Бородинский мост

Проходят годы, а пушки, как стреляли, так и стреляют...
Николай Дмитриев-Оренбургский. Артиллерийский бой под Плевной. Батарея осадных орудий на Великокняжеской горе. 1880.
Центральный военно-исторический музей артиллерии, инженерных войск и войск связи, Санкт-Петербург.

Ниже – отрывок из неопубликованной книги Владимира Алешина «Бородинский мост». Автор – фигура во многих отношениях замечательная. В Красной армии – с 1936 года, он окончил Рязанское артиллерийское училище и в 41-м стал офицером по особым поручениям Штаба обороны Москвы. В Сталинграде – секретарь Военного совета фронта, в Курскую битву – замполит артполка. После войны, в ее лучшие годы, Алешин был директором Ялтинской киностудии. При нем там снимались сказки Роу, Рыцарева, Птушко, фильмы Аскольдова, Шукшина и многих других. «Бородинский мост» – проза необычная для нашего времени, когда ждут или еще более страшной правды, чем была описана война в лейтенантской прозе, или, напротив, чего-то глянцево-приключенческого, в жанре вестерна. Проза Алешина – это правда, лишь едва беллетризованная, это война еще «до войны», война уже слышна, но для автора еще не началась. Он готовится вступить в бой. А пока – встречается лицом к лицу с «врагом народа». По пути на Парад 7 ноября.

Владимир Алешин

Примерно через час после объявления тревоги мы начали двигаться, точнее сказать, вытягиваться в походную колонну. Эта операция заняла тоже довольно много времени.

Мой взвод из двух орудий был в сборе. Это я установил путем переклички. Сквозь рокот двигателей слышались громкие голоса командиров. Над всеми выкриками царил голос нашего комбата. Раскатов высоким фальцетом кого-то ругал. Доносились отдельные слова, в основном непригодные для повторения в спокойной обстановке...

Через десять минут мы потихоньку тронулись в направлении Можайского шоссе.

Первый час мы ехали бесконечно долго. Когда выбрались на шоссе, дело пошло несколько веселее. В кабине автомобиля кроме меня был еще водитель.

Водитель старше меня в два раза. Он прибыл вместе с машиной, и я не успел даже познакомиться с ним. Мне что-то мешает сейчас его расспрашивать. На беглые вопросы о дороге, машине и вообще он отвечает коротко – снисходительно закуривает без разрешения. Одним словом, ведет себя по-граждански самостоятельно. Так нельзя.

– В Москву едем, – перебил мои укоризненные размышления водитель.

– С чего это вы взяли? – спросил я тоном, каким на экзаменах спрашивают нерадивых учеников.

– Эт-то уж точно. Как часы... Командир дивизиона с комиссаром парой слов в этом смысле перекинулись, а я рядом в кабине сидел. Они меня и не заметили, а мне тоже вроде ни к чему, а факт остается фактом.

– Чего же в Москву-то? – спросил я уже просто из упорства.

– На войне, товарищ лейтенант, бывает что угодно.

– А вы откуда знаете?

– Имею опыт. Мне вроде бы повезло. Где ни заваруха, и я своей собственной персоной. Никак история не может обойтись без моего личного участия.

Водитель включил на минуту подсвет приборной доски, слабенький свет едва выжал из темноты очертание водительского подбородка, носа и бровей. Водитель улыбнулся. В кабине застенчиво сверкнула металлическая коронка.

– Начал, понимаете, с ка-вэ-жэ-дэ. Потом Хасан и Халхин-Гол, потом руку помощи подавал Польше, а потом моя кривая судьба занесла меня в Финляндию на Териокское направление. Как-то случайно только в Испанию не попал. До сих пор удивляюсь.

– Мимо этой войны никто не пройдет, – философски заметил я, как мне казалось, очень к месту.

– Ну, дык-ть это как сказать, – протянул водитель непримиримо. – В тылу-то, знаете, сколько еще ошивается?

Он выключил подсвет, и разговор продолжался в темноте еще более плотной.

– Кого вы имеет в виду?

– Да мало ли кого. Вот чудак-человек. Что ж, по-вашему, так все и воюют?

– Или уже, или будут, – решительно возразил я. Водитель промолчал, занятый чем-то своим.

– Вот вы сами, – заговорил я снова с тайным намерением вернуть себе инициативу в разговоре, – пробыли где-то в запасе до определенной минуты, и теперь мы с вами едем воевать. Так?

– Нет, не так, – мотнул головой водитель. – Мне и на этот раз повезло. Я начал воевать 23 июня. С этих дней переменил пять машин. Две разбило, три немцам в полуисправном виде подарил. Это шестая. Так что, товарищ лейтенант, вам в новинку, а я уже на это хозяйство как на работу смотрю. Потому и говорю – все бывает. Это раз. И не все воюют – это два. Фронт и тыл, конечно, едины, но в этом самом тылу можно еще подобрать не одну армию, как говорят, без ущерба для здоровья...

– Вы откуда родом? – спросил я водителя.

– Почти из Минска, – ответил водитель. Даже в темноте я почувствовал, что сказаны слова с недоброй улыбкой.

– Почему почти?

– А я там второй раз родился.

– Попроще не можете объяснить?

– А чего проще. Приговорен к расстрелу, а жив. Сначала заменили сроком на полную железку, а там война. Она для меня спасительница. Не случись войны, не знаю, что бы и было. Просто повезло.

Мы знали о событиях 37-го и некоторых последующих годов. Люди, попавшие в переплет этих событий, ушли из нашей жизни. Живые или мертвые, они отсутствовали среди нас, и их исчезновение было окружено холодным дыханием устрашающей таинственности.

Нам было суровым стилем разъяснено, что все арестованные – враги народа. Выдержки из показаний, приведенные в оправдание арестов, убеждали, вызывали ненависть и презрение к тем, кто поднял свою злую руку на наш светлый труд, кто совершил покушение на наше настоящее и будущее. У нас не было сомнений в справедливости защитных действий, и мы с восторгом разделяли мысли о необходимости самых крайних мер. Мы готовились защищать отечество от внешнего врага. Неожиданно рядом в зримом образе появился внутренний враг, вероломный и опасный своей дьявольской способностью маскироваться в рядовых людей и даже коммунистов с дореволюционным стажем. На собраниях, посвященных вопросу повышения бдительности, в своих горячих выступлениях клеймили позором презренных наймитов империалистических разведок и благодарили товарища Сталина за постоянную заботу об укреплении нашего строя.

Об этом надо вспомнить, иначе трудно будет понять сложнейшее чувство, которое вызвали во мне слова водителя. Со мной рядом сидел живой и внешне невредимый враг народа, которого от смерти спасла только гуманность нашего бдительного правосудия. Было страшно слышать злую иронию в положении, где были бы более уместными слова благодарности. И не в этом дело. В конце концов, ждать благодарности от врага, тем более врага наказанного, едва ли приходилось, но идти в бой рядом с врагом, виновность которого доказана трибуналом, перспектива не из лучших.

Я невольно подвинулся к дверке. Затеплившееся где-то сочувствие к человеку, без услуг которого современная история отказывалась обходиться, сменилось чувством холодной, даже, можно сказать, злой настороженности. Почему именно к нам, точнее ко мне во взвод, занесло этого непонятно почему гуляющего на свободе преступника?

– А как же вас... – начал я и замялся. У меня так в сложных случаях уже бывало. Не продумаю до конца вопроса, начну, а потом мучительно и торопливо придумываю приемлемое окончание.

– В каком смысле? – спросил водитель.

– Освободили, – додумал наконец я.

– А я в подробности не вдаюсь. Что, да как, да почему. На воле, и точка. В подробности вдаваться, надо сильно крепкое здоровье иметь. Спросишь чего невпопад – и вполне можешь опять пятьдесят восьмую схватить.

Нет, как хотите, а здесь было что-то совсем не то. Конечно, в связи с отступлением, окружениями и всем прочим, что наполняло первые месяцы войны, можно было встретиться со всякими, но чтобы осужденный враг народа гулял на свободе и защищал тот самый народ, врагом которого он был признан справедливым судом, это плохо укладывалось, в этом сочетании качеств отсутствовала логика. Наверное, невозможно быть одновременно и врагом, и защитником. Можно быть только кем-нибудь из двух. Однако жизнь давала неожиданное третье решение, и это все путало, сбивало, мешало определить свое точное мнение.

– Ну и как же вы теперь? – задал я снова первую половину вопроса.

Водитель угадал непроизнесенную вторую часть самостоятельно.

– Как и вы, товарищ лейтенант, воюю. Опять защищаю свою землю, на которой задержался по чистой случайности. Я же вам сказал, что история без моих услуг обойтись не может. Вот вам и ответ на все ваши заданные и незаданные вопросы. А вообще-то мы скоро к Белокаменной приблизимся...

Впереди идущая машина резко затормозила. Водитель как-то там по счету чувством догадался об этом и остановил свой автомобиль в сантиметре от белого дульного чехла, засветившегося прямо перед глазами,

– Начинается, – недовольно буркнул водитель.

– Что начинается? – не сомневаясь в осведомленности водителя, спросил я.

– Контрольно-пропускной пункт. Сокращенно КПП.

Впереди стоящая машина тронулась и мягко растворилась в темноте. Мы тоже поехали. Я заметил укромно мигающий фонарик и тени нескольких человек вокруг него. Вчера здесь или где-то в этом районе КПП не было. Он был ближе к Москве.

До самой Москвы мы ехали, не останавливаясь. У окружной дороги нас встретил настоящий снег с ветром. Стало светлее. На белой дороге появилась протоптанная черная колея. Мы проехали по окраине спящей Москвы и встали около Киевского вокзала. Здесь было светлее, чем в подмосковных полях. Снег припорошил крыши, и они призрачно белесыми прямоугольными островами плыли в пробитой снежинками темноте.

Вот и автор. Из семейного архива Владимира Алешина

Послышались выкрики отрывистых команд.

Я выпрыгнул из кабины и, разминая отекшие ноги, прошел вперед. У передней машины я чуть не столкнулся со старшим лейтенантом Раскатовым.

– Командиры батарей и взводов к командиру дивизиона! – крикнул мне прямо в лицо командир батареи. – А вы, товарищ лейтенант, надеюсь, не отсидели зад в машине? Какого черта, помилуй бог?

– Слушаю, товарищ старший лейтенант, – по-военному вежливо гаркнул я прямо в открытый рот командира батареи.

– Что вы орете, как в лесу? – еще громче спросил старший лейтенант Раскатов.

– Темно, – крикнул я первое попавшееся оправдание.

Раскатов удивленно помолчал и миролюбиво согласился:

– Разве что...

Командир дивизиона с комиссаром собрали всех командиров тесной стаей и предложили:

– Пойдемте-ка немного вперед.

Мы пошли, по привычке разбираясь в рядах и подбирая ногу по впереди идущему. Через несколько минут мы оказались при въезде на Бородинский мост.

– Товарищи командиры, – негромко сказал командир дивизиона, – нам оказана честь участия в военном параде на Красной площади, посвященном 24-й годовщине Октябрьской социалистической революции. Парад начнется рано, почти на рассвете. Найдите время осмотреть бойцов. Можете кратко объяснить задачу. Не сейчас, – добавил комдив, посмотрев на мигающий циферблат часов. – Задачу поставить в 6.30. К этому времени мы будем уже находиться на исходной позиции. Это на Манежной площади, против гостиницы «Москва». Ясно?

Еще минуту назад каждый из нас собирался вступить в бой, очень скоро, где-то совсем недалеко, только Москву проехать, а там самое далекое расстояние до Тулы. Остальные места ближе, где-то гораздо ближе. И вот оказывается...

– Бойцам напомните, когда будете инструктировать, что на приветствие надо отвечать «здравия желаю, товарищ маршал Советского Союза», а на поздравления кричать продолжительное «ура». Сколько хватит дыхания. А если скоро выйдет – пусть перехватит воздуха и опять кричит. Около минуты надо. Понятно?

«Ну вот, извольте не удивляться?» – подумал я.

Значит, все опять так же, как год назад – в 1940-м мирном году, только без длительной, длиной в три недели, ежедневной подготовки к парадному маршу, с отработкой движения шеренгами с равнениями в длинном ряду. Теперь все проще. Сразу, без подготовки. И равнения отрабатывать не надо. Скамейка в автомашине крепкая, равнение удержит. Важно, чтобы кто-нибудь не вздумал высунуться с целью подробного рассмотрения Мавзолея и всех, кто там принимает парад. За это вполне может потом отвалиться крупная неприятность. После слова комдива комиссар рассказал о значении настоящего парада и необходимости оправдать высокую честь участия в историческом событии.

Колонна тронулась. Миновали Бородинский мост, поднялись к Смоленской площади и повернули по Садовой налево. На подъеме на повороте стало слышно, как толкается проушина лафета гаубицы о шкворень крепежного устройства на кузове машины. Перед глазами назойливо маячил беловатый дульный чехол первого орудия.

– Не потеряем гаубицу? – спросил я шутливо у водителя.

– Не потеряем, – уверенно ответил он и тут же подхватил шутку, – если потеряем – кто-нибудь подберет. Такая штука на войне всегда пригодится.

– А вы знаете, что сегодня будет парад войск и мы в этом параде участвуем?

– Шутите? – помолчав немного, каким-то севшим голосом спросил водитель.

– Правду говорю, – произнес я как можно убедительнее и закурил. В свете вспыхнувшей спички я увидел, что водитель пристально рассматривает меня.

– Смотрите прямо, – сказал я водителю, – можете наехать на орудие.

– Значит, есть вера в победу, – сказал водитель громко и ударил кулаком по баранке. – Вы понимаете, все можно делать без веры, но парад – это, знаете... Это не демонстрация сил. Это плевок в морду самому Гитлеру. Это, знаете, черт знает какой номер, товарищ лейтенант. Мать родная! Ведь об этом узнают сегодня же, вы понимаете? Ай-яй-яй!

«Все-таки это действительно историческое событие, если даже враждебно настроенные люди говорят о нем как о празднике».

– А за что вас арестовали? – спросил я водителя неожиданно даже для самого себя. Видимо, этот вопрос жил в сознании постоянно, готовый сорваться с языка.

– За деятельность в пользу капиталистического государства, то есть за шпионаж. Устраивает?

– А вы что же, действительно?

– Шпионил? Конечно нет.

– А как же так? Выходит, по-вашему, – зря замели? Может быть, вы вообще считаете себя невиноватым?

– Угадали. Считал и считаю.

– Расскажите маленьким. Так не бывает.

– Вот, видно, желаемый случай. Вы по своему малолетству не поймете сложных переплетов нашего времени.

– Вы бы, товарищ водитель, устав не забывали.

– А что? Давайте начистоту – звание и возраст? Я же в прошлом капитан. Понимаете? При чем здесь устав? Верните мне все, что я заслужил или выслужил, как хотите называйте, верните должность и звание, и я вас по команде «смирно» поставлю, как миленького. А что между нами изменится? Ничего. Вот так, товарищ лейтенант. Давайте лучше этого вопроса не касаться. Все данные обо мне у особиста наверняка в подробностях содержатся. Вот черт! Не езда, а скачки с препятствиями.

Машина резко затормозила. Путеводный чехол приблизился до сантиметрового интервала.

– Пушкинская площадь, – сказал водитель.

Начался вялый рассвет.

Дверца кабины открылась.

– Лейтенант Седов, ко мне! – услышал я удивительно негромкую команду старшего лейтенанта Раскатова.

Я выпрыгнул на землю, едва коснувшись ступеньки. Рядом со старшим лейтенантом Раскатовым стоял незнакомый командир с тремя кубарями в петлицах.

– Вот, значит, так, – трудно произнес старший лейтенант Раскатов, – давайте отойдем немного.

Мы все трое отошли.

– Вот, значит, так, – повторил снова комбат, – вы, значит, перейдете на четвертую машину, старшину, соответственно, в кузов. На второй машине поедет товарищ политрук, – Раскатов кивнул головой в сторону незнакомого.

– Разрешите спросить, – начал я браво и тут же подумал, что вторую половину вопроса я, конечно, не успел сформулировать.

– А вы не задавайте лишних вопросов, товарищ лейтенант, – перебил меня незнакомец с тремя кубарями, – вам, надеюсь, известно, что у вас за водитель?

У меня противно засосало в желудке. Я не мог себе отдать отчета в причине этого чувства, похожего на страх перед прыжком с большой высоты, но на всякий случай, опять руководствуясь не мыслями, а каким-то сложным чувством, ответил:

– Нет, товарищ политрук.

– Что же вы, товарищ старший лейтенант? – повернулся политрук к Раскатову.

– Виноват, товарищ политрук, – козырнул старший лейтенант Раскатов, – не успел, захлопотался...

В голосе комбата появились противные заискивающие нотки. Таким тоном он не разговаривал даже с комиссаром дивизиона.

– Надо успевать... – сухо оборвал комбата незнакомый политрук.

– А с вами договоримся так, – обратился политрук ко мне, – как пройдем площадь, на первой остановке придете на свое место.

Политрук подошел к машине, открыл дверцу и, поднявшись на ступеньку, спросил почти доброжелательно:

– Ну как дела, Дорохов?

Старший лейтенант Раскатов дернул меня за рукав. Чуть-чуть, совсем, наверное, со стороны незаметно.

– Идите к вашей машине, – сказал он громко и первым устремился в разрыв между орудиями.

Позади машин строгим рядом, как в артиллерийском парке, стояли гаубицы. Снег успел почти полностью запорошить следы от их заезда в этот плотный ряд, можно было подумать, что они стояли здесь вечно.

– Твою мать, помилуй бог, – смятенно пробормотал старший лейтенант Раскатов. – Это же особист, а ты, дура, вопросы задаешь.

– А кто такой Дорохов? – спросил я, вспомнив упреки политрука.

– Бывший капитан, – тихо ответил комбат. – Бывший Герой Советского Союза. – Старший лейтенант Раскатов помолчал несколько шагов и со вздохом добавил: – Бывший мой командир. С таким расчетом нас и направили вместе. Он у меня вроде бы на личной ответственности. Послал Бог подарок.

– А за что ему Героя дали? – спросил я, забывая о всякой субординации.

– За Финляндию.