Вячеслав Саватеев Борис Зайцев (1881–1972) еще в тридцатые годы, уже долгое время находясь в эмиграции, проявил интерес к жанру беллетризованной биографии, написав книгу об одном из своих любимых русских писателей – «Жизнь Тургенева». В Советской России в это же время по инициативе А.М.Горького начали выходить книги серии «Жизнь замечательных людей». Таким образом, мемуарно-биографическая проза развивалась сразу в двух потоках русской литературы. После войны Зайцев продолжил работу в жанре биографии.
Биографии Зайцева – часть большого творческого наследия. Они имеют свою специфику, свой художественный диапазон. Вместе с тем в них находят отражение основные жизненные и творческие принципы писателя.
Зайцев признавался в автобиографии, что все написанное за границей «выросло из России, лишь Россией и дышит». Биографические повести Зайцева в полной мере подтверждают эти слова писателя. Они поистине не только «выросли» из любви к России, ее культуре, истории, но и «дышат» Россией.
Поэзия и «послушание»
Книгу «Жуковский» Зайцев написал в 1947–1948 гг., отдельным изданием она вышла в 1951 году. Отличительной особенностью биографической прозы Зайцева – и это в полной мере относится к повести о В.А.Жуковском – является прежде всего благородная простота классики, простота правды, ясности, простота ценного металла. И, конечно, глубокое проникновение в материал, выношенность концепции, «вчувствование» в образ героя, в историческое время, в котором происходит действие.
Зайцев органично сочетает в себе искусство художника и знания ученого, литературоведа, стараясь при этом сдерживать свою фантазию, почти избегая вымысла. Современный исследователь творчества Зайцева Т.Прокопов пишет по этому поводу: «Своеобразие биографических повестей Зайцева прежде всего в том, что в них начисто отсутствует творческий домысел и вымысел, они почти литературоведчески достоверны. Художественная же достоверность достигается благодаря глубинному проникновению в реальные жизненные ситуации, раскрытию духовного мира героя «методом вчувствования» (Г.Струве)».
Зайцева называли «поэтом в прозе». В биографиях эта черта поэтики Зайцева проявляется в меньшей степени, чем в собственно художественных произведениях, но все же присутствует довольно явственно... Уже с первых страниц мы слышим лирический голос автора: «Медленно, неустанно пронизывает извивами зеркальными Русь через Рязань до Волги – светлая душа страны». Вот она, «проза поэта», сдержанная и в то же время экспрессивная, заразительная: «зеркальные извивы», «светлая душа» России┘ Из этих мест среднерусской равнины, «как бы области известной гармонии», продолжает автор, «чуть не вся русская литература и вышла» ...Жуковский – один из многих, и он же один из первых «русских интеллигентов» в нашей литературе.
Зайцев исходит из формулируемого им самим загадочного «закона сложения человеческих душ», который выражается в том, что, с одной стороны, поэт вбирает в себя дух своего времени, а с другой – служит выразителем этого времени. Таким был Жуковский, вобравший в себя «дуновение меланхолии, чувствительности, обостренной отзывчивости на трогательное и печальное», которое прошло «по вершинам российским», и явивший «новый, прекрасный звук в лирике русской┘»
Автор стремится показать сложный, в чем-то противоречивый характер Жуковского. Он не был лишь «томным певцом» с «меланхолически-мечтательной линией» в жизни и в поэзии. «В нем была и другая сторона. Он любил жизненность, порядок, деятельность┘», – утверждает Зайцев. Сообщение о том, что Жуковский строит дом, Зайцев комментирует с иронией: «Меланхолические певцы будто бы думают только о том, с каким веселием станут они умирать. Оказывается, не совсем так. Они строят и дома». Этот «меланхолический певец» и в последующем будет достаточно практичным и деятельным человеком. Перед читателем предстает не лик, а лицо, личность поэта, и это одно из главных достоинств повести┘
Как известно, в жизни Жуковского была своя Беатриче, Лаура – Машенька Протасова. «Русский скромный цветок, кашка полей российских», – говорит о ней автор повести. Машенька станет и крестом, и спасительным маяком для поэта. Отношения с Машей поистине становятся вехами не только жизненной, но и творческой биографии поэта.
Зайцев не раз подчеркивает, что поэт-романтик был глубоко русским человеком, любил Россию, ее культуру. Однако воспитание, обстоятельства жизни, вся атмосфера того времени все больше сближали Жуковского и с Западом. Сложилось так, что на протяжении всей жизни у Жуковского было как бы два дома – Россия и Запад. В каждом из этих домов он чувствовал себя своим, и в то же время в каждом из них он тосковал по своему второму дому. Запад научил многому, и не в последнюю очередь Запад, по мнению Зайцева, во многом помог Жуковскому почувствовать «невозможность» крепостничества в России┘
Русская литература начала ХIХ века выходила на самостоятельную дорогу, обретала свое дыхание, переживала бурный рост, освобождалась от подражательства. Жуковский немало сделал для того, чтобы наступил «золотой век» русской литературы, он был мостом, соединившим две литературные эпохи, подготовившим приход Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Но он же был и их современником.
В литературе того времени еще преобладало «карамзинское «сладостное» повествование», но вскоре русская литература заговорила о реальных проблемах русской жизни на своем языке. Зайцев постоянно фиксирует «медленную внутреннюю перестройку по части литературной», которая происходила в Жуковском. Это одна из центральных тем книги Зайцева.
Для создания объемного образа Жуковского Зайцев сравнивает его с близкими, друзьями, коллегами по литературе. Среди них, конечно, особое место занимали Пушкин, Гоголь, некоторые другие писатели.
Жуковский – предтеча Пушкина, от Жуковского Пушкин взял «каплю меда». Зайцев подчеркивает живую связь, преемственность Жуковского и Пушкина, «побежденного учителя» и «победителя-ученика». Но он видит и различие между ними. «Для Пушкина последняя ценность – искусство. Для Жуковского и над искусством нечто», – делает вывод автор повести. По мнению Зайцева, искусство не было для Жуковского «всем», он мог пожертвовать литературой, поэзией ради того, что он считал более важным, «высшим», ради службы царю, России. Пушкин к такой жертве не был склонен┘
Большое и важное место в биографии Жуковского занимала его служба при царском дворе, которой он отдал не один год. Мы узнаем об обстоятельствах знакомства Жуковского с членами царской семьи, о его работе в качестве воспитателя и наставника будущего царя-освободителя Александра II. Автор рассказывает об энциклопедической программе, которую составил Жуковский для наследника, о системном характере воспитания, гуманистическом содержании и направленности «советов» и наставлений, которые позволял себе герой повести, порой очень смелых и откровенных.
Зайцев не раз подчеркивает, что Жуковский, согласившись стать воспитателем и наставником царского наследника, сознательно жертвовал «для России». Служба царскому двору воспринималась самим поэтом как «послушание». Всегда «за парадной стороной его (Жуковского) придворной жизни» скрывалась «тайная и глубокая сердечная», отмечает автор повести. Поэт – «всеобщий заступник и ходатай»┘
В человеческом общежитии не должно быть обвалов
Особое место в книге занимают такие важные исторические события, как Отечественная война 1812 года и декабристское восстание. Они оказали большое влияние на жизнь и творческую судьбу Жуковского. Поэт принял непосредственное участие в войне, она вызвала у него патриотический подъем (им было создано известное произведение «Певец во стане русских воинов»).
Более сложное, двойственное отношение у Жуковского (и самого Зайцева) было к восстанию декабристов. Понять это помогают размышления о «горной философии», которую от имени своего героя излагает автор книги. При этом сравнивается «история земли» и «история народов». «И там и тут двойственно. То медленное и упорное, созидательное творчество, то буря и катастрофа. Незаметно и непрестанно произрастает нечто, а потом взрыв, «революция» и гибель». Так обычно бывает в природе, в космосе. Однако так не должно быть в обществе, в истории: «в человеческом общежитии да не будет обвалов – пусть идет ровное, спокойное усовершенствованье».
Здесь перед нами словами Жуковского явно говорит сам автор повести – он тоже сторонник не «катастрофического», революционного развития истории, общества, а эволюционного, «спокойного» течения. Вот почему герой и автор осуждают декабристов. Для автора повести такое отношение к революции (впрочем, как и для его героя, оказавшегося во время восстания декабристов в самом эпицентре событий, в Зимнем дворце) имеет не просто теоретическое, философское значение, а вполне практическое, наполненное собственным личным опытом, связанным с Октябрьской революцией и Гражданской войной.
С другой же стороны, и автор повести, и его герой не могут не сочувствовать судьбе побежденных, ссыльных декабристов. Пользуясь своей близостью к царю и его семье, поэт взывал к милосердию, гуманизму, довольно настойчиво, вызывая порой этим недовольство венценосца, ходатайствовал об облегчении судьбы некоторых декабристов.
В чем Зайцев видит оправдание деятельности Жуковского-воспитателя, его «послушания»? Подводя итог воспитательной деятельности своего героя, автор повести заключает: «Он (воспитанник) недаром провел годы с Жуковским. В век казарм и шпицрутенов взор его оказался устремлен далее, к свободе и милосердию».
В качестве подтверждения этого автор рассказывает о путешествии Жуковского с будущим царем-освободителем по Сибири. «От Екатеринбурга до Тобольска, по Сибири все было – широта, мощь, изобилие. Ни в Костромской, ни в Ярославской губерниях не видал наследник такого склада жизни у крестьянства┘ все несравненно полнее, привольнее, богаче┘». А все дело в том, что в Сибири не было крепостного права, подчеркивает Зайцев. «Вольный труд вольного народа! Для будущего Освободителя впечатления поучительные. В биографию его они входят», – делает многозначительный вывод автор.
Характерна концовка этого эпизода, перекидывающая мост из одного времени в другое, более трагическое в истории России, о чем считает нужным сказать Зайцев: «Но в мирных снах своих не видали путники того, что через восемьдесят лет произойдет здесь (в Екатеринбурге) со внуком ученика Жуковского». Через восемьдесят лет – это 1917 год – внука ученика Жуковского, Николая II, свергнут с престола и потом расстреляют. «Забег» автора в историческое будущее, соединение исторических эпох – сознательный художественный принцип Зайцева. В прошлом автор старается увидеть будущее – их связь между собой бесспорна, хотя и не всегда до конца понятна┘
Под внешним жило внутреннее...
Зайцев был современником Чехова, они были лично знакомы, хотя и не очень близко. Зайцев провожал Чехова в последний путь, принимал участие в его похоронах┘ И все же многое в Чехове для Зайцева непонятно, и в книге «Чехов» (1954) ее автор нередко вынужден признавать: «Это мы не знаем┘» И дело здесь не только в незнании каких-то деталей жизни и творчества писателя, а в том, что при всей внешней простоте и открытости Чехов, как правило, был надежно защищен от проникновения в свой внутренний мир.
И еще, пожалуй, в том, что Зайцев далеко не все принимал в Чехове; поэтому его книга о своем современнике носит во многом полемический характер. Спор в ней идет по таким важным силовым линиям, как «внутреннее» и «внешнее» в творчестве Чехова, отношение к религии и науке, взгляд на литературу и искусство, наконец, на будущее России┘
Создавая психологический портрет Чехова, Зайцев подчеркивает, что вся семья писателя и прежде всего – его родители, братья были – каждый по-своему – людьми одаренными. Чехов, бесспорно унаследовавший семейную талантливость, кроме всего прочего отличался еще и упорным «трудничеством». «Надо написать Лейкину рассказик к понедельнику – просидит ночь, а напишет. И свезет на Николаевский вокзал, прямо к поезду. Если выйдет затруднение с писанием, то приложит все усилия, чтобы не опоздать┘».
Как известно, в Чехове боролись медицина («жена») и литература («любовница»). При этом все же «сидящее в нем писательство оказалось сильнее» медицины и «повседневности», отмечает Зайцев.
В повести Зайцева звучит мотив одиночества Чехова – человека и художника. «Одинокому всегда пустыня», – запомнит Чехов слова отца и сам будет постоянно испытывать одиночество. Это чувство будет обостряться болезнью, отсутствием своей семьи. Но главное его одиночество – духовное, художническое. Он – новатор в литературе, пролагатель новых путей, поэтому его во многом не понимают и не принимают┘
Один из главных принципов создания образа Чехова – человека и художника, как и в других биографиях Зайцева, – стремление выявить «внешнее» и «внутреннее», «подземное», а также найти глубинную связь между ними. Жизнь, «повседневность» – это внешний слой. Акты творчества – процесс тайный, невидимый и потому зачастую трудно объяснимый. «┘Под внешним жило внутреннее, иногда вовсе на внешнее не похожее», – отмечает Зайцев. И, пытаясь пробиться к сокровенной сути своего героя, автор повести всматривается в «жизнь и писание» Чехова, «сличая «внешнее, отвечавшее серой эпохе», с тем «внутренним, чего, может быть, сознательно Чехов, врач, наблюдатель, пытавшийся наукою заменить религию, и сам не очень-то понимал».
При всей правомерности этой установки есть здесь и некоторая упрощенность, и явно спорные моменты. Прежде всего «серая эпоха» – это некий штамп, который на самом деле мало что объясняет. Далее, едва ли правомерен упрек Чехову в том, что он якобы пытался «заменить» религию наукой. И, наконец, малоубедителен тезис о том, что Чехов сам «не понимал» своих внутренних побуждений┘ Впрочем, по мнению Зайцева, Чехов, у которого якобы не было «цельного мировоззрения, философского и религиозного», вообще довольно часто «в точности не знал», «где смысл и где истинная правда». Литературные же шедевры он нередко создавал «вопреки» своему «нецельному» мировоззрению. Странно, что Зайцев в какой-то степени разделял именно эту одиозную методологию.
Зайцев не раз отмечает, что Чехов почти всегда «скрыт за своими подчиненными, но скрыться окончательно не может». «Подчиненные» – здесь герои рассказов, повестей, пьес Чехова. Их автор и в самом деле «прячется» за ними, но они же во многом и «выдают» писателя: внимательному читателю, каким был Зайцев, они много говорят об их творце┘
«Одним из самых непосредственных ┘ писаний» Чехова называет Зайцев повесть «Степь». Высшая степень похвалы опять-таки заключается в том, что, по мнению Зайцева, автор повести, возможно, сам не осознавал, какую прекрасную и глубокую вещь он написал. Не осознавал потому, что в создании шедевра (а не признать этого было нельзя) он превзошел самого себя – «особенно как доктора Чехова, последователя Дарвина», сторонника материалистического мировоззрения.
«Верстовым столбом в пути» называет Зайцев и повесть Чехова «Скучная история», главный герой которой к концу жизни понимает суету и бессмысленность своей жизни, задумывается над необходимостью идеала, веры в нечто высшее. Стремлением Чехова обрести «цельное мировоззрение» пытается объяснить Зайцев и поездку писателя на Сахалин. В этом он также видит некое «послушание» – как была «послушанием» для Жуковского служба царскому двору┘
Немалое и важное место в книге занимают размышления о своеобразии эстетических принципов Чехова, о понимании правды в искусстве, его социальной и духовной роли, о свободе художника. Многое в Чехове близко Зайцеву. Он разделяет его реалистические принципы, в целом с одобрением принимает актуальность его творчества. Зайцева восхищает острота зрения художника, его умение кратко и выразительно запечатлеть человеческие характеры, социальные типы.
Чехов заявлял, что он хотел бы быть «свободным художником» и не принадлежать к узко определяемым партиям и группам. При этом он имел в виду не только политические партии, но и художественные школы. Оставаясь в основе своего творчества реалистом, продолжателем лучших традиций русской классики XIX века, он впитывал в себя и новаторские идеи, новые течения. При этом он вполне определенно дистанцировался от «чистого искусства», решающее значение придавал социальной роли литературы, художника, хотя и понимал это не столь прямолинейно, как некоторые критики его мнимого «равнодушия» и «холодности»┘
Зайцев также считал, что для художника должна существовать «свобода положительная», то есть когда «художник по-своему видит и понимает мир». Ему не нужна и вредна «свобода над пустотой», вне органической и неразрывной связи с народом, человеком, реальными проблемами жизни. И Зайцев с самого начала отмечает социальную наполненность творчества Чехова: «Чрез все писания Чехова прошел некий стон подавленных, слабых, попираемых сильными – к концу его жизни это и возросло». И с этим трудно не согласиться; правда, сказано это как-то очень неуверенно и неопределенно: «некий стон»┘
Однако позже, в явном противоречии с собственным тезисом, Зайцев – сознательно или бессознательно – затушевывает социальную проблематику в произведениях Чехова, выставляя на первый план церковные, религиозные мотивы. Особенно заметно это видно на анализе одного из лучших произведений Чехова – повести «В овраге». Отдав должное ее художественной яркости и выразительности, Зайцев замечает: «Для марксизма могло быть в повести интересно только внешнее: что Цыбукин «кулак», что в его лавке продавали иногда тухлое, что рабочие жили плохо, фабриканты Хрымины хорошо. На самом деле все сложнее». В чем же эта «сложность»? Оказывается, в том, что «и над Ямой бывают звезды, бывают и такие закаты, которые никак не похожи ни на лавку, ни на фабрику». Итак, «звезды», «закаты или лавки», «фабрики» – что же важнее? Зайцеву кажется, что в повести много «внешнего», злободневного, и мало «внутреннего», вечного, всей этой «неземной прозрачности, невероятной нежности облачков, блеска креста в солнечных лучах», что способно напомнить о «лучшем мире». Иначе чем недоразумением подобный упрек Чехову назвать трудно┘
Плохой пророк
Зато Зайцеву очень нравится концовка повести: «Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились». Явная тенденциозность в прочтении повести усугубляется неприятием Зайцевым фигуры «буревестника» Горького, в журнале которого («Жизнь») была впервые напечатана повесть Чехова. Того самого Горького, который, по определению, «конечно, не нравился, не мог нравиться» Чехову, как утверждает в другом месте Зайцев (между тем, как, мягко говоря, это не совсем справедливо)┘ Конечно, Чехов меньше всего похож на марксиста, но и делать из него чуть не религиозного проповедника, равнодушного к острым социальным проблемам своего времени, тоже неправомерно.
Аналогичная тенденциозность бросается в глаза и тогда, когда Зайцев оценивает некоторые другие произведения. Так, автор выделяет рассказ «Архиерей», в котором ему видится особый «свет» и «неземное озарение», когда в церкви священник Петр служит всенощную┘ «Ничего не значит, что вокруг жизнь убога и темна», утверждает Зайцев, главное, что на глазах у всех совершается чудо и люди становятся ближе к Богу. Рядом с вдохновенным «Архиереем» даже повесть «В овраге» представляется «сделанным», а не «сотворенным». А небольшой рассказ «Невеста», написанный примерно в то же время, признается всего лишь «бледным» сочинением. Отчасти потому, что главная героиня здесь не связывает свои надежды на лучшую, более достойную жизнь с религиозными поисками, путями к Богу┘
Чехов как-то в присущей ему манере сказал: «В России революции никогда не будет». Зайцев за это называет его «плохим пророком». Но дело в том, что Чехов сам не считал себя пророком и к собственным «пророчествам», высказанным в форме приговора-заключения, относился иронически. Но он был большим художником – и все его творчество было «пророчеством», предсказанием тех глубоких, во многом трагических, перемен, которые вскоре произошли в России. И в этом случае Чехову мы верим больше, чем Зайцеву.
┘И все же биографии Б. Зайцева интересны не одной полемикой и противоречиями, хотя без них тоже не обойтись, а внутренней целостностью, гармонией, прямотой и честностью позиции, пафосом, который во многом и объединяет художника по ту и по эту сторону книги, автора и его героев. Просто и, как всегда, кратко и выразительно сказал о самом сложном и важном Чехов: «Хорош Божий свет. Одно только нехорошо: мы. Как мало в нас справедливости и смирения». Этим пафосом живы лучшие страницы книг Зайцева.
