Союз приблизительно равных

и в обществе она даже отчасти стала исполнять роль идола для поклонения (с характерным культом Пушкина, со своими апостолами-мучениками – Есениным и Маяковским).

В середине ХХ века такая Поэзия (уже с большой буквы) в виде отечественного идола-идеала подверглась атаке сразу «сверху» и «снизу». Во-первых, сановитые советские версификаторы создали немало рифмованных строк по известным рецептам, чем изрядно дискредитировали «высокое» в поэзии. Во-вторых, поэты круга ОБЭРИУ, ЭСПЕРО, группы «Лианозово» и другие, продолжившие в литературном подполье опыты футуристов с их самовитым, освобожденным словом, подточили само основание такой Поэзии.

«Розе и левкою понять нелегко, что это такое – роза да левкой». Это сказал Георгий Оболдуев. Казалось бы, классический стих – в лучших традициях, про цветы, даже подозрительно классический. Но что хотят понять роза и левкой, чего это вообще им вздумалось понимать? В этих строках чувствуется вызов: «Не знаешь ты и не узнаешь, / Как тихо, как лениво поёт, / Как близко висит и стучится / Весёлое сердце моё».

В коротком стихе не понять всего: высказывание оборвано, этот обрывок тревожит, саднит. То ли дело длинный стих: там как влезет поэт на ритм – и помчался, будто в тарантасе на рессорах – лишь подскакивает на ухабах ямбов. Короткая строка – обрывок какого-то неясного контекста, поворот дороги, которая идет в неведомом направлении. Ритмы ее столь многообразны и малоуловимы, что не успевают загипнотизировать, приковать внимание читателя однообразием повтора. В короткой строке за усилием инициации, стартом следует сразу же почти финиш. И начало, и конец порождают особые усилия – и речевые, и смысловые. Звуковое и смысловое эхо короткой строки звучит дольше в пустоте, не накладывается на другие строки... Отличий масса – но важно и то, что человек, сказавший два хороших слова, – как будто и не поэт, то есть по паре слов удачных уж каждый человек может сказать. Много вопросов порождает минимальная поэзия из двух-трех слов – и вопросы эти волновали классика этой поэзии, друга и единомышленника Оболдуева – Яна Сатуновского: «Вот мы сидим на крылечке и слушаем / С детства знакомый рассказ / «Жили-были старик со старухой» / Так, оказывается, это про нас».

Будет вечно жить классическое наследие – но особенное дыхание каждого времени, вкус жизни, беспрецедентное ощущение современности дается современными же стихами. Поэзия конца ХХ века, естественно вырастает из поэзии середины века, поэзии новой выразительности, которую мы еще не распробовали, не осознали толком. Вот еще Оболдуев: «О сколь лохматым псом / Я подбежал к ней, к ней, к ней, / Беглыми телесными словами / Выдающей удостоверение верности».

Георгий Оболдуев при жизни напечатал всего одно стихотворение, но его стихи сейчас входят в сборники лучших стихов века. В последний путь в 1954 году его провожала в числе прочих и Анна Ахматова – Оболдуев был известен и любим в среде неофициальных литераторов, поэтов «без портфеля» как замечательный сочинитель и оригинальный мыслитель.

Поэт по происхождению принадлежал «столбовому» дворянству. В 20-х годах в доме Оболдуевых в Хлебном переулке собиралась дружеская компания поэтов, которая именовалась ЭСПЕРО – Союз Приблизительно Равных (И. Аксенов, К. Андреев, И. Пулькин, Я. Фрид). Эта группа в чем-то являлась московским аналогом ОБЭРИУ. Из близких по духу Оболдуеву поэтов известно немного о Сергее Боброве, Иване Пулькине и Леониде Лаврове – к сожалению, их тексты до сих пор должным образом не введены в читательский обиход. Вторая жена Георгия Оболдуева Елена Благинина в истории литературы оказалась благодаря десятку книг детских стихов. Оболдуев в 1934 году за цикл стихов «Мысли до ветру» попал в лагерь, где был капельмейстером театра, там в литературном журнале он опубликовал свою единственную статью – о поэзии Пушкина, статью удивительно емкую и образную. Со спектаклями он объехал стройки Беломорканала, после лагеря был вынужден жить с 1939 года в Малоярославце (за 101-м километром от Москвы), в 1943 году был мобилизован, воевал на передовой разведчиком в противотанковом дивизионе, был контужен – и до конца дней страдал тяжелой формой гипертонии. После окончания войны переводил польских, грузинских и испанских поэтов, жил в Голицыно, опасаясь повторного ареста, – где и скончался.

В случае, когда поэт не публикует своих стихов на протяжении десятков лет, возникает особый феномен: стихи оказываются сжатыми, наполненными энергией личности поэта, которая не рассеивается и не переадресовывается в процессе тиражирования. Акт публикации означает необходимый этап инициации, идентификацию некоего гражданина как поэта. Одно дело, когда замолкает поэт известный, уже признанный, – совсем другое дело, когда отсутствует изначальный контакт с публикой. Есть общение – но со знакомыми людьми, с близкими, которым стихи передаются и читаются приватно. Возникает ситуация «догутенберговского» общения. Поэт становится носителем предания, поэзия – личным мифом.

Стихи несут эхо персональности, оттенок индивидуального пророчества, сокровенного и сакрального свидетельства. Стихотворение, читаемое поэтом в узком кругу, рассматривается близкими людьми как сообщение и воспринимается сквозь призму их личного знания о человеке. Ощущение тепла семейного очага, общей тайны и условленности, позволяющей недоговаривать того, что понятно без слов, сквозит в этой поэзии.

До 2006 года вышло два сборника поэзии Оболдуева, но поэт неизвестен широкому читателю до сих пор. Опубликование оказалось бессильным, не смогло ввести эту уникальную поэзию в поэтический обиход – и до сих пор Оболдуев оказывается непрочитанным поэтом.

Дело здесь, вероятно, не только в том, что как раз в 1991 году, когда вышел томик стихов в издательстве «Советский писатель», многим стало не до стихов. Скорее, дело в сути этой поэзии – она осуществляется на таких уровнях, «закопана» так глубоко, что не раскрывается первому взгляду.

Многие его строки либо непонятны, либо текучи настолько, что их невозможно вырвать из контекста: сами стихи полны недомолвок, трудно поддаются трактовке, что-то кажется вовсе непостижимым. Эта затрудненная поэзия несет следы герметизма во всей своей конструкции: как современное судно от затопления предохраняется наличием множества задраивающихся отсеков, так и поэзия Оболдуева полна личными ремарками, текстами внутренней речи, которые что-то горячо пророчат и обсуждают предметы далекие. При чтении такой поэзии возникает ощущение гипноза неких непонятных тайн.

За группой ЭСПЕРО, в которую входил Оболдуев, следовала в Москве группа «Лианозово», которая сформировалась после Великой Отечественной войны вокруг Евгения Леонидовича Кропивницкого (в нее входили Ян Сатуновский, Игорь Холин, Генрих Сапгир, Всеволод Некрасов). Ян Сатуновский был дружен с Оболдуевым – можно себе представить, каким насыщенным было общение этих двух удивительных, почти не печатавшихся при жизни поэтов. В 50-е годы в Москве сформировалась группа Черткова (в которую входили Станислав Красовицкий и Андрей Сергеев).

Невежество в этой области – особого рода: подчас перед новым поколением поэтов вставали те же задачи, которое решало предыдущее – но отсутствие сведений приводило к тому, что их решение проходило каждый раз как будто сызнова. Можно отметить общие черты «неизвестной поэзии». Это была поэзия личностей – и поэзия личности – в том смысле, что официальная традиция не поддерживала поэта на плаву, на слуху – и ему приходилось всматриваться в себя глубже, доверять только своему собственному вкусу. Мало поступало поэтической информации извне – приходилось ее находить внутри себя. И рождался поэт-наблюдатель, поэт-исследователь, поэт – объект поэзии. Эта поэзия позволяет заглянуть глубже в человека, в само существо его.