичности мира, универсальности связей Времени, Человека, Природы.
Если в первых произведениях Айтматова мы воспринимали мифологичность его творчества как явление национальной стихии, то со временем не могли не понять и процесса как бы обратного - от современного состояния мира идет его художественная мысль. И встречается на этом пути - с традициями глубокой древности.
Я думаю, мы вообще пишем летопись не только своего времени. Наша летопись бесконечна и связана с прошлым и будущим.
Одновременно с изобретением телефона и кино человечество открыло для себя палеолитическое искусство - рисунок и скульптуру - будущее и глубокая древность открывают свои тайны как бы параллельно.
Если бы мы психологически были подготовлены к тайне связи времен, мы бы все - не только археологи и историки - ждали встречи с неизвестным в прошлом прачеловечества с той же неутоленной жаждой, с какой мы ждем космических открытий XXI века.
Однако и тут есть две позиции. Одну, например, олицетворял у нас в России Маяковский. Он рвался вперед, он торопил будущее, потому что ждал великих перемен в судьбе всего человечества, перемен к счастью его.
Другую позицию - по закону маятника истории - олицетворяют сегодня те, кто, напутанные парадоксами цивилизации и неспешностью хода общественного прогресса, обратили свои взоры только и исключительно - в прошлое. Неосуществленные идеалы, как известно, удобнее проецировать на те, которые, хотя бы частично, осуществлялись когда-то. Но так ли уж все документировано в былом?
Харон возит людей только в одну сторону. Но фантазия наша с этим никак не смирится. То Сизиф вдруг выбирается из тьмы преисподней погреться на солнечном морском берегу. То Орфея, забредшего за Эвридикой в Аид туманный, боги спровадили назад без Эвридики, показав лишь тень жены.
Все это, так сказать, нарушения привычного регламента. Но тем не менее, повторяю, мы с этим односторонним движением к небытию никогда не смиримся. Тут помощниками нам и выступят мифы, сказки, фантастика. Но не только. И провидческие произведения наших современников - Отара Чиладзе, Валентина Распутина в "Прощании с Матерой", и в первую очередь Чингиза Айтматова.
Когда догматически противопоставляют прошлое настоящему с его открытиями и предвидением будущего, совершают и такую ошибку, как непонимание факта, что именно "как раз открытием и обусловлено воскрешение прошлого". Эта мысль Андре Моруа достойна внимания. Отношение к открытию прошлых эпох прямо связано с научными достижениями наших дней.
Традиция - это поэзия того, что остается надолго. Новаторство - это поэзия того, что приходит на смену бывшему. Они уже потому не враждуют, что новое и старое живут одновременно. Они спорят, как спорят утро и вечер, которые останутся утром и вечером - и завтра и через тысячи лет. Для Айтматова это аксиоматично.
Никто так пронзительно, как Айтматов в литературе XX столетия, не ставил проблему живого и мертвого. Смерть Иноходца, месть синеглазой Волчицы - это не картины "животного мира", это философия эпохи, где самоуверенная цивилизация начинает претендовать на противостояние самой жизни, роковое противостояние. Символом этого процесса скоро станет огромный стеклянный колпак над Акрополем. Камень - не человек. Ему, сооружению, простоявшему века, смертелен выхлопной газ автомобилей...
Однако единство и цельность личности поверяется отнюдь не противопоставлением природы и цивилизации. Личность - дитя Природы, цивилизация - производное деятельности человека. Убить своего ребенка, даже нелюбимого, - преступление не меньшее, нежели отречься от матери. Если воспользоваться образом Айтматова - "манкуртизм" наоборот.
Но понятие "природа" таит в себе и другой смысл. В долгом пути к звездам человек многое и теряет. Первозданность, естественность, простодушие, верность прочным ориентирам совести, твердым принципам морального суда над теми, кто нарушает их. Да, он приобретает новые качества, которые говорят о его развитии, но и теряет одновременно немало качеств своих, которые мы привыкли считать природными. Мальчик из "Белого парохода" маленьким сердечком своим познал эту истину. Он не может жить вне большой Мечты, завещанной ему сказками его рода. Над ним, шагнувшим в пропасть воды, произносит последнее слово автор: "Одно лишь могу сказать, теперь - ты отверг то, с чем не мирилась твоя детская душа... Детская совесть в человеке - как зародыш в зерне, без зародыша зерно не прорастает".
Разговор об Айтматове - это и ощущение художником и вами эпохи. Гроссман писал, что время втекает в человека. Я добавлю: и вытекает из него во времена Реставраций.
"Мы были людьми. Мы - эпохи", - гордился Пастернак. Соизмеряя себя с Революцией, чем-чем, а "эпохами" мы побывали. Но вот вернувшись к себе, просто человеку, что-то и потеряли. Мы оказались меньше самих себя. Это болит. Потеряли смысл, идею. "Но разве я не мерюсь Пятилеткой?" - растерянно жаловался тот же Пастернак в 30-е годы.
"Но как мне быть с моей грудною клеткой?" Она, то есть не учтенная Революцией "душа", оказывалась "косного косней". Потом мы согласимся с другой формулой: "Ты - вечности заложник у времени в плену". Пятилетка оказалась слишком малой мерой, ненадежной для творчества. Плен - долгим...
Да, время вытекло из нас. Мы - на перепутье времен, эпох. Мы получили амнистию, но не знаем, как жить на Свободе.
Айтматов - писатель двуязычный, говорим мы. Что это значит? И ХХ век продолжал жить, развивая собственные языки народов, но не оставив за бортом языки-посредники.
Были времена, когда Европа имела в "родителях" своих латынь и греческий, Ближний Восток объединял арабский и персидский, Индию - санскрит. Эти языки использовались в государственном управлении, в культурной и религиозной сферах.
Для европейцев латынь и греческий стали языками "мертвыми", на латинском ведутся дела разве что в Ватикане. Для Востока арабский - живой язык, едва ли не соперничающий с английским по количеству народов, на нем говорящих; в Южной Америке господствует испанский; португальский живет в Бразилии. Язык-посредник - не только след покорения народов, но и воспитания, общения, а значит, объединения общечеловеческой культуры. Но лишь там и тогда, когда и где не вытесняет свое общим.
Говорю это, конечно, имея в виду русский язык. Больную тему сегодняшнего развития национального самосознания в бывших советских республиках.
Вряд ли уместно спорить с истиной: мы открыли миру таланты малоязычных народов, русская переводческая школа - едва ли не лучшая. Сегодня многие молодые государства - бывшие республиками СССР - ощущают эту (надеются, временную) невостребованность, в первую очередь Европой, ожидаемых восторгов от знакомства с литературой Прибалтики, Грузии, Киргизии или Беларуси. Возможно, потребуется много времени, чтобы малоязычные гении вышли к человечеству в первозданном виде как носители неведомого многим языка. Грустно, если этот процесс затянется или ограничится тем, что где-то кириллицу заменит латиница...
И все-таки язык-посредник - явление историческое, невечное. Россия всегда была связана с двумя культурами - европейской и восточной. Это предопределено самой ее географией. Самобытность русской культуры - в сложной диалектике разных начал. Ошибались те мыслители, кто пытался представить Россию или "щитом", или "мостом" - в обоих случаях русская идея лишалась своей собственной позиции, была посредником или транспортировщиком чужих идей. Противопоставление Запада Востоку нигде не выполняло такой разрушительной роли, как на почве русской культуры!
В 1983 году Айтматов в диалоге с пакистанским писателем Фаизом Ахмад Фаизом весьма осторожно, но и настойчиво попытался дать определение этому факту исторической жизни советской литературы. Теперь мы знаем, какими односторонними выводами обязаны мы современным противопоставлениям "европеизма" традициям культуры Востока. Мы узнали и обратную сторону "европеизма", не самое ценное взято нами и из восточного мира.
Культура или откровение, Афины или Иерусалим в наши дни - надуманные антитезы, и такие писатели, как Айтматов, своим творчеством доказали это. История ответила на вопрос о пресловутой, якобы изначальной для восточной культуры неподвижности и пассивности духа. Она же, история, показала и обратную сторону европейской идеализации разума и действия. В этом контексте мировой культуры стоит рассматривать и "билингвизм" Айтматова. Главное в нем - сохранение национального начала при отказе от "провинциальной замкнутости и удушающей изолированности" (Ч.Айтматов) художественного опыта.
Посол Киргизии в Брюсселе Айтматов знает и то, что практику не столько занимает спор о "европеизме" и "Востоке", сколько то, что мировая культура испытывает давление бездуховности, опошления идей гуманизма суррогатами как западной, так и восточной ориентации, агрессией антикультуры. Увы, ошибался Фаиз Ахмад Фаиз, когда говорил, что западная культура так и не проникла в толщу народных масс. Массовая культура заполонила мир. Тут своя и не своя антикультуры торжествуют, противостоя подлинной культуре и Запада и Востока.
Явление Айтматова для национальной культуры означает возможность решения общечеловеческих проблем средствами любого языка, любой литературой мира, большой или малой. Пусть не покажется дерзким отступление на эту тему, где Айтматов поверяется Пушкиным.
Обычно обращается внимание на одну сторону русского гения: способность сделать русским нерусское, впустить к нам мировую культуру. Но знаменитое петровское "окно в Европу", - мы знаем это ныне, как никогда доселе, - не только Европу открыло, но и Европе открыло Россию. Примечательно, что Достоевский подчеркивает в Пушкине не усвоение чуждого и приспособление его к своим нуждам, но скорее момент противоположный - "перевоплощение своего духа" в дух чужих народов.
Иными словами, активную позицию национальной культуры, молодой энтузиазм ее, энергию распространения своих художественных, гуманистических идей во вненациональном масштабе. Не только в "Борисе Годунове" или "Евгении Онегине" - и в "Скупом рыцаре", и в "Сценах из Фауста" Пушкин поэт национальный. Истина эта азбучная. Образы, типы, коллизии мировой культуры входят, как свои, в произведения Пушкина не только потому, что они интересны и новы для него самого и отечественного читателя, но и потому, что Пушкин примеряет и на них национальные идеи, русские конфликты, заставляет их служить мучительным и радостным задачам русской литературы. Но потому, можно сказать, и приходятся впору экзотическим темам и характерам Пушкина национальные идеи, что взяты они в крупном масштабе, как идеи всечеловеческие.
Айтматов сетовал, горько усмехаясь, что после романа "Тавро Кассандры" о нем стали говорить как о писателе-космополите. У нас это, к сожалению, принято: путать Божий дар с яичницей. Пример с Пушкиным, по-моему, объясняет, в чем разница беспочвенности и всеотзывчивости писателя.
И этого тоже забывать не следует. Глобальные процессы в мире диалектически связаны с национальным самоопределением. Это категории, неотделимые друг от друга. Их спор движет сегодня историю.
Мы знали доселе, что смертен Человек. Что смертно все Человечество, узнали в XX веке. Именно это чувство "общего баланса человеческих тягот" (Ч.Айтматов) заставляет писателя вернуться к легенде о Христе и Понтии Пилате. Новую трактовку легенды заметили не все. Видение Авдия в "Плахе" и видение Христа в Гефсиманском саду основаны на резком совпадении тревожного предчувствия катастрофы общей, всемирной. Земля в руинах, и ни одного живого человека на ней. "Неужто свирепый мир людской себя убил в свирепости своей, как скорпион себя же умертвляет своим же ядом?.."
Изолированное существование народов и культур сегодня - фикция. Вот почему возвращается - уже по-новому! - родовое сознание человечества, а значит - пора мифа. Вот почему ХХ век будет открыт для таких художников, как Чингиз Айтматов.
Эта статья была написана на основании долгих лет знакомства с произведениями Айтматова. Вряд ли в новое время, означившее в нашей жизни новую эпоху, претерпела бы она принципиальные изменения. Однако выход тома "Ковчег Чингиза Айтматова" заставил меня дополнить многолетние наблюдения над творчеством писателя. "Ковчег" этот вместил в себя многочисленные библиографические материалы, документы, фотографии, исследования разного калибра и качества. Особую престижность изданию, представляющему собой некую энциклопедию знаний, связанных с именем одного из виднейших писателей современности, трудно переоценить, даже если бы на ее страницах не было таких имен, как Луи Арагон, Дайсаку Икеда, Михаил Горбачев, Дмитрий Шостакович, Федерико Майор или Владимир Путин. Но главная ценность, конечно, - высказывания самого Айтматова в публицистике и прозе.
Эта часть моей статьи явилась плодом размышлений на темы последних авторских "комментариев" Айтматова к широко известным его произведениям, прежде всего к роману, обозначившему перелом в творчестве писателя в сторону планетарного мышления, которое определило и поворот культуры к теме изначальных истин, поиска человеком своего выбора. Речь идет о романе "И дольше века длится день...".
Вот к нему, старому тексту, и является дополнением глава "Белое облако Чингисхана", а также новелла, имеющая и самостоятельное значение, - "Препоручение Богу...". Отнюдь не особняком воспринимается нами и рассказ, опубликованный недавно "НГ-EL" - "Убить - не убить...". Может быть, ничто так не подчеркивает проблемности темы, как эти многозначительные отточия в названиях сочинений Айтматова. Напрасно было бы искать в них, этих писаниях, утверждение истины найденной и пропагандируемой в образах. Это - поистине великие вопросы Бытия, на которые человек издавна ищет ответы. И пока не находит их. Борис Слуцкий сказал когда-то об этом стихами:
Скоро мне или не скоро
в мир отправиться иной -
неоконченные споры
не окончатся со мной.
Начаты они задолго,
за столетья до меня,
и продлятся очень долго.
В "Препоручении Богу..." рассказано, как герой давнего романа Абуталип с полустанка Буранный был потрясен идеей ссыльного (с многозначительной фамилией Чаадаев) о "сотворчестве" Человека и Бога.
Идея скрыто богоборческая, но и не отвергающая основные заветы христианства: человек "отсылает Ему нажитый ум, чувства, надежды, покаяния и, самое главное, опыт, чтобы все это возвернулось ему сторицей". Человек разумный понял на основе долгого опыта, что "Богом быть непосильно, тварью - низко". Вряд ли кто-то сможет оспорить тот факт, что Айтматов как художник вырос на слиянии двух культур. Ему близок пафос русского поэта: я - червь, я - бог".
Тема религии, веры, известной переоценки всесилия разума - не нова, хотя бы и в публицистике Айтматова. Ближе всего писатель к ней в "Плахе". С годами автора не оставляет чувство интереса к тому крайнему миру метафизики, которая продолжает волновать думающего человека нового времени все острее и драматичнее. Феллини, например, считал любого художника "провинциалом" в этой теме, впервые осваивавшим новые горизонты сознания.
Почему писатель не "досказал" в романе то, что потом потребовало своего места? Только ли условия цензурные? Я думаю, не только.
"Чем больше мы отдаляемся от советской эпохи, тем больше видим, что это не случайное явление в мировой истории" - это слова Айтматова. Мы видим это и на примере долголетнего спора между человеком и Богом. Революция не только рушила церкви и оскверняла святыни, она искала (варварски, да) - место Человеку на земле, место, достойное его месту в природе. В айтматовской идее "сотворчества" мне видится отнюдь не богохульство, а новое, диалектическое представление о том, что и от человека немало зависит в этом двуедином образе сотворчества: "Бог рассчитывает на нас так же, как мы рассчитываем на него. Но каково же его долготерпение!"
"Тавро Кассандры" - роман, давший повод умной критике многое увидеть в скитаниях космонавта Филофея (знаменательна эта перекличка имени героя с автором идеи Третьего Рима!), как-то связать тему романа с мыслью Вернадского о Человеке Ноосферы, существе высшем на данном этапе развития жизни. Именно сверху, с орбиты межпланетного корабля раздается новое слово Истории - призыв к миру как высшей добродетели личности разумной.
По существу, единой, генеральной темой Айтматова последних лет является тема мира, попытка придать заповеди "не убий!" некое тотальное значение, сосредоточие основных усилий человечества. Рассказ "Убить - не убить...", опубликованный накануне 60-летия нашей Победы в Отечественной войне, в известной мере - предел развития этой темы. "Провокационность" рассказа способна выявить как раз столкновение двух типов мышления: конкретно-исторического и метафизического. Убежден, что с точки зрения адептов первого смысла рассказ может быть воспринят как кощунственный. Мог ли наш солдат, едущий на фронт для борьбы с фашизмом, даже задаваться таким вопросом: убить или не убить? И завет отца - убивать немцев, как и он убивал их в Первую мировую, - бесспорен (так было, так должно быть). Но "странные" слова матери "не убивай!" не есть ли завет нам из... Будущего?
Сохранение рода требует полного отказа от долговековой практики убийства. В "Белом облаке Чингисхана" герой, сотник Эрден, говорит жене: "Мы не хотели жертвовать тем, кто еще не родился". Они нарушили приказ вождя: не рожать детей в походе. Война, вечный ее поход, и тут - препятствие продолжению рода. Сам Айтматов вспоминает, как в горьком, сиротском детстве своем пытался убить похитителей единственной кормилицы семьи их, коровы, и как встреченный им старик, ехавший по степи на ослике, сказал ему: "Не убивай никого... Этот мир справедлив..." Мир оказался несправедливым, но что-то, видно, осталось в душе плачущего от бессилия мальчика, если он запомнил слова старика... Заповеди опережают время. И надежда на них ведет человека к вере, что "мир справедлив". Из воспоминаний детства: мулла, по лукавому вымыслу одного из односельчан, превратил батрака в осла. Рассказ почти по Апулею красочен и колоритен. Но слепой веры в муллу, как этого, так и любого, у Айтматова что-то не припомню. Не на пасторов, священников и мулл, видимо, возлагал надежду писатель жизни и подлинной веры в высшие цели духовной жизни.
Не знал, что в свое время Айтматова травили за рассказ о дезертире Исмаиле, не приняв драматичности героя. После войны рассказ "Лицом к лицу" не мог не восприниматься как смелый шаг на пути к пониманию человека на грани жизни и смерти. Возможно, он был для пятидесятых годов таким же раздражающим фактором, как сегодня "Убить - не убить...".
В "Ковчеге Чингиза Айтматова" философ и культуролог Св. Семенова заметила, что в планетарном мышлении Айтматова эволюционная цепь развития человечества - тема, знаменательная и тем, что личность рассматривается писателем "как существо еще растущее, неоконченное". Как это высказывание перекликается со знаменитым платоновским - человек летал, об этом говорит скелет грудной клетки, "надоело быть "неоконченным человеком"!
"Неоконченный" человек у Айтматова ищет путь, упрямо ищет путь, верный завету Достоевского, хоть боками да доказывать, что он человек, а не "штифтик"!
Как-то вспоминал Чингиз, что первый гонорар свой получал на высокогорном пастбище в детстве, переведя с киргизского русскому фельдшеру слова пастухов о причине гибели племенного жеребца. За это старейшина дал ему "Устукан" - особый кусок мяса с косточкой, как знак предельного уважения.
Двуязычие, верность традициям народного творчества киргизов и русской классики до сих пор ощущает писатель, не только на языке, но и в памяти Языка, Слова, за которым - будущее.
