Осип Сенковский
Без запахов, без благоуханий нет и не может быть ни поэзии, ни поэмы...
Ф.Моллер. Портрет Н.В.Гоголя. 1840
Вы видите меня в таком восторге, в каком никогда еще не видали. Я пыхчу, трепещу, прыгаю от восхищения: объявляю вам о таком литературном чуде, какого еще не бывало ни в одной словесности. Поэма!.. да еще какая поэма!.. Одиссея, Неистовый Орланд, Чайлд-Гарольд, Фауст, Онегин, с позволения сказать, – дрянь в сравнении с этой поэмой. Поэт!.. да еще какой поэт!.. поэт, перед которым Гомер, Ариосто, Пушкин, лорд Бирон1 и Гете, с позволения сказать... то, чем Ноздрев называет Чичикова. Это, может быть, превосходит все силы вашего соображения, но это действительно так, как я вам докладываю. Никогда еще гений человеческий не производил подобной поэмы. Никогда смертный род Адама не удивлялся такому великому поэту. Книга названа поэмой не в шутку. Поэт провозглашен первым современным поэтом не в насмешку. Все это, уверяю вас, серьезно, и очень серьезно. Можно с ума сойти от радости, если хоть немножко любишь искусство, русский язык и честь своей литературы!
Как мои благосклонные читатели, как люди от природы любопытные, как зрители моего бешеного восторга, не приготовленные к чудесам, которые не вмещаются в человеческой голове, вы, натурально, спрашиваете меня, каким размером писана эта поэма. На что я отвечаю, что в ней нет никакого размера: это поэма совершенно нового рода; поэма, какой вы еще не видали; коротко сказать, поэма не в стихах. – Так в прозе? – говорите вы. На что я ничего не отвечаю: не могу знать, будете судить сами. В вещах, которые выше всякого понятия, всякой похвалы, всякого порицания, в вещах необъятных, как грезы тщеславия в бреду, определения и разборы невозможны. Позвольте мне смиренно прочесть вам несколько страниц этой великой, удивительной, неподражаемой, непостижимой поэмы.
«В ворота гостиницы губернского города NN въехала) «довольно красивая рессорная небольшая бричка...»
– С первых слов слог нехорош, – замечаете вы мне.
– Какая нужда! – отвечаю я. – Это поэма. «Въезд ее не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным...»
– Не сопровождался, – подхватываете вы. Совершено никакого – солецизм2.
– Все равно, – говорю я. – Не мешайте мне читать.
«Только два русские мужика, стоявшие3 у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. (Я вижу, что вы морщитесь.) – Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо!.. что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву! – Доедет, – отвечал другой. – А в Казань-то, я думаю, не доедет? – В Казань не доедет, – отвечал другой. – Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких... оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не летевший от ветра, и пошел своей дорогой».
– Какая поэзия! – восклицаю я в восторге.
– Но слог жестоко нехорош... – говорите вы вполголоса. – А язык и того хуже. Это, кажется, писано в прозе?.. Но проза, без языка, без слогу, без искусства, вовсе не проза.
– К чему слог, язык или искусство в поэме! – с нетерпением возражаю я. – Оттого-то она и называется поэмой, что в ней нет ни следа прозы!
«Пока приезжий осматривал свою комнату... или ходил взглянуть на реку, протекавшую посредине города... внесены были его пожитки. Кучер Селифан отправился возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устраиваться в маленькой передней, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед затем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы».
– Который блин? – спрашиваете вы меня, почтеннейший читатель.
– Нет, который тюфяк, – отвечаю я.
– Скажите, пожалуйте, – спрашиваете вы меня еще, – по какой это логике употребляются здесь времена глаголов и причастий? От первого слова вашей поэмы я не могу сообразить, что чему предшествует и что за чем следует. Петруша приладил к стене кровать, накрыв ее тюфяком; какой-то запах... я, признаться, запахов не люблю!.. был сообщен принесенному вслед за тем мешку; приезжий взглянул на реку, протекавшую через город: значит, ваш Петруша прежде накрыл кровать тюфяком, а потом уже ее приладил к стене; ваш запах был сообщен мешку уже после принесения этого мешка в переднюю; ваш приезжий взглянул на реку протекавшую, но уже не протекающую через этот город: куда же она девалась?.. Это не ясно, не правильно, не изящно.
– Ах, какой вы классик! – восклицаю я в ответ на это. – Кто же теперь обращает внимание на времена, на ясность, на правильность?.. Мы уже все это отменили. Поэт – существо всемирное; он выше времен, пространств и грамматики: он говорит в стихах, в прозе или ни в стихах, ни в прозе: удивляйтесь, поколения! – а понимай кто может и как может!.. Позвольте мне сказать, почтеннейший читатель, что вы с своими отсталыми понятиями об ясности речи, об изяществе выражений, о правильном изучении средств языка, об искусном их употреблении вовсе не в состоянии чувствовать красот «нашей поэмы»: для этого нужно забыть все, что нужно знать; тогда только можно постигнуть всю прелесть этих вдохновений. Ведь это все вдохновения!.. Спросите у самого поэта... он так их и называет. А вы думали что такое?.. Ах, вы, классики, классики!.. с вами никакая поэма, никакая поэзия невозможны. Пожалуйста, оставьте свои замечания: слушайте и не прерывайте меня. Если вам угодно, так, слушая, подчеркивайте себе слова тихомолком в моем чтении, а когда я кончу, можете разбирать их грамматически с теми, которые еще верят в грамматику. Между тем я продолжаю читать вам «нашу» прекрасную «поэму» о может быть замаслившемся, как блин, тюфяке и о запахе, принесенном Петрушею, который... Петруша или запах, по «нашему» слогу это все равно, был сообщен принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. Прошу не беспокоить меня вашей правильностью, изяществом и, говоря слогом «нашей поэмы», черт знает чем еще таким... Вы, извольте видеть, не любите даже и запахов!.. А это страсть нашей великой поэмы! Без запахов, без благоуханий нет и не может быть ни поэзии, ни поэмы. Надобно только уметь выбирать их в природе. Этот, кажется, выбран с необыкновенным вкусом. И будьте уверены, что мы не в последний раз с ним встречаемся: он будет беспрерывно раздаваться в «нашей поэме»! На нем-то и основан тот «восторженный, лирический смех» (Вы, кажется, снова поморщились?.. вы дважды подчеркнули эти слова?), к которому она стремится как поэма.
<...>
Долго еще описывает он подобные похождения своего героя, все тем же чудесным слогом, тем же образованным языком, от которого, как вы изволите говорить, надо заткнуть уши и – больше ничего! – и однажды до того забывается в своих вдохновениях, что сам вскрикивает: «Виноват! кажется, из уст нашего героя излетело словцо, подмеченное на улице. Что ж делать? таково на Руси положение писателя! Впрочем, если слово из улицы попало в поэму, не поэт виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений, по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в русском вкусе. Вот каковы читатели высшего сословия, а за ними и все причитающие себя к высшему сословию! А между тем какая взыскательность! Хотят непременно, чтобы все было написано языком самым строгим, очищенным и благородным; словом, хотят, чтобы русский язык сам собою спустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а мы бы, больше ничего, как только разинуть рты, да выставить его».
После этого вы решительно объявляете мне, что не хотите дальше слушать «нашей поэмы». Вы утверждаете, что это просто ужасть, больше ничего. Вы доказываете, что для писателя с истинным и прекрасным дарованием такие грубости – неизгладимое пятно, больше ничего. Вы говорите, что, сколько вам известно, в России существуют многие книги, писанные языком изящным, благородным, очищенным: следовательно, если такой писатель не умеет выражаться так же вежливо и опрятно, как выражались другие, то виною этого не русские и не их язык, а то, что он безвкусник, больше ничего. И я, право, не знаю, что отвечать вам. В коротких словах опишу вам остальные похождения нашего героя: вы, может быть, еще перемените свое невыгодное мнение. Чичиков, накупив до четырех сот несуществующих душ у разных помещиков, возвращается в город, из которого выехал. Тут об нем вдруг пролетает молва, будто он богат, и в городе начинается страшная суматоха, точное повторение той, какую вы видели в некоторой комедии под заглавием «Ревизор». Как Хлестаков у всех и каждого занимает деньги, даже по двугривенному, так Чичиков ко всем и к каждому ездит обедать и покупать после обеда мертвые души. Для довершения сходства у него есть и слуга, такой же, как у Хлестакова, с тою только разницею, что слуга Чичикова, как вы сами видели, еще грязнее: но вы не видали даже и десятой части той, как вы называете, тошноты, которую он всегда наводит своим появлением. За Чичиковым начинают ухаживать: город и предместья хотят выйти за него замуж; он производит впечатление, несмотря на свой брусниковый фрак. Вот у губернатора бал. Чичиков – в числе приглашенных; губернские дамы вешаются к нему на шею: одна из них, еще за несколько дней до бала, прислала ему любовное письмецо, и он старается угадать – которая. Между тем в числе гостей находится и Ноздрев: как вы думаете, почтеннейший читатель, что он там делает?.. он садится на пол и ловит за ноги танцующих дам... у губернатора. Вот поэзия! Вот изобретение!.. Выше этого я ничего не знаю в чудесах общественной жизни, облеченных в «перл лелеянного создания». Наконец в городе узнали, что Чичиков скупает мертвые души. Коробочка прискакала из деревни, справиться в городе, почем ходят мертвые души и не обманул ли ее Чичиков. Начались толки. Герой заметил опасность своего положения и уехал, как Ревизор. Тем оканчивается первая часть поэмы.
– А знаете ли остальное? – спрашиваете вы меня.
– Не знаю, почтеннейший читатель! – смиренно отвечаю я. – Откуда мне знать будущее! Да и как можно угадать полет гения!
– Так я вам скажу. Чичиков во второй части потребует выдачи себе своей покупки от тех, которые продали ему мертвые души, не упомянув в купчих о том, что они уже умерли. Он заведет с ними процесс, возьмет с них по две тысячи рублей за каждую душу или заставит их выдать себе взамен четыреста живых и здоровых крестьян. Анекдот старый и всем известный. Вся разница между ним и вашей поэмой та, что, по словам анекдота, эта проделка случилась с одним только помещиком, тупым и недальновидным человеком, который будто бы в нетрезвом виде позволил кому-то обмануть себя так грубо и несбыточно, а здесь, в вашей поэме, герой находит целую дюжину таких непостижимых глупцов и с каждым повторяет одну и ту же проделку до утомления.
– Но согласитесь, почтеннейший читатель, – говорю я, что, несмотря на все ваши замечания, которые, может быть, и основательны, это удивительная поэма, поэма, названная поэмой совсем не для шутки, первая поэма в мире! Вы не читали визита Чичикова к Собакевичу и Плюшкину. Чудо как это остроумно и смешно! Настоящий лирический смех! Поэма в полном смысле слова!
– Я соглашусь, – говорите вы мне, – не прежде, как услышав ваши ответы на вопросы, которые намерен я предложить вам. Я хочу рассуждать с вашим необдуманным или поддельным восторгом сократически. Читали ль вы «творения» Поль де Кока?
– Имел честь.
– Какие сюжеты служат им основанием?
– Сюжеты того же роду, как и сюжет нашей великой поэмы; как вообще сюжеты «творений» нашего поэта.
– Какие герои действуют у Поль де Кока?
– Такие же, как и у величайшего из современных поэтов.
– Такие же грязные, хотите вы сказать. Но не такие сплошные плуты и глупцы. Не правда ли?
– Не смею вам противоречить, почтеннейший читатель. В самом деле, почти все герои Поль де Кока только смешные оригиналы: они вообще добряки, честные и чувствительные.
– И, следовательно, более занимательные, чем это скопище отъявленных глупцов и плутов. Так ли?
– Согласен.
– Они сверх того очень разнообразны. Приключения их всегда натуральны и почти всегда замысловаты. Многие женские характеры чрезвычайно милы и трогательны. Нередко добродетель сияет как алмаз в этой куче всякого сору. При всей испорченности воображения, при всей неблагопристойности сцен, направление романа у Поль де Кока большею частью бывает нравственное. В его творениях вообще много сильного интересу. В творениях же вашего поэта вы не покажете мне ничего подобного: они состоят из набора карикатур и гротесков, часто набросанных с большим юмором, но без связи между собою и без интересу для читателя.
– Согласен. Что правда, то правда!
– Но только, к сожалению, все, что движется у Поль де Кока, говорит точно таким же языком, как герои вашей поэмы.
– О! на это я никак не согласен. У Поль де Кока герои обыкновенно изъясняются одною только начальною буквою слова, после которой они ставят десяток точек.
У нашего поэта, напротив, все действующие лица говорят и бранятся полною прописью, не выпуская ни одной буквы, и еще с примечаниями внизу страницы. Это гораздо яснее!
– Положим, что это составляет особенное и неподражаемое преимущество вашего поэта. Теперь позвольте спросить вас об одном весьма важном в словесности предмете: каким слогом писаны творения Поль де Кока относительно к французскому языку?
– Ужасным. В этом нет сомнения!
– Думаете ли вы, что слог творений Поль де Кока ужаснее в отношении к французскому языку, чем слог этой поэмы в отношении к русскому?
– Нет, не думаю. Я полагаю, что отношения их равны.
– Так скажите же мне теперь, почему Поль де Кок при равной с вашим автором мере неопрятности и безвкусия, но обладая удачнейшим изобретением, сильнейшим интересом и вообще большим талантом, никогда не вздумал называть своих нечистоплотных творений поэмами? Почему никогда не пускается он в эти смешные риторические тирады о своем литературном величии?
– О!.. это совсем другой вопрос, почтеннейший читатель! Поль де Кок живет в старинной, огромной и опытной литературе, видит все ничтожество дел текучей словесности, всю суетность славы, добываемой второстепенными талантами, трудящимися в «низком и ничтожном роде», и он знает свое место в чине писателей. Да ему и нельзя не знать своего места, потому что это место все знают. Тут уж ни себя, ни других не уверишь, что, написав поль-де-коковский роман поль-де-коковской прозою, вы написали «поэму» и заняли место между Гомером и лордом Бироном. В литературе, обладающей опытностью, это невозможно. В молодой и неопытной – дело другое!
– Вы, кажется, хотите сказать этим, что в молодой и неопытной литературе всякий бред напыщенного тщеславия имеет себе полный простор и нет такой нелепости, в которой бы с помощью смелости нельзя было уверить меня, благосклонного читателя?
– Нет, этого я не говорю. Как можно!.. сохрани, Господи!
– Следовательно, вы полагаете, что в нашей начинающей литературе даже и такой писатель, как Поль де Кок, но еще с меньшею долею таланта, может без зазрения совести провозгласить себя поэтом? что даже и такой роман, как поль-де-коковский, имеет полное право прослыть у нас поэмою? Вы решительно это полагаете!
– Неужели я так полагаю?
– Да!.. это неизбежно!
– Вот этого я никак не думал! Но если я так полагаю, то позвольте мне заметить, что вы слишком унижаете род и творения Поль де Кока. Правда, он романов своих не называет поэмами: но чем же они не поэмы! Кто запретит нам назвать их поэмами? Я говорю, что все романы Поль де Кока – чудесные поэмы, совершенно такие же поэмы, как «наша поэма», и вы не уверите меня в противном всею вашей диалектикой.
– О! если вы с этой стороны смотрите на вещи, – отвечаете вы мне в замешательстве, – то мы очень скоро согласимся с вами. Назовем «Илиаду» романом Поль де Кока, а «Жана» – поэмою Гомера, и весь спор решится. Скажу вам более: романы Поль де Кока, как книги, стоят выше всех возможных поэм. Посмотрите, с какою жадностью пожирают эту литературскую нечистоту все классы читателей! каким лирическим смехом сопровождается это чтение в кухнях и передних! какое любопытство возбуждают эти соблазнительные сцены в молодой скромной женщине и в старом незастенчивом философе! От мелочной лавки до ученого кабинета, от лакейской до будуара, поискав хорошенько, везде найдете творения Поль де Кока, везде их ждут, читают, хоть и прячутся с ними. «Похождениям Чичикова» я предсказываю такой же успех. Об них явно будут говорить с гневом, но между тем будут читать их с тайным наслаждением. Я не исключаю и себя из числа таких читателей. Для писателей, не разбирающих средств к успеху, больше, кажется, и не нужно. Ваша «поэма» достигнет своей цели. Объясните мне только, отчего люди так падки на книги, которые сами же они порицают?
– Ах, Боже мой, почтеннейший читатель! – вскрикиваю я в отчаянии, – вы совершенно запутываете меня своими вопросами! Я вижу, к чему вы меня ведете. Вы хотите разочаровать меня, убить мой восторг, уничтожить мечту мою. Остановитесь, умоляю вас! Не судите о книге по ее первому тому. Подождите двух остальных частей. Тогда-то, тогда-то докажу я вам, что это – поэма, названная поэмой не в шутку!
Слава Богу! почтеннейший читатель согласился на мое предложение. Дело остается нерешенным до выхода остальных томов.
Примечания
1. Имеется в виду Байрон (Byron).
2. Солецизм – синтаксическая ошибка, неправильность в речи.
3. Здесь и далее курсивом Сенковский отмечает речевые погрешности Гоголя.
Осип Сенковский (1800–1858) – литературный критик, востоковед и фельетонист.
