Достоевский и Бахтин

Работая над этой темой, я постоянно помню слова Бахтина о том, что чем меньше знаешь, тем легче критиковать. Но тем не менее думаю, что поиск истины всегда оправдан, да и сам Михаил Михайлович не хотел бы, чтобы его концепции принимали за догму и движение достоевистики остановилось бы.

Со времени выхода «Проблем поэтики Достоевского», когда идеи Бахтина, что называется, пошли в народ, прошло ровно полвека. С тех пор появилось немало веских и аргументированных возражений, опровергающих многие ключевые положения этой работы: статьи Аверинцева, Лихачева и ряд других, вошедших впоследствии в двухтомник «Бахтин: pro et contra»; статьи моих коллег Валентины Ветловской, Владимира Захарова, Керил Эмерсон и других. Да и после выхода в 1929 году «Проблем творчества Достоевского» серьезных возражений хватало, назову прежде всего статью Василия Комаровича. Но влияние, известность и популярность бахтинских идей продолжают оставаться гораздо большими, чем эти возражения. В чем тут дело? На мой взгляд, помимо высокого профессионального уровня его работ, – в обаянии самой личности Бахтина, его мученической судьбы, в том эффекте, что вызвали в нашем литературоведении его книги о Достоевском и Рабле, в притягательности слова «свобода», которое он если не впервые, то навечно связал с Достоевским. Можно сказать, что тут в некотором смысле встречаемся с тем же явлением, которое выразилось в знаменитой фразе Достоевского: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» (здесь и далее в цитатах курсив авторский, полужирный шрифт – мой). Эта коллизия – когда незаурядная личность (а мне думается, что Достоевский в период написания письма Фонвизиной, откуда и взята эта фраза, относился к Христу именно так), в своем бытии воплощающая истину, в то же время, независимо от собственных интенций, оказывается некоторым препятствием на пути к истине, – неоднократно анализируется в произведениях Достоевского: вспомним князя Мышкина, Зосиму и других.

Есть вопрошающие, есть отвечающие... Плюс воля создателя... Алессандро Маньяско. Допросы в тюрьме. 1710. Художественно-исторический музей, Вена.

Сам Бахтин, как мне представляется – и как становится сейчас ясно в результате выхода замечательно подготовленного шеститомного собрания его сочинений (далее при цитировании указываются том этого издания и страница), – был более философом или антропологом, нежели литературоведом (хотя, конечно, и литературоведом блестящим); он и сам определял область своих занятий «как философскую антропологию». Это позволяет совместить в нашем разговоре несколько направлений.

«Ад всесмешливый»

Начнем с темы карнавала. Как я уже писал в монографии «Достоевский и Сервантес: диалог в большом времени» (см. в списке «50 книг 2013 года» в «НГ-EL» от 26.12.13. – «НГ-EL»), отталкиваясь от ключевых определений карнавала в работах Бахтина, Достоевского занимало не нарушение подлинного иерархического строя человеческой жизни, а его восстановление, не маскарад, а обнаружение подлинного облика человека, не профанация священных текстов, а выявление их подлинной сути, не изображение «жизни наизнанку», а воссоздание подлинной реальности (на что и направлен «реализм в высшем смысле»). Притом что многие признаки карнавала, выявленные Бахтиным, в творчестве Достоевского, несомненно, присутствуют, служат они совсем не тем целям, что во время карнавального действа, а, напротив, выражению фантомности и абсурдности человеческого бытия в мире – если утрачены связи с Богом. По мнению Бахтина, из всех романов Достоевского «наиболее внешне карнавальный характер» носит роман «Идиот» (6; 328). Но если считать, что карнавал – это «мир наизнанку», то роман «Идиот» был бы карнавальным, если бы там все совершалось вопреки законам реального мира: если бы, к примеру, все завершилось тем, что Мышкин благополучно женился на Аглае, а перевоспитанная им Настасья Филипповна вышла за Рогожина и они мирно зажили бы в Гороховой, излеченный тем же Мышкиным Ипполит вместе с Колей восторженно внимали рассказам генерала Иволгина о встречах с Наполеоном и т.д. Вот где было бы подлинно карнавальное разрушение иерархий! И тогда все это действительно вызывало бы освобождающий, воскрешающий смех читателей, да и самих персонажей-участников. А так, если не ошибаюсь, веселый смех явственно звучит в романе всего лишь раз – это Мышкин после ухода генерала Иволгина долго смеется над его фантазиями (а с Иволгиным, не вынесшим невозможного доверия князя в момент рассказа, на следующий день случается удар, от которого он вскоре умирает).

Кстати, о смехе. В своей статье «Бахтин, смех, христианская культура» Сергей Аверинцев справедливо указывает на опасную «стихийность» смеха (человек, отдавшийся стихии смеха, часто оказывается уже несвободен и не способен среагировать на «незаметную подмену предметов смеха»). Но, главное, смех очевидно амбивалентен: он может служить и добру – в случае, если это смех человека над своими пороками, но может быть и орудием и средством зла – если служит надругательству и насилию над добром (осмеяние распятого Христа), моральному уничтожению несогласных, выражению превосходства смеющегося над «слабыми» людьми. То освобождение, которое Бахтин связывает с карнавальным смехом, часто совпадает, подчеркивает Аверинцев, как раз «не со смехом, а с прекращением смеха, с протрезвлением от смеха». Но я хотел бы обратить здесь внимание на другой аспект. Бахтин как бы не учитывает, что смеяться может не только народ, но и «духи злобы поднебесные» (Еф. 6:12). Приведя известное описание Достоевским своего видения из «Петербургских сновидений в стихах и прозе» (когда увидел он вокруг «какие-то странные лица»), Бахтин пишет: «по этим воспоминаниям Достоевского, его творчество родилось как бы из яркого карнавального видения жизни… Здесь перед нами характерные аксессуары карнавального комплекса: хохот и трагедия, паяц, балаган, маскарадная толпа» (6; 181–182). Петрозаводский исследователь Василий Иванов уже отмечал, однако, что заключающие рассказ слова «и глубоко разорвала мне сердце вся их история» противоречат «атмосфере маскарада, которая создается как раз на основе отсутствия сострадания». Мне же хотелось бы спросить: почему Бахтин решил, что таинственный «кто-то», кто «хохотал и все хохотал», спрятавшись за всей привидевшейся молодому писателю толпой, есть всего лишь паяц? Равным образом и смех, звучащий во сне Раскольникова, когда он вновь пытается и все никак не может убить старуху-процентщицу, смех сначала самой старухи, а потом звучащий из соседней темной комнаты, Бахтин почему-то считает «развенчивающим всенародным осмеянием на площади карнавального короля-самозванца» (6; 191). Думается, гораздо ближе здесь к истине Г. Мейер, который в своей книге «Свет в ночи» вспоминает в связи с этим выражение «ад всесмешливый» – слова из канона, читаемого в Церкви в Великую пятницу.

Явление и диалог

Теперь собственно о диалогизме и полифоничности. Исключение «метафизики» из круга анализа и упорное настаивание на том, что множественность неслиянных равноправных сознаний является главным художественным принципом Достоевского в его великих романах, а любой диалог в принципе не может иметь завершения, приводит Бахтина к такому утверждению: «Почти все романы Достоевского имеют условно-литературный, условно-монологический конец (особенно характерен в этом отношении конец «Преступления и наказания»)… Если некоторое пристрастие Достоевского-публициста к отдельным идеям и образам и сказывается иногда в его романах, то оно проявляется лишь в поверхностных моментах (например, условно-монологический эпилог «Преступления и наказания») и не способно нарушить могучую художественную логику полифонического романа» (6; 50–51, 105). То есть важнейшую часть этих романов, тончайшими нитями связанную с остальным текстом, Бахтин считает возможным просто не учитывать при построении своей эстетической концепции. Равно как и все высказывания автора «Преступления и наказания» в отношении своего героя: «Если бы только мог [он] сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость его» и т.п., не входящие в кругозор Раскольникова и не относящиеся лишь к «чисто осведомительному избытку», Бахтин в своем обширном анализе романа не упоминает ни разу.

Бахтин пишет: «Мы не видим никакой надобности особо говорить о том, что полифонический подход не имеет ничего общего с релятивизмом», ибо тогда «всякий подлинный диалог» становится ненужным (6; 81). Но в черновиках и предполагаемых изменениях к «Проблемам поэтики» утверждает, что Достоевскому было присуще «глубокое, но подспудное сознание относительности сосуществующих спорящих правд эпохи, мы бы сказали – карнавальное сознание, но без карнавального смеха», указывает на отсутствие у писателя «окончательного решения основных идеологических проблем» (6; 301), а в самой книге соглашается со Шкловским в том, что «Достоевский умер, так ничего и не решив».

Неоднократно заявляя о том, что публицистика Достоевского находится на качественно ином уровне, нежели его художественные произведения, «гениальный художник Достоевский в сфере публицистики был рядовым публицистом своего времени» (6; 325), а «Дневник писателя» монологичен, мало того – оказывает «искажающее влияние» на полифонизм Достоевского, Бахтин основные примеры для доказательства своей концепции – рассказы «Бобок», «Сон смешного человека», «Кроткая» – берет именно оттуда. Конечно, можно сказать, что это художественные «вкрапления» в публицистическую основу «Дневника», но эти «вкрапления», как аргументированно показано в новейших исследованиях, накрепко связаны с тем публицистическим контекстом, в котором они находятся в «Дневнике». Да ведь и сам Бахтин пишет: «Не может быть изолированного высказывания. Оно всегда предполагает предшествующие ему и следующие за ним высказывания… Оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено» (6; 394).

Полагая диалог главным способом познания мира и считая его бесконечным («конец диалога был бы равносилен гибели человечества» – 6; 458), а «диалогическое противостояние» в романе Достоевского (не дающем «никакой устойчивой опоры вне диалогического разрыва») «безысходным», Бахтин, однако, утверждает и подчеркивает, что «истина, по Достоевскому, может быть только предметом живого видения, а не отвлеченного познания» (6; 172). О чем же тогда бесконечный и безысходный диалог? В своей книге «Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского» (СПб., 2009) я пробую показать, что структурообразующих принципов в романах Достоевского два: явление Христа (в начале каждого из романов) и уже затем диалог (или полилог, спор, отрицание) об этом, о Божественной вести. И завершается диалог тоже явлением Христа, исключающим уже всякие вопросы: «И в тот день вы не спросите Меня ни о чем» (Ин. 16:23). Бахтин признает, что полифония – это проведение одной и той же темы в разных голосах, но какова эта тема – не определяет.

Чем вызван отказ Бахтина от «метафизики», от рассмотрения «содержательной глубины» (6; 348) произведений Достоевского? Думается, не только стремлением остаться в сфере «чистой поэтики» и не только цензурными соображениями. Позволю себе предположить, что на работы Бахтина о Достоевском наложили отпечаток перипетии личной судьбы и особенности мировоззрения ученого. Такое предположение позволяет нам и сам Бахтин, указывая на связь литературоведения с «жизненным и культурным опытом людей», а также на новое понимание роли наблюдателя в современной физике – его личность влияет на полученный результат. Бахтин во второй половине жизни считал, что «человеку недодано», а бытие «безвыходно», то есть переоценивал человека и не верил в благой Божий замысел о мире. «Простая и просто любящая душа, не зараженная софизмами теодицеи, в минуты абсолютного бескорыстия и непричастности поднимается до суда над миром, над бытием и виновником бытия» (5; 109). Можно предположить, что где-то в 1930–1940-х годах в мировоззрении Бахтина под влиянием тяжелейших исторических и личных обстоятельств произошел некий перелом, в результате которого он стал считать, что всякое торжество истины достигается только «железом и кровью», неотделимо от них и от страха, а история человечества замкнута в земных пределах. В знаменитой записи 1943 года «Риторика в меру своей лживости» Бахтин пишет: «Риторика, в меру своей лживости, стремится вызвать именно страх или надежду… Искусство (подлинное) и познание стремятся, напротив, освободить от этих чувств» (5; 63). Итак, подлинное искусство освобождает от надежды…

Все еще только начинается

Но как же все-таки совместить открытую Бахтиным свободу персонажей Достоевского – несомненно и незыблемо присутствующую в его романах – с авторской волей? Мне представляется одним из возможных такой ответ. Достоевский в своих великих романах воссоздавал реальное строение мира (именно в этом и состоит «реализм в высшем смысле»), но если в жизни нам трудно постичь это реальное строение ввиду немыслимой сложности его, то в художественном произведении все-таки несколько легче. Бахтин и сам писал, что литература служит познанию действительности, а Достоевский создал «новую художественную модель мира». Так вот, аналог сочетания авторского голоса, авторской воли (самыми различными способами выраженных) со свободными голосами персонажей – в нашем большом мире, где все совершается по воле Божьей и в то же время человеку дана полная свобода, выбор от рая до ада. Разрешение этой коллизии в том, что подлинная свобода – только в Боге, и ее обретают лишь те, чья деятельность тем или иным образом совпадает, ложится в многообразный и сложный план Божий, а остальные оказываются все-таки в рабстве, сколь бы свободными себя ни мыслили. То же и в романах Достоевского (и опять-таки подобное сравнение позволяет нам сам Бахтин, уподобляющий «новую активность автора в мире Достоевского» «активности Бога в отношении человека»). Те персонажи, чьи голоса тем или иным образом совпадают с главной авторской целью – постичь истину и сообщить ее читателю, неуклонно стремиться к ней, – безусловно остаются свободными и потому находятся в зоне нашего сочувствия и приятия (в разной степени), а голоса, скажем, Миусова и Ракитина – нет.

А теперь о том, что для меня главное в работах Бахтина. У Достоевского среди его загадочных и таинственных записей есть и такая: «По-моему, христианство едва только начинается у людей» (23; 227). Можно понять это так: истинное понимание христианства и, следовательно, истинное понимание устройства мира еще только предстоит человечеству как долговременная задача и может быть решена только совокупными усилиями всех людей, каждого в отдельности и всех вместе, этим и объясняется столь долгая история человечества. В пандан к высказыванию Достоевского приведу два знаменательных высказывания Бахтина: «Достоевский еще не стал Достоевским, он только еще становится им» (5; 349) и «Необходимо новое философское удивление перед всем» (2; 70). Мы должны признать, что еще многого главного не понимаем в мире – и потому не понимаем в Достоевском (или наоборот). И, по моему глубокому убеждению, понять Достоевского мы сможем, только когда научимся в каждом голосе героя видеть и понимать авторский голос (по-разному преломленный), и только сумев объединить все трактовки произведений Достоевского, даже кажущиеся нам ложными (вроде «оправданий» Смердякова и пр.). Совпадет ли это с концом земной истории человечества или произойдет раньше – сейчас трудно сказать.

Как пишет Бахтин: «Вполне можно допустить и помыслить, что единая истина требует множественности сознаний, что она принципиально невместима в пределы одного сознания, что она, так сказать, по природе событийна и рождается в точке соприкосновения разных сознаний» (6; 92). Помимо самого содержания этой мысли, мне дорого здесь признание Бахтина, что «единая истина» все-таки существует, а «полифоничным может быть не только спор, но и согласие» (6; 302).