Наталья Иванова
То светлый, то мрачный Петербург превращается в текст.
Эдуард Гартнер. Английская набережная в Петербурге. 1835. Эрмитаж.
8 декабря писателю Валерию Георгиевичу Попову, лауреату премий им. Сергея Довлатова за лучший рассказ (1993), фонда «Знамя» (1994), «Северная Пальмира» (1998) и др. исполняется 70 лет.
Несмотря на то что здесь все как в жизни, почти один к одному – и автор, который отражается (вплоть до имени) в своем главном герое («я»), и его жена, дочь, отец, квартира, дача┘ Наконец, собака. Вроде бы ничего не выдумано – напротив, о реальности поведано чуть ли не с избыточной откровенностью (см. повесть «Третье дыхание», получившую премию Ивана Петровича Белкина). И все же┘ и все же проза Валерия Попова сильна тем, что сквозь откровенное – или художественно притворяющееся таковым – проступает неведомое. «┘Электричка ползла по высокой насыпи. Внизу был зеленый треугольник, ограниченный насыпями с трех сторон. В треугольнике этом зеленел огород, стояла избушка и был даже свой пруд с деревянными мостками, и единственный житель этого треугольника стоял сейчас на мокрых досках с кривой удочкой в руке. Жизнь эта, не меняющаяся много лет, с самого детства, волновала меня, но попасть в этот треугольник мне так и не удалось». Так и хочется добавить: «Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит┘». Да, собственно, и сам город, Питер–Ленинград–Петербург, загадочен, загадка – в тексте повести «Жизнь удалась»: «В болоте родился, три раза крестился, с врагами сражался, героем остался».
Ленинградско-петербургский текст Валерия Попова – особое явление. Сформулировать определение, найти слова для того, чтобы поставить этому явлению диагноз? Владимир Новиков сказал о прозе Валерия Попова так: «Трудно найти в русской прозе еще хотя один художественный мир, изначально построенный, как у Попова, на принципах эстетизма, лирического гедонизма и жизнеутверждающего юмора». А я нашла определение в другой, нелитературной области – психотерапевтической. Есть такой термин улыбающаяся депрессия. Мне кажется, что этот термин приложим к художественному миру Валерия Попова, лишь изначально построенному на тех принципах юмора и гедонизма, которые изложил Новиков.
Да, критики, писавшие о Валерии Попове и о его прозе, всегда подчеркивали его оптимистичность. И сама его проза давала к этому непосредственные поводы. Кажутся программными и сами названия книг и повестей раннего Попова: «Жизнь удалась», «Праздник ахинеи», «Остров Рай», «Парадиз». Перечислим заголовки статей и рецензий: «Поиски оптимизма», «Испытание счастьем», «Ода жизни», «Праздник однолюба». «Доминирующий пафос этой субъективной эпопеи, – пишет критик, – активное жизнетворчество, вера в возможность гармонического разрешения конфликтов и противоречий», и в подтверждение своего тезиса приводит цитату: «┘при любых обстоятельствах, самых крутых, пытаться надо делать что-нибудь, а от трудов твоих и обстоятельства, глядишь, к лучшему переменятся!»
Месседж Попова – при первом знакомстве – именно таков. Сама интонация как будто выделяет в атмосферу чтения эманацию радости, хотя повествует эта проза совсем о другом.
О несчастьях.
«Жизнь удалась» начинается с объявления: «Несчастье случилось. Леха утонул». Надо же! Но реакция рассказчика восхитительно парадоксальна и непредсказуема. Вместо чувства тревоги и опасности – восторг торжества: «Та-ак! Чего-то в этом духе я ждал!» (Отмечу, что так от названия «Жизнь удалась» до информации – три фразы.)
Повествователь действительно упрям в своем мироощущении. Несмотря ни на что, он утверждает: «Жизнь – это рай». Это ответ на риторический вопрос бурчащего Лехи (того самого, «утонувшего»): «Где же тогда духовная жизнь: мучительный самоанализ, мысль?»
В повести все развивается чрезвычайно динамично. Сюжет сюжетом, но дело не в нем: дело в микроскопически точных вкраплениях в этот сюжет. Возникает впечатление, что Попов видит и мир в таких подробностях, которые другим недоступны. Одно из самых часто употребляемых слов-оценок в диалогах и в авторской речи, – это слова «замечательно», «хорошо, «колоссально»: «колоссальные надежды», например. А знак – чаще всего восклицательный; на каждой книжной странице – около десяти. При поддержке своего «восторга» автор, он же главный персонаж, преодолевает трудности. Его оппонент, хмурый Леха, настаивает на том, что «жизнь не удалась», а по-настоящему плохо самому повествователю: это он проходит через испытания болезнью, операцией, послеоперационными осложнениями. Но тем не менее плохо по-настоящему, душевно плохо не ему с его бедами и проблемами, а Лехе.
Повествователь, изобретательно идиотничая, надевает маску – маску Иванушки-дурачка. Он то и дело «вырывается» с пессимистом Лехой из, в общем-то, «унылых дел» – и повествование строится как цепочка гротескно-анекдотических происшествий, состоящих из происшествий еще более мелких и тоже гротескных. Происшествий по преодолению возникающих проблем и неприятностей – внезапного пожара, например. Автор-герой выбирает между «костром рыжих волос» соседки по гостинице и реальным пожаром из-за кипятильника (естественно, выбирая «рыжую»).
И тем не менее – вдруг, впроброс, среди всего этого гротескно-анекдотического повествования – возглас героя-автора: «Побриться, постричься, сфотографироваться и удавиться!»
Через несколько строк – комментарий: «А ведь загонит она меня этими вот самыми кулачками в могилу!»
Здесь содержание (даже хочется сказать содержимое) соревнуется с интонацией (каждая фраза кончается восклицательным знаком). Но этот знак – знак уже не восхищения, а отчаяния:
«Ну, все! Хватит! Не только переживать, но еще притворяться спокойным и веселым перед матерью, перед всеми остальными┘ Хватит!» (три восклицательных знака). Потом – вопрос. Вопрос у героя-автора – о бездне: «А бездна? Мы ж на краю бездны живем!» И дальше, меняя регистр: «Спокойно и плоско мы живем, даже страх смерти куда-то исчез (до самых последних, наверно, мгновений). Со спокойной усмешкой произносим мы: «Все там будем!» – причем с особым удовольствием неопределенное «будем», а слово «там» не воспринимаем совсем. Все время смотреть в бездну страшно – это понятно! И правильно сделали, наверное, отгородившись от бездны фанеркой. Только постепенно нарастает уверенность, что за фанеркой этой ничего и нет».
Тонкая, фанерная перегородка – между жизнью и смертью, комедией и драмой, радостью и депрессией. Это очень «гоголевское» у Попова. И не случайно напоминают о сюжете гоголевской «Шинели» инкрустированные в повесть «Жизнь удалась» стихи:
Сидит гардеробщик, стоит гардеробщик,
Но вот почему гардеробщик
не ропщет?
Карьера ему полагалась иная:
Он должен был ночью стоять,
где пивная,
И громко свистеть,
чтоб мурашки по коже,
И шубы срывать с одиноких
прохожих.
Но все получилось спокойней
и хуже:
Раздав номерки, он сидит
на диване
И долго не может понять:
почему же
Его так волнует процесс
раздеванья?
Но вот, отогнав эти мутные
волны,
Откинув со лба хулиганскую
челку,
Он ходит веселый, он ходит
довольный,
И вешалка сбоку походит
на елку!
Мир Валерия Попова парадоксален, а не нормален, здесь все наоборот. Больница – и тяжкое в ней пребывание: ведь больничный запах всегда неприятен, даже если стерилен. А у Попова: «┘О, родной, великолепный, волнующий запах больницы». Как ответ американца на вопрос «Как поживаете?» всегда и только: «Fine!», в прозе Попова зачастую звучит: прекрасно. На самом деле – типичный поповский пейзаж: «Только досчатая уборная, ярко освещенная изнутри, излучала сияние через щели. Рядом ловил окнами тусклый закат длинный одноэтажный барак┘»
Сияние, излучаемое сортиром┘
Первоначальное, радостное ощущение мира, действительно зафиксированное в названии «Жизнь удалась», тоже звучащем как вызов, постепенно изменяется. Хроника (авторское определение жанра, впрочем, игровое) «Осень, переходящая в лето» открывается главкой «Утро в газовой камере». И вот цитаты из этой главки: «В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. Ну, что за жизнь!», «В промежутках между двумя ужасами» и так далее. Речь сначала идет о кошачьем концерте, потом об убийствах и бандитах, потом о состоянии подъезда, лестницы, двора, города: «Город и вправду красивый, но запущенный». Да, «Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же», но никакого оптимизма эта данность у повествователя не вызывает. Разрушается город, исчезает ловко перехваченное бывшей функционеркой от комсомола издательство. В общем, как говорится в главке «Стакан горя», «Все движется к худшему!.. Или это день такой? Не просто – день похорон, но вообще тягостный. Не хотел бы я хорониться в такой день! Впрочем – в какой бы хотел?» Оптимизм (вопреки всему!) как сопротивление переходит в мрачное состояние духа: «Вот и вся человеческая жизнь – между двумя простынями». Вопрос, заданный небу, – «Неужели каждая жизнь так печальна?» Профессия брата, оказывается, – патологоанатом. Город? Образ Петербурга, Невского проспекта, тоже весьма зловещ («┘и дома ждет ад»): «Проезд по уже пустынному Невскому. Чисто, красиво, и почти уже никого! Бело-зеленый магазин «Ив Роша», величественный, сдержанно освещенный подъезд «Невского Паласа», охраняемый полицией неизвестно какого государства в серо-мышиной форме. Да – теперь туда уже не войдешь». Риторический вопрос обращен к самому себе: «Как же мы проехали мимо ярмарки?»
Слово «ярмарка» не только маркирует известную идиому, но и опять напоминает о Гоголе (Попов непременно подмигнет Гоголю практически в каждом тексте). Ломается, исчезает былая бодрость, и рассказчик уже больше не может разговаривать и отвечать, как прежде, весело и празднично. И все же┘ и все же главка о возвращении домой из путешествия называется «Возвращение в рай»: «Возвращался я промороженный, бодрый и, войдя на лестницу, снова не мог не восхититься <┘> Ведь можно жить хорошо!»
Итог: на помойке жена нашла еще пять рыжих котят, а сам рассказчик уподобляет себя прыгающему на куче, утаптывающему мусор сборщику, счастливо в последний момент избежавшему зловещего нутра перемалывающего мусор агрегата. Вот каков теперь оптимизм прежнего «счастливчика».
Топоров находит в «петербургском тексте» два оппонирующих Петербурга: светлый, прозрачный – и темный, непрозрачный, мрачный.
В повести «Грибники ходят с ножами» две гоголевские темы активно введены в повествование и вступают в неожиданный и искрящий контакт. Это гоголевская тема Петербурга (в мрачном варианте): «Подул широкий ветер, покрыв рябью широкий невский разлив. Отсюда, спиной к тюрьме, отличный вид на ту сторону. Вот они, две главные доминанты нашей жизни, поднимаются за водной гладью: мрачный, слегка рябой гранитный куб Большого дома – и налево, за излучиной, желтые бастионы Смольного, «штаба революции», с прекрасным растреллиевским собором чуть на отшибе.
Да, раньше мы думали, что лишь две эти доминанты определяют нашу жизнь. Теперь добавилась и третья – здание из темного кирпича на другом берегу».
Но даже прозрачный и светлый город наводит печаль, его пустынность депрессивна: «Помню, как в двадцать пять лет, уволившись из инженеров абсолютно «в никуда», я бродил одиноко, просто куда вели ноги. Для грустного моего настроения больше подходили пустынные улицы – видеть людей, бодро несущихся по делам, было нестерпимо. Постепенно я обнаружил целый район таких улиц – пустых, чистых, торжественных, несколько даже странных. Тут не было универмагов с орущей толпой, ни остановок с обезумевшими пассажирами. Хотя какая-то жизнь здесь шла – в окнах виднелись абажуры и даже цветы, но из подъездов никто не выходил, всюду было пусто, чисто и даже чуть строго».
Появляется в тексте и гоголевская Панночка, ведьма-«инструктор отдела культуры А.В. Вуздыряк». «Ослепительная красавица – черные очи, сахарные зубы, алые губы, – улыбаясь, смотрела на меня». Она хочет подчинить себе, оседлать нашего современного Хому Брута (и это ей во многом удается). Панночка-Анжела (вот так дьявол – это падший ангел!) практически бессмертна, в ней мерцает что-то неуловимое, она ускользает, переходя сквозь режимы, советский, антисоветский, как сквозь прозрачную субстанцию – и только к лучшему для себя.
«Единственное спасение в этой жизни – вставить в глаз уменьшительное стекло┘ А об увеличительном говорит тот, кто горя не видал!» Постепенно в повествовании все громче звучит тема смерти (а началом ведь было описание бумажной «пули» – рецензии).
Смерть собаки. Сумасшествие тещи. Бандиты. Похороны┘ Поездка в Венгрию┘ Мысли о самоубийстве: «┘свесил голову над огромным Дунаем. Прыгнуть, что ли? Боюсь – Слава не одобрит!» Унижения житейские, вынужденные метания в поисках средств к существованию┘ Чудовищно! И вдруг, в финале: «Утром я, наслаждаясь бездельем, завтракал» – победа над депрессивными обстоятельствами, над собой.
Еще более печален сюжет повести «Третье дыхание».
«Где ждет меня весь ужас. Вперед!»
«На темной лестнице жадно втянул запах – будто запах может чем-то утешить. Глупая надежда. Хорошо, что не пахнет бедой – гарью, например. Но беда необязательно пахнет».
Из самого начала повести, с первой же страницы, из первых двух абзацев:
«Жди беды – не ошибешься».
«Готовь амбар под новый кошмар».
Итак: «Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!» Сам же когда-то это начертал! Теперь – отвечаем. Волокем эту фразу – хотя уже тяжело».
Да, «есть в жизни счастье!», но не про героя-повествователя. Это уже совсем другая история, хотя повествователь вспоминает – просверком – того самого мусорщика: «Ничего! И это утопчем!»
И в конце: «Все равно утопчу – в золото. В крайнем случае – в медь».
Валерий Попов действительно «живет, пока поет» и поет, пока живет, превращая мусор неароматной повседневности в золото повествования. Оптимизм утрачен – но взамен автор обрел нечто еще более ценное. Произнося свою «малую нобелевскую речь» при получении премии Ивана Петровича Белкина, он скажет: «Моя повесть «Третье дыхание» посвящена несчастью. Таковы законы литературы: для того чтобы получить счастье стоять перед этим залом в качестве финалиста премии, нужно пережить настоящее несчастье, усвоить его уроки. Урок моей повести очень прост: «третье дыхание» в нашей жизни, идущее за тяжелым вторым дыханием, еще тяжелей. Но надо уважать и его. Может, именно тут и выясняется, чего ты стоишь на самом деле. Горя никому не избежать, но надо воспитывать в себе культуру горя – иначе говоря, пить его не из лужи, а из красивого сосуда, называемого литературой. И «третье дыхание» оказывается вдруг самым глубоким, а порой – и самым сладким. Если кто-то поверил в это, значит, мой труд не напрасен».
 Валерий Попов в причудливой конструкции жизни видит не только ужас, но и счастье. Фото Павла Смоляка |
Собравшимся на недавнем фестивале «Петербургский текст» Попов показывал свой город. (Целую экскурсию провел.) Город детства – свою школу рядом с Преображенским собором, рядом с домом Мурузи, где была квартира Мережковского и Гиппиус и где в «полутора комнатах» обретался Иосиф Бродский – Попов запомнил его рыжим картавящим пятиклассником. И свой дом, где он жил с родителями – рядом с научно-исследовательским институтом, где работал отец, биолог-селекционер, навсегда запечатленный девяностолетним стариком, важно шествующим по коридору с банкой золотой мочи в руках. Фестиваль был задуман и проведен фондом «Живая классика» остроумно, в стилистике питерской прозы, – и герои-участники снялись накануне на знаменитой киностудии «Ленфильм» в ролях гоголевских персонажей, в виде «актерской пробы», разыгрывая импровизационно псевдогоголевский сюжет. Валерий Попов разыграл его в паре с Александром Мелиховым – как «значительное лицо», к которому приходит «проситель». Издатель, условно говоря, – к которому приходит автор. Попов проявил безусловные актерские способности – а ведь в жизни, несмотря на «звездочки», определение «значительное лицо» никак к нему не подходит: слишком яркая мимика. И жестикуляция.
Не бронзовеет.
И последнее.
Сейчас Попов пишет книгу о Сергее Довлатове в серии «Жизнь замечательных людей». Первая моя реакция – странно. Но заранее – более чем любопытно. Как – кто? Впрочем, чему у них в Питере только не надивишься. Алексею Герману-старшему несколько лет тому назад дали премию имени Довлатова. А можно было бы – наоборот┘ Сергей Довлатов тоже мог бы написать книгу о Валерии Попове.
В отличие от Довлатова Попов никуда не уехал и вряд ли собирался – в 1963 году он напечатал свой первый рассказ в коллективном сборнике «Испытание», в 1969-м вышла его первая книга; в 1970-м стал членом СП СССР, через полтора десятка лет возглавил секцию прозы, а в 90-е – Петербургское отделение русского ПЕН-центра. Его литературная карьера пунктирна, но очевидно успешна, его неудачные «походы» в Массолит в середине 90-х («Будни гарема», «Разбойница») вызваны отчаянным стремлением выжить в новых, как говорится, экономических условиях.
Сейчас Валерий Попов вернулся к себе самому («я» героя-автора), но на новом этапе. В Липках мы с ним вели параллельные мастер-классы; утром, еще до занятий, вышли прогуляться. Когда возвращались, он сказал: видишь, на этой стороне камня уже нет седой изморози? А я и не заметила.
Утро было солнечное.
