Елена Тарасова Поезд # 312
Я смотрю на фотографию Веры Пановой, и она, словно волшебное блюдце из сказки, переносит меня в Ленинград шестидесятых. Сижу в мрачноватой комнате Веры Федоровны у распахнутого на Марсово поле окна. Смотрю на небо с рваными клочьями облаков, слушая, как топочут по карнизу и бьют о него клювами голуби... Кажется, что сижу я бесконечно долго и что сидеть мне еще дольше. Вера Федоровна внимательно читает журнал, который я привезла из Москвы. Но читать на этой стадии - только расстраиваться, думаю я. Сижу и жду, пока Вера Федоровна закончит чтение своего "Сережи" в журнале "Советская женщина".
Журнал адресовался главным образом зарубежному читателю, добывать для него прозу было занятием не из легких. Я только и делала, что одолевала писателей просьбами о рассказах и отрывках из повестей и романов... На мое счастье, писатели, к которым я обращалась, были люди интеллигентные: они отвечали. А часто и соглашались дать рукопись. Среди них - Паустовский, Каверин, Катаев, Маршак...
Написала я как-то и Вере Федоровне, приглашая ее к сотрудничеству. Панова ответила, что заканчивает повесть, которая может представить, как ей кажется, интерес для журнала. А спустя некоторое время мне позвонил из "Нового мира" один из заместителей Симонова. Сказал, что он только что из Ленинграда и готов по просьбе Пановой передать мне рукопись ее новой повести "Сережа". И тут же доверительно добавил, что от повести уже отказались все ленинградские толстые журналы, да и московские тоже.
Поблагодарив за информацию, я послала курьера в Путинковский переулок за рукописью. В тот же вечер прочитала и на следующий день передала главному редактору.
Редактировала в те годы "Советскую женщину" Мария Овсянникова. Мы не всегда совпадали в оценках, но повесть ей понравилась. Я тут же позвонила Вере Федоровне - сообщить, что повесть берем и готовы с сокращениями ее напечатать. Но, как сказал мне кто-то из ее домашних, писательница заболела: микроинфаркт - и подойти к телефону не может...
- А как вы считаете, - спросила я, - не возражал бы автор, если б мы напечатали повесть с некоторыми купюрами?
- Думаю, нет, - решительно ответил мне тот же мужской голос. Так рукопись ушла в набор.
К моменту верстки Вера Федоровна все еще была нездорова. А теперь, когда журнал вышел, ни добавить, ни исправить уже ничего нельзя. Я сижу - ни жива ни мертва, жду, когда Вера Федоровна закончит наконец чтение. Но она, на горе мне, само внимание - не отрывает глаз от страниц! Лицо серьезно и сосредоточенно. Выражение глаз за отсвечивающими стеклами очков уловить невозможно.
Когда я, кажется, уже дохожу до отчаяния, Вера Федоровна вдруг поднимает на лоб очки и весело говорит: "Ну а теперь идите, я вас обниму".
Потом Вера Федоровна решила меня покормить. Она провела меня на кухню, поражавшую своими размерами: огромная плита и мясорубка, которой впору бы занимать место в какой-нибудь общественной столовой или фабрике-кухне.
- Такая уж у меня превеликая семейка, - улыбнулась Вера Федоровна, перехватив мой взгляд. В этот день никого, даже мужа, дома не оказалось. Работница тоже была выходная. И потому Панова сама принялась жарить яичницу и варить кофе.
Но вот яичница разложена по тарелкам, над чашками плывет ароматный дымок. Вера Федоровна садится и задает вопросы: кто мои родители, давно ли работаю, пишу ли что-нибудь сама. Попутно рассказывает и о себе. Говорит, что тоже начинала как журналистка - в газете "Трудовой Дон". Писала репортажи, очерки, фельетоны. Полюбила газету, запах типографской краски. С улыбкой замечает, что на нее оказали влияние Писарев, Базаров, Марк Волохов - три ниспровергателя, которым, впрочем, не удалось умалить в ее глазах Пушкина. Лет с восьми начала сочинять стихи и прозу. Несмотря на первые неудачи, всегда знала, что будет писательницей. Хотя это и случилось позже, чем она предполагала. О своей журналистской деятельности, о людях, которые ее окружали, она довольно подробно рассказывает в "Сентиментальном романе". Жила на Урале, в Перми. Работала в газетах, областной и железнодорожной, на радио. Там написала повесть о рабочей семье, по которой спустя какое-то время был снят фильм. В Перми Вера Федоровна начала писать и роман "Кружилиха".
Вера Федоровна не воевала, но лиха хлебнула. Пробиралась через линию фронта, чтобы вывезти с оккупированной территории детей и мать. В те годы родились ее первые пьесы. "Кружилиха" была уже наполовину написана, когда Пермское отделение Союза писателей откомандировало молодую журналистку в военно-санитарный поезд # 312. В ту пору она и думать не могла о том, какой популярностью будет пользоваться повесть "Спутники", написанная на основе собранного ею в санпоезде материала. Со "Спутников", изданных в 1946 году, пожалуй, и началась писательская жизнь Пановой.
Спустя год была опубликована "Кружилиха", в 1949-м - "Ясный берег", пожалуй, самая слабая из ее повестей, в 1953-м - роман "Времена года", в 1955-м - "Сережа", благодаря которому мы и встретились.
Вспоминала писательница и свою ростовскую жизнь. Отца - банковского служащего, страстного яхтсмена. Он и погиб в тридцатилетнем возрасте на собственной яхте в 1910 году на глазах жены и дочери┘
***
...Прошло какое-то время, и вдруг - звонок в редакцию - я тогда уже работала в журнале "Работница", где, кстати, печатались отрывки из сценария "Евдокия", а также из исторических и военных повестей Пановой. Она заканчивает "Сентиментальный роман" и предлагает "настричь" из него отрывки.
- Я в Комарове, - говорила она, - приезжайте. Передохнете и отрывок выберете...
Стояла зима, Комарово утопало в тишайших снегах. Дом творчества показался мне незаполненным и гулким. Вера Федоровна была, как всегда, гостеприимна и приветлива. Интересовалась молодыми тогда Женей Евтушенко и Юрой Казаковым. Знала, что муж мой, Николай Тарасов, не только пишет стихи, но и напечатал в "Советском спорте" первые евтушенковские опусы и вообще много возится с этими начинающими дарованиями. ("И я читал ему себя, Цветаеву и Пастернака...")
Она одобрительно отзывалась о первых книгах Виктора Конецкого, Эдуарда Шима, Риче Дастян... Тогда же она, помнится, сказала, что никогда не вела дневников и записных книжек и никогда, садясь за стол, не имеет какого-либо определенного плана будущего творения. "Главное для меня - услышать героя, его интонацию, голос..."
- И еще люблю, - задумчиво говорит она, - писать одновременно несколько вещей. Вот и сейчас пишу одну историческую повесть, одну современную и еще для души...
Обедать Вера Федоровна повела меня "после всех", чтобы не отвлекаться, как она выразилась, "на светское общение". И ужинали мы в почти пустой столовой, вдвоем за столом.
Зимний день недолог. Когда мы вернулись в дом, в комнате было темно. Вера Федоровна включила торшер. В его свете лицо ее казалось осунувшимся. Казалось, что мысли Веры Федоровны где-то далеко от Комарова, от этой комнаты, от меня. Вдруг она улыбнулась, как мне показалось, насмешливо.
- Об этом не принято говорить, но, признаться, все мои силы в молодые годы уходили на всяческие увлечения. По-настоящему я почувствовала себя писательницей, то есть начала работать как надо, только после сорока, когда страсти утихли...
Она помолчала. Потом как-то нарочито жестко, сбиваясь и надолго замолкая, заговорила о своем первом муже. О своей любви к нему. О последней встрече с мужем. Уже в лагере.
- Я даже не знаю, где его могила, - закончила невеселый рассказ Вера Федоровна. - А вы, может быть, даже не слышали о тридцать седьмом годе?
- Почему же, слышала...
- Но никто из близких не пострадал? Слава Богу...
И тут же, по-видимому стараясь поскорее переключить разговор, протянула мне рукопись.
- Сейчас начнете читать или лучше отложим на завтра?
Но я решила уехать в тот же вечер, как ни уговаривала меня Вера Федоровна остаться.
Видела я Панову и еще раз. Все в том же Комарове, когда она была уже тяжело больна.
═
Ружье писателя
Незнакомый голос, слегка заикаясь, произнес: "Мне бы отдел литературы┘" Я обернулась. В дверях стоял высокий, широкоплечий человек в спортивном костюме. Он присел на край стула и, сквозь поблескивающие стекла очков, огляделся. В комнате кроме моего стояло еще три стола, за которыми сидели люди. Обернувшись ко мне и все так же заикаясь, он спросил, нельзя ли нам поговорить где-нибудь наедине.
В холле громоздился довольно нелепый серый диван. На него я обычно сажала тех, кому предстояло отказать в публикации. Мы сели.
- Юрий Казаков, - представился посетитель. Был он как-то не по-мужски белолиц, с румянцем на щеках и проницательным взглядом серых глаз, увеличенных стеклами очков. И была в нем добродушная, слегка насмешливая грубоватость.
Он протянул мне рассказ, попросил, если можно, тут же прочесть. Я согласилась, хотя в принципе не любила знакомиться с рукописями при авторах. Когда автор рядом, написанное казалось лучше, чем было на самом деле. Но отступать поздно. Я взяла рукопись. Казаков сразу поднялся. "Пойду покурю", - сказал он.
Рассказ о жизни американских, а может, английских спортсменов был явно подражателен. Не помню уж, кому подражал автор, кажется Твену, а может, и Джеку Лондону, но подражал талантливо. Сымитировать хорошего писателя бездарности не дано.
Что-то в этом роде я и говорила автору, советуя писать о том, что его окружает, что ему хорошо известно. Юра слушал, не перебивая, хотя чувствовалось, что не очень согласен.
- Понимаю, у вас журнал специфический, женский, - сказал он и застенчиво, нет, скорее неуверенно, улыбнувшись, добавил, что у него есть мечта проехать - хорошо бы на лодках - по скандинавским рекам.
- Вы, ваша редакция то есть, не могли бы послать меня в командировку в Швецию или Норвегию? - ошарашил он меня вопросом. - Журнал ведь международный...
Сотрудники журнала в то время, спустя всего два месяца после смерти Сталина, не ездили за рубеж. Даже если бы Казаков тогда уже был тем Казаковым, каким стал спустя несколько лет, я все равно не смогла бы отправить его в Скандинавию.
На том и расстались. Он кивнул и пожал мне руку, наверняка не рассчитывая на скорую встречу. Но встретились, неожиданно для обоих, уже через несколько дней. И, как ни странно, у меня дома.
Оказалось, Юра принес тот же рассказ в редакцию "Советского спорта", где работал мой муж Николай Тарасов. Коля поговорил с автором и пообещал в отличие от меня командировку. Разумеется, не в Швецию, а по нашим северным рекам. Юра был в восторге. Он оформил командировку, получил деньги, вернулся к осчастливившему его человеку и просидел до конца рабочего дня. Собравшись домой, Тарасов, по-видимому, не до конца насытившись общением, пригласил его к нам. Так мы снова встретились с Казаковым. Увидев меня в качестве хозяйки дома, он чуть не рухнул от неожиданности.
Вернувшись с Севера, он стал частенько захаживать в "Советский спорт". Сидел, порой часами дожидаясь, пока Николай Александрович закончит дела. В те дни, когда Тарасов не дежурил в типографии, они с Юрой выходили на шумную площадь Дзержинского, по Кировской добирались к бульварному кольцу и бродили до полуночи, разговаривая о литературе. Но чаще шли к нам, благо мы жили почти рядом с редакцией.
Перед тем как привести Юру, Коля просил меня убрать из бара, который у нас никогда не пустовал, все имеющиеся бутылки, кроме одной. Его, вообще-то принимавшего спиртное только за компанию, огорчало, что Юра любит выпить, а начав, не может остановиться.
Начал печататься он и в других изданиях, а осенью поступил в Литературный институт. Но только в 1959 году, спустя год после окончания института, Казаков выпустил свою первую книгу - "На полустанке". Один за другим появляются сборники "Легкая жизнь", "Голубое и зеленое", "Запах хлеба"...
Юра, бывая у нас, с восторгом рассказывал о поездках в Тарусу, о встречах с Паустовским. Однажды вспомнил, как Константин Георгиевич, рассказывая ему о визите чехословацких писателей, говорил, что рекомендовал им его рассказы. "Вас давно пора переводить", - твердил он Казакову.
Юра не только делился с нами замыслами, но и дарил свои книги. А однажды прибежал с сообщением, что где-то, кажется в Доме литераторов, организуется выставка, посвященная его творчеству. Нужны книги, а он как назло все раздарил.
"Полное собрание, - пошутил он, - только у вас... Но я обещаю, едва закроется выставка, все до одной книжки принести обратно". Так и не принес...
Не так давно я встретилась в Литературном музее на вечере памяти Юры с его вдовой Тамарой. Тамара сводила меня и на Ваганьковское кладбище, на могилу Юры. Скромный холмик, засаженный цветами, венчает темный деревянный крест, похожий на те, что ставят на могилах поморов. Крест сработал и поставил друг Юры Федор Поленов, хранитель музея своего знаменитого деда - художника Василия Поленова┘
***
Казаков получил признание. Много стал путешествовать. Стал реже заглядывать к нам. И все же иногда появлялся. Запомнился мне вечер после его возвращения из Франции. Он казался по-настоящему счастливым. И было от чего. Мало того что бродил по Парижу, ему удалось повидаться и поговорить с друзьями Бунина. Сверкая очками, лысиной, возникшей смолоду, он, стараясь смягчить нескромность того, что собирался произнести, сказал, что во Франции читают и знают только его, Казакова, Паустовского да еще Трифонова...
Помню я и другой вечер. Юра пришел к нам на Кировскую довольно поздно и против обыкновения отказался от еды и питья. Был он как-то торжественно сосредоточен. Сообщил, что решил жениться. "Баба - во!" - говорил он, поднимая большой палец. - Между прочим, специалист по славянским языкам. Ученая - жуть! Я завтра хочу привести ее к вам".
И на другой день действительно привел. Тамара в ту пору была застенчивой и тоненькой, как тростинка, девушкой с мелодичным голосом. Увидев ее, мы с Колей переглянулись и, вспомнив Юрино "баба - во!", с трудом удержались от смеха.
Спустя год, а может, и два Юра с гордостью сообщил, что собирается стать отцом. Как-то ночью нас поднял звонок. Оказалось, Юра отвез жену в роддом и хочет получить от меня советы. Захлебываясь от радости и заикаясь больше обычного, он забросал меня вопросами: что надо купить, что привезти Тамаре, стоит ли уже теперь приобретать детское питание и игрушки? В каждом вопросе чувствовалась его беспомощность перед задачами, которые заставляла решать жизнь.
Вскоре он позвонил снова и сообщил, что у него родился сын Алеша, и он весь в хлопотах. А потом звонила я, просила его стать членом жюри конкурса на короткий рассказ.
- Ну что ж, - сказал Казаков, - согласен. А платить-то будете?
- Непременно, - заверила я, - и даже аккордно.
Я отправила ему около десятка текстов. Среди них рассказ московского инженера Александра Родина. Казаков требовал для него первой премии. А через несколько лет Родина приняли в Союз писателей. Но это так, к слову.
Не помню, как мы с мужем узнали, что Юра подрядился переводить казахского писателя Нурпеисова, помню только, как оба огорчились. Ведь это означало, что сам Казаков длительное время не сможет написать ни строки. Почему он переключился на переводы? Об этом можно только догадываться.
Как-то он рассказал нам содержание задуманной повести, которая, кажется, должна была называться "Две ночи".
...Ночь сорок первого года. Бомбежка. Московский мальчик на крыше дрожащего от взрывов дома. Проходит двадцать пять лет. И вот другая ночь. Борт черноморского лайнера. Атомный сон, во время которого гибнет все, что своей праздничной красотой поразило героя, - море, любимая женщина. Всей этой красоте грозит гибель. И герой проклинает тех, кто готовит войну...
Сначала писалось легко, потом работа застопорилась. Это ли заставило его уехать в Алма-Ату или что-то иное? Кто знает. Во всяком случае, Юра уехал. Потом Нурпеисов в переводе Казакова много издавался и в Алма-Ате, и Москве.
Переводы поправили финансовые дела Юры. Появившись у нас после долгого перерыва, он стал поговаривать о собственном доме. Выросший в московской коммуналке с прижимистой, как мне казалось, матерью (отец в 1933 году был арестован), он терпеть не мог бедности и в глубине души мечтал о своем доме, своей земле. Земля и литература. Две привязанности. Впрочем, литература, пожалуй, менее надежна. В какой-то момент может подвести. Перестанут издавать или станет вдруг трудно писать... Земля же, если она твоя, никуда не денется. С ней чувствуешь себя увереннее. Что-то в этом роде говорил нам Юра, собираясь строить или покупать дом.
Он купил дом в Абрамцево, в каком-то академическом поселке, и настойчиво звал в гости: "У меня и банька есть. Захватите пивка и приезжайте!" Однажды мы собрались. Не без труда нашли дамбу, которая вела к Юриному поселку, нашли и поселок, а вот самого дома отыскать не удалось. На беду еще пошел дождь, холодный и по-осеннему затяжной, мы продрогли и вернулись домой.
С той поры и не виделись с Юрой. Встретили - не помню уже в каком журнале - его рассказ "Во сне ты горько плакал". Читала, представляя не только дом, о котором мечтал Казаков, его самого и маленького Алешу, но и еще одного человека, которого хорошо знала, - писателя Дмитрия Голубкова. Когда-то давно, прочитав в верстке его рассказ "Мой спутник", пригласила в редакцию. В ту пору Дима казался вполне благополучным. Много писал, был трепетно влюблен в своего сына. Ему и посвящен рассказ "Мой спутник". В отличие от Казакова, рвавшегося в Сибирь, Голубков стремился повидать Азию. Ездил в Ташкент, Самарканд, Бухару. Приехал переполненный впечатлениями и написал для журнала прекрасный очерк. После публикации нескольких рассказов он стал часто заглядывать в редакцию. От года к году становился печальнее. Что-то у него было неблагополучно дома. Как я поняла из всех его недосказанностей, они были не очень совместимы с женой. Огорчало его, мучительно огорчало и отдаление сына. Об этом он говорил впрямую. Как-то незадолго до своей трагической кончины он зашел ко мне. Тогда-то и рассказал о сыне и одиночестве. Но я не поняла, насколько все это серьезно...
Юру, как и меня, потрясло самоубийство Голубкова, с которым они были не только друзьями, но и соседями. Потрясение Казакова было трагичнее моего, так как именно он подарил соседу ружье. То самое...
═
Разговоры о "Конотопе"
Мне показали автора любимой мною "Дикой собаки Динго", когда он, тяжело опираясь на палку, брел по одной из аллей Малеевского парка. Ходил Фраерман много и упорно, преодолевая нездоровье.
Как-то утром мы спускались с крыльца Дома творчества, он пошатнулся, я поддержала его. Поблагодарив, он спросил: "Деточка, а что вы здесь делаете? Кто вы? Где учитесь?" Вместо того чтобы слушать Рувима Исаевича, пришлось говорить о себе. Едва я сказала, что в начале войны очутилась в Комсомольске-на-Амуре, его блестящие черные глаза зажглись интересом.
- О, да мы с вами почти земляки, - засмеялся он. Оказалось, в 1920 году, будучи студентом, он проходил летнюю практику на Дальнем Востоке, где в то время еще кое-где хозяйничали японцы. Там Фраерман стал политруком партизанского отряда. Более шести тысяч километров пешком и на оленях прошли его партизаны. Пришлось переправляться через горные реки, перевалы Яблонового хребта. Отстраненно, будто и не он был участником этого похода, Рувим Исаевич вспоминал пережитое, с юмором описывал быт тунгусских стойбищ, где ему пришлось устанавливать советскую власть...
О прошлом Фраерман вспоминал часто и охотно. Много говорил о друзьях - Паустовском, Гайдаре, Платонове...
С Паустовским они познакомились в Батуми, где Константин Георгиевич был репортером газеты "Маяк", а Фраерману было поручено организовать Закавказское отделение ТАСС. Тогда-то и подружились.
Не могу припомнить ни одного мгновения, когда он был в плохом настроении - хмур, уныл, раздражен, не расположен к общению. А ведь был серьезно болен. Каждый шаг давался ему с трудом. Пытаюсь представить его молодым, здоровым, полным сил, когда вокруг собирались друзья: Александр Роскин - знаток Чехова, писатель и пианист, Аркадий Гайдар, очеркист Михаил Лоскутов и, конечно, Паустовский.
Они приходили на Пушкинскую улицу , где жили Фраерманы, почти ежедневно. Говорили о литературе, читали стихи. Это сообщество друзей с легкой руки, кажется, Роскина, получило название "Конотоп". Конотоп, как известно, небольшой южный город. Когда я спросила Фраермана, почему именно Конотоп, он улыбнулся.
- Гайдар считал: потому, что Валентина Сергеевна (жена Фраермана. - Е.Т.) угощала гостей блинчатыми пирожками, которыми будто бы славился этот город.
Кажется, именно в доме Фраермана была написана Гайдаром "Голубая чашка".
Вспоминаю Таню Сабанееву и Фильку - героев "Дикой собаки динго". Фраерман спросил: "А фильма, поставленного по повести, не видели?"
- К сожалению, нет.
Оказалось, что Рувим Исаевич его тоже не видел.
- Как это? - удивилась я. - Разве не вы автор сценария?
Рувим Исаевич грустно покачал головой: вообще не знал, что собираются снимать этот фильм. И тут же рассказал, как однажды дождливым вечером - он уже лежал в постели - раздался стук в дверь. Он отворил. Оказалась телеграмма. Кто-то из друзей поздравлял его с премией, которой удостоен фильм, снятый по его повести.
- А кто же автор сценария? - спросила я. Но и этого он не знал.
