Мария Ватутина
Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский и Сергей Гандлевский продают на рынке клюкву. 1970-е.
Фото из архива Алексея Цветкова
Осенью 1968 года произошло событие, которое – теперь в этом не может быть сомнений – вошло в историю русской поэзии. Alma mater поручила молодому аспиранту истфака Игорю Волгину возглавить поэтическую студию. И началось┘ Представим┘ Обычная «летучка»┘ (так называлось у студийцев чтение стихов по кругу). В комнате под сводами ДК МГУ (там теперь помещается церковь Св. Татианы) – Евгений Витковский (именно он придумал студии название – «Луч»), Алексей Цветков, Сергей Гандлевский и Александр Сопровский, Евгений Бунимович и Бахыт Кенжеев. Молодые и беззаботные, сидят, ничего не подозревая┘ А что, они, собственно, должны были подозревать? В 70-е будущее было неясным: отъезд, самиздат, дворницкие, сторожки┘
Многие из первых студийцев теперь – признанные мэтры. А тогда – они просто нашли правильное место для встречи. И будущее – литературное, поэтическое – сбылось. Как сбылось оно и у следующей волны студийцев – тех, что в 80-е стали звездами последнего «поэтического бума». Юлий Гуголев, Вера Павлова, Дмитрий Быков, Инна Кабыш, Елена Исаева┘
В хронике сорокалетнего существования студии как в капле воды отражается история новейшей поэзии. Или даже она творится в студийных стенах, как в реторте. Но все же – шанс увидеть «тайное тайных» появился теперь даже у непосвященных, даже у тех, кому не довелось стать студийцами. Мы публикуем воспоминания из книги «Alma mater. Литературная студия Игоря Волгина «Луч» 1968–2009. Поэты МГУ. Стихи. Воспоминания», которая вскоре должна выйти из печати.
Евгения Вежлян
В середине 90-х наконец-то я отважилась поступить в Литературный институт. Попала на семинар к Старшинову. Пожилой мастер проводил семинары только в дни сессии, потому что в основном набрал студентов из глубинки. Поняв, что самого главного – семинарских занятий – мне не хватает, я стала посещать семинар Юрия Левитанского, но в конце первого курса Левитанский умер. А «семинаристы» его стали мне родными и близкими, и, конечно, я перешла вместе с ними к прибравшему их под свое крыло Игорю Волгину. И вот тут-то я и поняла, что такое счастье. Счастье было разнообразным: огнеметный юмор, острота обсуждений на семинарах, крепкая команда моих собратьев, растущих на глазах, новые имена, которые мы друг другу открывали: Цветков, Гандлевский, Кенжеев, Лосев, Быков, Кабыш, я уже не говорю о тех незабываемых минутах единения после семинаров, когда большой толпой мы переходили дорожку и оседали на холодных скамейках Тверского бульвара, предварительно скинувшись на пару бутылок портвейна. И что самое странное, там продолжались разговоры о литературе, а не о чем-то бытовом и тряпичном. Этого хотелось много. Поэтому я, еще не будучи официально студенткой Волгина, стала посещать и МГУ, где по вечерам сходились студийцы «Луча». И вот тогда-то и пришло первое настоящее стихотворение. У Волгина много талантов, но вот дар делать способных людей поэтами – это что-то, не требующее анализа.
Я помню, как меня впервые похвалил на студийном занятии народ. Я помню первую благосклонную оценку моего мастера. Я помню, какими окрыленными мы выходили из утлых классов, где мелкими штрихами, яркими примерами, остроумными репликами учитель давал нам понять, что такое настоящая поэзия. За десятилетие его приемы, его примеры стали узнаваемыми, почти заученными наизусть. Слилось воедино, спаялось в памяти ощущение причастности ко всем предыдущим, кого Волгин воспитал, вынянчил, они – эти обреченные монстры – стали драгоценными друзьями, любимыми вожатыми, обожаемыми человеками. Он брал нас на посиделки в подвальчик Бахыта, он приводил их к нам на занятия, он втаскивал нас на литературные мероприятия. И никогда не приносил нас за шкирку в редакции, как щенят: вот – мое.
Нельзя сказать, что это у меня просто тоска по юности. Никакой юности тогда уже не было. А все равно ощущение, что вот это и была ее золотая пора.
Волгин одарял нас цитатами. Мороз по коже пробегал, когда он произносил:
Золотистого меда струя из бутылки текла
Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела:
«Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба
занесла,
Мы совсем не скучаем»,– и через плечо поглядела.
И сразу все становилось на свои места.
Дистанция между мастером и нами была всегда. Но была и единокровность. И было понимание того, что тебе достался учитель мощный и единственный в своем роде, конечно, при условии, что ты благодатный материал. А в студию приходили не только бессознательно рифмующие все, что под руку попадется, молодые люди, а и те, кто понимал, что такое есть поэзия, с трезвыми самооценками и чувством слова. Как Волгин говорил, с поэтическим слухом. Вот из таких и получаются у него поэты. К ним именно на студии приходила уверенность, что отдав себя слову, они не слишком впустую потратят жизнь, что можно рискнуть. Многие шли в Литинститут, к тому же Волгину. Думаю, что Игорь Леонидович понимал, что выбор-то человек делает сам, но хорошо бы и литературе не потерять того или иного самородка.
Мы не сразу узнали, что попали в пункт переработки сырья, где до нас из разрозненных задатков уже были слеплены золотые слитки современной русской литературы. Сначала мы почитали их, а потом открылось: ба, да они все прошли студию, нашу студию. И было страшно, вдруг поколение 70-х это те гениальные родители, на детях которых (то есть на нас) литература и отдохнет.
Впитав соки, сердились на Волгина за то, что он не носится с нами по редакциям, не делает звонков, не трубит о гениальных учениках. А он спокойно себе варил настой, он делал нас для литературы ответственно. И по большому счету не важно, чем его питомцы сейчас кормятся, важно, в каких стенах мы выросли и какие традиции впитали. И спасибо и стенам, и родителю: жизнь не стала легче, но она стала яснее.
