Александр Титков Метафизическое порно
Я невинная тварь, кто детей
пожирает в тумане.
Сумасшедших ночей предо мною
горит горизонт┘
Юрий Мамлеев.
Песни нездешних тварей
Одни именуют его гением и «печатью пророков». Другие обзывают бездарным графоманом и производителем макулатуры. Для меня Мамлеев – совершенная загадка. Вчитываясь в его тексты снова и снова, я многократно убеждался в противоречивой правоте как хулителей Мамлеева, отказывающих ему в праве носить звание писателя, так и его поклонников, с почтением именующих Юрия Витальевича мэтром метафизического реализма.
С одной стороны – провалы, недопустимые не то, что для профессионального писателя, но для любого человека, мало-мальски смыслящего в законах литературы; удручающая скудость фантазии и убийственная корявость языка. С другой – несомненный пророческий дар, способность порождать целые литературные направления – Евгений Страхов в «Литературной газете» однажды очень верно заметил, что «творчество Мамлеева создало целую субкультуру», – и постоянная готовность к бесстрашному погружению в такие глубины иррационального, куда нормальному человеку и заглянуть-то страшно. (И это, пожалуй, главная причина того, что на неподготовленного читателя тексты Мамлеева производят шокирующее впечатление.) В общем, как сказал Ленин о Толстом, «противоречия кричащие». И в самих текстах Мамлеева, и в оценках его творчества критиками.
Логика этого мира и здравый смысл учат, что верным может быть только одно из этих двух утверждений: либо Мамлеев графоман, либо он гений. Хотел написать: «разрешить это противоречие может только время, которое даст окончательную оценку творчеству Мамлеева», да спохватился – время никому никаких оценок не дает, все оценки в нашем мире дают только люди.
Но в одном обожатели и хулители Мамлеева сходятся: его тексты – это не совсем литература. Александр Трапезников в романе «Операция «Ноев ковчег» говорит о Мамлееве: «Мне довелось прочитать его пару романов – это скорее материалы для психиатров». Ему вторит Вячеслав Румянцев: «Проза Юрия Мамлеева отличается от всего прочего, что пишется на русском языке, сосредоточенным копанием автора в жутких и мрачных глубинах души человека, на самых нижайших подвальных этажах психики. Так, глубоко под душевной землей (а именно в подвале) развивается драма, что критиковать его произведение с позиции традиционной литературной критики невозможно». Один из горячих поклонников Мамлеева, посвятивший Юрию Витальевичу немало добрых слов и строк, Александр Дугин как бы между прочим замечает, что «Мамлеев не совсем писатель», а «назвать его произведения литературой не поворачивается язык».
«Что это? Мистические изыски? Откровения сатаниста? Или действительно «символ обреченной любви»?» – вопрошает Румянцев. «Как будто держишь в руках не книгу, а пустое место, воронку, ехидную, черную, засасывающую в себя большие предметы┘» – снова прорывается голос Дугина.
Тексты Мамлеева – действительно не совсем литература (во всяком случае, не изящная словесность). Наиболее адекватным определением мамлеевских опусов, написанных так, словно бы Лафкрафт вздумал перенять лексику героев Зощенко, могло бы стать заглавие его собственного цикла стихов «Песни нездешних тварей». (В том понимании, в котором «песнью» является сочинение Исидора Дюкаса, более известного как граф Лотреамон.)
Увы, традиционное литературоведение не знает такого жанра┘
Кто-то назвал тексты Мамлеева литературой конца света. Дугин однажды сказал: «Его стиль можно было бы назвать «метафизическим порно». Мамлеев описывает все, сразу и до конца┘» Если вспомнить, что изначально слово «порнография» обозначало «описание грязи», то придется признать, что дугинское определение вполне обосновано. Впрочем, сам Юрий Витальевич предпочитает именовать то, что он делает, метафизическим реализмом.
Сон разума
Хоть бы хорошее что-то прорвалось к нам сюда, а то всегда одна нечисть прет.
Юрий Мамлеев.
Удалой
По определению Мамлеева, метафизический реализм отличается от обычного реализма тем, что изначально «предполагает такое изображение человека и мира, которое включает описание скрытых, не познанных еще сторон человеческой души и мира». При этом «упор делается на связь нашей реальности с невидимым миром – скрытой частью нашей души, ее глубинами, которые не всегда доступны нашему дневному сознанию».
Именно отказ от «дневного сознания», или, иначе говоря, от исследования действительности методами рационального мышления, – принципиальная позиция Мамлеева-писателя. При такой постановке вопроса «человек как социальное и (рационально) психологическое явление не представляет интереса». Важнейшим элементом творческого процесса становится попытка изображения человека как метафизического существа.
На смену отвергнутому разуму приходит авторская интуиция. Сам Мамлеев много раз заявлял: «Мои герои рождены интуицией. Они не монстры и не носители зла сами по себе. Они кажутся безумными, как и герои Достоевского. Но это иллюзия. Мои герои – обычные люди, задавшие себе вопросы, на которые разум не в состоянии ответить. Они просто вошли в некую запрещенную сферу, которая и сделала их такими».
Кто-то может сказать, что здесь Юрий Витальевич лукавит. Достаточно вспомнить Франциско де Гойю, еще в 1798 году достаточно наглядно показавшего, каких «красавцев» порождает сон разума. Несомненно, Мамлеев слышал высказывание Гойи о том, что, «когда разум спит, фантазия в сонных грезах порождает чудовищ». Но между Гойей и Мамлеевым пропасть. Гойя писал во времена торжествующего рационализма – тогда людям еще казалось, что достаточно ввести всеобщее среднее образование – и «всем будет счастье». Мамлеев из другой эпохи – Хиросима и Бухенвальд показали, что все не так просто: бытие ненадежно, а знание классической немецкой филологии не мешает разжигать костры из книг и варить мыло из человеческого жира.
Апология ужаса
Я – угрюмый тяжелый
работник,
Рою в ужасе к Солнцу проход.
Юрий Мамлеев.
Песни нездешних тварей
Неотъемлемое свойство чудовищ, их родовой признак – сеять ужас. Мамлеев, по его собственному признанию, порой и сам ужасался тому, что он написал. Здесь необходимо разобраться в том, что сам Мамлеев понимает под «ужасом». Сделать это нам поможет одна из лекций, некогда читанных Юрием Витальевичем в дугинском «Новом университете».
Говоря об ужасе в собственных произведениях, Мамлеев выделил несколько его типов.
Первый вид ужаса, по Мамлееву, связан с индивидуальным бытием человека, с тем, «как человек понимает себя, когда задает себе вопрос: «кто я?» Когда этот вопрос обращен внутрь и человек видит не свою глубинную суть, а свою маску, свое тело, свое «эго», – человек ужасается». В качестве иллюстрации автор приводит рассказ «Ваня Кирпичиков в ванной», где герой убегает и прячется от собственного тела, боясь, как бы оно «еще не кинулось, не придушило меня, ненормальное...»
Второй вид ужаса – шок, приводящий к пониманию того, что «так не может быть!». Данный вид ужаса описан в рассказе «Жених». Женщина, потерявшая маленькую дочь, говорит, «съежившись на корточках у икон»: «Господи, не может быть так жизнь устроена, чтобы один человек был причиной погибели другого, не может. Ваня не убивец, хоть и убивал. Он только прикоснулся к Надюше, связался с ней раз и навсегда. Тайна, Господи, их связала. Теперь для меня что Ваня, что Надюша. Ваня не убивец, а жених, воистину жених будущий». (Речь идет о водителе автомобиля, сбившем девочку.) По мнению Мамлеева, на героиню рассказа «ужас действует как шок и ведет ее к неожиданному озарению – к пониманию того, что «так не может быть» («Не может один человек быть причиной погибели другого»).
Третий вид ужаса – трансцендентный ужас перед онтологически необъяснимым. Этот «ужас, ведущий в бездну», описан в рассказе «Чарли». Герой рассказа – некто по имени Крэк – на улицах Нью-Йорка сталкивается с агрессивным «иным». «Иной» начинает преследовать Крэка. И вдруг Крэк видит на улице фигуру, похожую на человеческую, но которую он не в состоянии описать – «глаз мутанта, марсианина тускло глядел на него, рта вообще не было... остальное нельзя было выразить». Спасаясь от преследователя, Крэк бросается в объятия «марсианина» с криком: «Мой друг, мой друг, наконец-то я тебя встретил!» Потенциальный убийца удивляется: «Ты знаешь Чарли? Ты друг самого Чарли! Ты друг Чарли!» – прячет нож и уходит.
Этот эпизод, по указанию Мамлеева, демонстрирует нам два вида ужаса: один обычный, с которым иногда сталкивается любой человек (страх перед убийцей с ножом), и другой – ужас перед неизвестным и необъяснимым. Герой рассказа, спасаясь от мелкого ужаса жизни, «ныряет» в гораздо более сильный трансцендентный ужас перед онтологически необъяснимым.
Трансцендентный ужас может, подобно шоку, вести человека к «просветлению», а может, напротив, вести в погибель (что, собственно, и происходит с героем рассказа «Чарли»). Но только этот ужас, ведущий в бездну, может быть с полным правом назван сакральным. Интересно отметить, что само слово «сакральный» этимологически обозначает «нечто священное, вызывающее ужас».
По замечанию Мамлеева, «сакральное открывается человеку в единственном чувстве – в чувстве ужаса». Столкновение с тем, что предшествует индивидууму, вызывает у него чувство ужаса. Отсюда религиозное понимание страха Божьего как главной человеческой добродетели. Сакральное – это не просто нечто более совершенное, чем мы. Это то, что нас просто отменяет.
Он пугает, а мне┘
Адвайта-Веданта
Мир, где кажется радужным
Богом ублюдок┘
Юрий Мамлеев.
Песни нездешних тварей
Итак, Мамлеев «роет проход» через ужас к сакральному. Задача ужаса в его рассказах и романах – разрушить стабильность и наивный комфорт «этой жизни». Буквально свести человека с ума – уничтожить его ум и рассудок, ибо «ум является препятствием на пути к истинной духовной реализации».
Но, как это ни странно, к текстам Мамлеева вполне приложимо высказывание Толстого о Леониде Андрееве «он пугает, а мне не страшно». Почему мамлеевский «ужас» не страшен? Почему шорох в соседней комнате может нагнать больше страху, чем метафизические бездны?
Тому возможно несколько объяснений.
Первое – самое примитивное и самое любимое критиками – писательская слабость Мамлеева. Увы, но это объяснение ничего не разъясняет – пугаемся же мы какого-нибудь рассказа третьестепенного «мастера хоррора».
Второе – некая «прививка от страха», полученная читателем за последние годы, – люди насмотрелись хичхоков и начитались стивенов кингов. Но данное объяснение так же малопродуктивно, как и предыдущее, – несмотря на огромное количество поглощенных «ужастиков», читательский и зрительский голод остается по-прежнему ненасытным.
Третье возможное объяснение – принципиальный отказ Мамлеева от использования профессиональных уловок (приемов, заведомо пугающих читателя). Мамлеев много раз (в том числе лично мне) говорил, что он пишет в состоянии некоего транса или «полусна». Учитывая этот факт, можно сказать, что от профессиональных методов запугивания отказывается не писец Мамлеев, а ангелы (или аггелы?), которые ему диктуют. Это, конечно, проясняет природу этих вестников, но не дает ответа на вопрос: почему читать Мамлеева не страшно?
Мне кажется, дело в том, что в отличие от коммерческих «ужастиков», где обычный человек сталкивается с ужасным, у Мамлеева нет обычного человека – в его текстах Тесей, Ариадна и Минотавр мечутся по лабиринту, едва ли не взявшись за руки. При этом каждый из них на самом деле вовсе не тот, за кого себя выдает.
Идея о том, что разуму не под силу определить истинное значение чего бы то ни было, активно проповедовалась Мамлеевым еще в 50-е годы ХХ века. Будущий глава метафизического реализма говаривал: «Кто знает, может быть, Господь Бог на самом деле какая-нибудь поварешка, а вот это блюдечко, или эта батарея, или этот кран как раз и есть Господь Бог┘»
В этом несоответствии вещи и ее метафизической сущности тексты Мамлеева подобны фильмам Раса Майера (с той только разницей, что Майер показывает все гораздо более прямолинейно, нежели Мамлеев, – музыкант «играет» на механическом пианино, полицейский насилует, добропорядочные граждане – на самом деле моральные уроды┘). Но в обоих случаях за незамысловатыми сюжетами и несмешными шутками кроется обращение к демонам смерти и секса. В мейеровских «кошечках» и «мегерах», совсем как в мамлеевских текстах, менады в джинсах (или без них) разрывают дионисов-вырожденцев, а затем без всякой видимой причины принимаются уничтожать друг друга.
Идея о несоответствии человека и его подлинной сущности у Мамлеева имеет вполне религиозный характер. Если обратиться к Адвайта-Веданте, то мы обнаружим учение, которое очень примитивно можно изложить так: есть некий Абсолютный Центр – источник всего проявленного и непроявленного. Есть «души», обладающие качествами Абсолюта. Эти «души» вечны и принципиально неуничтожимы. При соприкосновении с материей «души» облекаются в плоть, забывают свою природу (слепнут на духовном уровне) и начинают «ужасаться». Но как только человеку удается прозреть и выйти на уровень бытия собственной «души», не подверженной никаким ударам судьбы, то там ужас прекращает свое бытие. Мамлеев однажды заметил: «Ужас будет нас преследовать, пока мы имеем форму, пока мы существа. Если мы облечены в плоть, мы неизбежно можем быть подвергнуты изменению, а следовательно, и ужасу. Переход в надындивидуальный уровень, который связан с бесконечным Бытием, в сферу, куда дьявол не имеет доступа по определению, означает прекращение индивидуального бытия и его ужаса». При этом «душу» (всегда единую с Абсолютным Центром) можно «загнать» на миллиарды лет в самые глубокие щели ада, но поскольку уничтожить ее принципиально невозможно, то после конца всех миров она снова выйдет на свет.
Если в данном построении заменить Абсолютный Центр на Бога, а слово «душа» раскавычить, мы получим важное логическое следствие из мамлеевской метафизики. Переворачивая Достоевского, Мамлеев мог бы сказать: «Бог есть, а значит, все дозволено». Именно потому и дозволено, что Бог есть. Это принципиальное положение, утверждаемое Мамлеевым едва ли не в каждом рассказе, отличает его «страшилки» от банального хоррора. В хорроре нет выхода на надындивидуальный уровень, есть только «тело» и страх перед его гибелью – самый страшный хоррор тот, что вселяет ужас абсолютного небытия. В текстах Мамлеева нет и не может быть не только абсолютного небытия, но даже смерти. Как сказал один из героев рассказа «Живое кладбище» – «трупы тоже живые, только по-своему». И у всего живого есть «душа», которой вообще ничего не страшно.
Стоит заметить, что если метафизические воззрения Мамлеева основаны на Адвайта-Веданте, то по религиозным убеждениям он ближе всего к православию. Объясняется сей парадокс просто – по словам Мамлеева, «одно дело – философия и метафизика, и другое дело – религия. Религия связана с откровением, с душой данного народа, с его генетикой. Что было заложено в наших предках – все это действует в нас самих. Когда мы находимся в православии – мы находимся в собственном доме. Переход в другую религию – уход в другой дом, с другим языком, с другим подходом к Богу. Переходя, вы бросаете недостроенным храм, начинаете строить другой, связанный с иной ментальностью, с другим подходом к Абсолюту. Такая ломка может иметь роковые последствия для спасения души, хотя спасение душ – промысел Божий, и предполагать, кто спасется, а кто нет, – кощунство».
Метафизики из ЦДЛ
Темных тварей за мною бредет неживой хоровод...
Юрий Мамлеев.
Песни нездешних тварей
В самом центре Москвы, в Южинском переулке (ныне Большом Палашевском), некогда стоял двухэтажный деревянный барак. В одной из коммунальных квартир этого барака две смежные комнаты занимал преподаватель математики из школы рабочей молодежи Юрий Мамлеев. По вечерам у Мамлеева собирались друзья – подпольные философы, художники и поэты. Там тусовались многие весьма известные ныне личности: художники Анатолий Зверев и Владимир Пятницкий, поэты Генрих Сапгир, Юрий Кублановский и Леонид Губанов, писатель Венедикт Ерофеев, поэт, переводчик и литературный критик Евгений Головин, правозащитник Буковский, главный российский «евразиец» Александр Дугин, исламский мыслитель Гейдар Джемаль...
Южинский кружок из всех сил предавался постижению метафизических «бездн» – мамлеевские гости изучали каббалу, алхимию и прочую эзотерику. Легенды, дошедшие до наших времен, гласят, что «южинцы» предавались безудержному пьянству, разврату и прочим порокам. В особой чести были безумные эксперименты над собой – типа ширнуться водой из грязной лужи. Сам Мамлеев опровергает рассказы о якобы происходивших в Южинском переулке метафизических оргиях (скорее всего оргий действительно не было – все-таки Москва 60-х годов – это не Москва 90-х!), по его словам: «Там иногда выпивали, иногда шалили, но чаще говорили о литературе».
Между этими выпивками, шалостями и разговорами о литературе происходило становление Мамлеева-писателя.
Однажды Мамлеев рассказал мне историю своего «посвящения в поэты». Будущий мэтр шел по Тверскому бульвару, когда на него вдруг снизошло некое «состояние» – в голове рождались образы, идеи, которые требовали своего воплощения на бумаге. Так появились первые мамлеевские рассказы, первыми читателями (а точнее, слушателями которых) были участники южинского кружка... Постепенно это «состояние» стало для Мамлеева настолько естественным, что «в него даже не надо было входить».
Достаточно быстро Мамлеев приобрел известность – к середине 70-х, когда Юрий Витальевич был вынужден эмигрировать из СССР, тексты его рассказов широко распространялись в «самиздате». Тогда же у него появились первые критики-ниспровергатели. Рассказывают, что однажды, еще в 60-е годы ХХ века, кавалер одной случайно затесавшейся на чтения Мамлеева дамочки, разозлившись, будто бы кричал Мамлееву: «Какой вы писатель?! Вы даже мне ботинки поцеловать недостойны...» – «А вот и достоин», – ухмыльнулся мэтр и полез под стол исполнить...
Ныне все респектабельно. При Центральном доме литераторов действует основанный Сергеем Сибирцевым Клуб метафизического реализма, членами которого являются такие известные писатели, как Лев Аннинский, Игорь Волгин, Сергей Есин, Юрий Козлов, Владимир Маканин, Владимир Орлов, Евгений Рейн, Ольга Славникова┘ Из более молодых среди «метафизиков» замечены Сергей Шаргунов, Василина Орлова, Роман Сенчин, Катерина Кюне и восходящая звезда российской драматургии, лауреат премии «Дебют» Александр Гриценко.
Нынешние «метафизики» больше чем надо стараются не пить и ботинки друг другу под столом не целуют. Но напряженность их духовного поиска от этого не становится слабее – просто путешествие через «черную ночь души» приобрело другие формы. Чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть романы Сергея Сибирцева, пьесы Александра Гриценко или стихи Катерины Кюне – все названные авторы, подобно Мамлееву, постоянно смотрят в Бездну, как в зеркало.
Влияние метафизического реализма не ограничивается клубом при ЦДЛ. Клуб, по словам Мамеева, – это творческий совет, состоящий из известных писателей, вокруг которых группируюется еще примерно триста «метафизиков». Издательство «Рипол-классик» издает серию «Библиотека Клуба метафизических реалистов», в которой уже вышли книги Мамлеева, Сибирцева и Славниковой...
В общем, метафизический реализм растет и ширится.
Независимо от того, как оценивает Мамлеева тот или иной литературный критик, мы должны признать, что Юрий Витальевич оказал и оказывает огромное влияние на русскую культуру конца ХХ и начала ХХI века как писатель-нонконформист, лидер «южинского подполья» и мыслитель-«метафизик». Без Мамлеева совсем другими были бы многие современные российские писатели (по большому счету весь Пелевин вышел из двух мамлеевских рассказов: «Прыжок в гроб» и «Живое кладбище»), его сподвижник по южинским временам Головин пишет тексты для «Ва-Банка» и Бутусова, активно действуют «южинцы» Дугин и Джемаль...
Да и сам Юрий Витальевич продолжает думать и творить (недавно у Мамлеева вышел новый роман, «Другой», а сейчас, насколько мне известно, он работает над новой книгой). Так что у нас есть все шансы услышать еще не одну «песнь нездешних тварей». Было бы желание слушать.
