Опыты быстротекущей жизни

В июне по раскаленным жарой улицам Дели долго не походишь. На открытом пространстве воздух тяжел и удушлив. Он вынуждает передвигаться короткими перебежками от одного тенистого укрытия к другому. В 1989 году накануне затяжных дождей во время короткой передышки в тени, под сводами торговых рядов на Конноут-плэйс, состоялось мое заочное знакомство с Сергеем Львовичем Голлербахом. Если быть совсем точным, оно произошло в том месте, где прямо под ногами расположился книжный развал. Мне бросилась в глаза лежащая на асфальте книга на русском языке. Среди изрядно потрепанных романов на английском и хинди она выделялась новеньким видом и глянцевой светло-зеленой обложкой. Название книги было обыкновенным: «Записки художника».

Несмотря на тривиальность названия, книга привлекла мое внимание предельно ясной и графически эффектно выполненной обложкой с изображением склоненного над альбомом рисующего человека. Под ним было факсимиле подписи автора. По манере исполнения виртуозно сделанная зарисовка была настолько индивидуальной и стильной, что без преувеличения изобличала в авторе книги искуснейшего мастера.

Понятно, что я не мог пройти мимо такого невообразимого события, почти чуда – появления редчайшей книги в самом неподходящем для нее месте, в ином жизненном пространстве. Фамилия Голлербах была мне хорошо знакома. Я читал сочинения Эрика Голлербаха, выдающегося русского искусствоведа, художественного и литературного критика. Разумеется, я тут же купил эту невесть откуда взявшуюся книгу. Оказавшись в гостинице, при кондиционере, я чуть ли не залпом ее прочитал. Это был, несомненно, мой просчет. Подобные книги читают медленно, продвигаясь к концу повествования в том же темпе, как пьют коллекционные вина, не торопясь и смакуя. Это мне в дальнейшем предстояло испытать. «Записки художника» стали, как говорят, моей настольной книгой, а точнее – дорожной, даже моим оберегом. Если учитывать то обстоятельство, что я брал ее в свои долгие и опасные путешествия по Гималаям и не раз перечитывал, открывая наугад страницы.

Тело – это ландшафт, лужайки и заросли, бугры, овраги и щели.  Пьер Огюст Ренуар. Белокурая купальщица. 1881. Институт Стерлинга и Френсис Кларк

Книга «Записки художника» вводила меня в тайну познания человека необыкновенного в своей обыкновенности и приземленности. Мысль Голлербаха, что «у искусства есть своя книга Бытия», – своего рода камертон, по которому настраиваются тематика и общее построение его размышлений о жизни. Это касается не только книги «Записки художника», но также всех книг Голлербаха. Все они напоминают записные книжки писателя и художника, умеющего «зреть в корень», при этом не утрачивая способности видеть небо в чашечке цветка.

Спустя десять лет я наконец-то встретился с автором «Записок художника» – Сергеем Львовичем Голлербахом. Тут опять помог случай. В Париже в доме моего друга Ренэ Герра я случайно обмолвился о своей книжной находке и об обстоятельствах, ей сопутствующих. Какова же была моя радость, когда я узнал, что Ренэ Герра уже много лет дружит с Сергеем Львовичем и даже издавал его книги в своем издательстве «Альбатрос». Телефон Голлербаха в Нью-Йорке был мною получен. Вскоре мой любимый автор приехал в Москву, и мы познакомились. Вот какими приятными сюрпризами радует нас жизнь!

А вообще-то чему тут было удивляться? Ведь прав Александр Бахрах, который утверждал, что «случай – псевдоним незнания». Действительно, наблюдательным и проницательным людям невозможно усомниться в существовании неких невидимых обычным зрением связей и сближений в мире духа. А также в знаках, предвосхищающих эти мистические встречи.

В совокупности книги Сергея Львовича Голлербаха, особенно итоговая «Свет прямой и отраженный», фундаментальностью наблюдений, рассуждений и выводов продолжают, как мне представляется, традицию «Опытов» Мишеля Монтеня. Как и французский мыслитель эпохи Возрождения, художник говорит со знанием дела с читателем обо всем на свете: об искусстве, о психологии творчества, об истории, о своих эмоциях и впечатлениях от художественных выставок и встреч с разными людьми.

И то сказать, Сергей Львович в наш век всеобщего прагматизма, техницизма, стереотипов и клише пытается как мыслитель возвернуться в ту стародавнюю эпоху, где интерес к личности человека и его деятельности был основополагающим. Его заинтересовывает как художника прежде всего внешность человека. В наши дни тема телесности, вероятно, самая востребованная в искусстве и науке. Все чаще тело не противопоставляют душе, а сообразуют с ним основные координаты человеческой психики: разума, стыда как формы самосознания, совести, воли и чувства. Голлербах настаивает на том, что «тело – это ландшафт, лужайки и заросли, бугры, овраги и щели. Все надо принимать, с серьезным любопытством и уважением регистрировать в памяти. Именно это серьезное любопытство и обогащает память и создает близость ко всему живущему».

Тело человека, как его наблюдает Голлербах, ваяется и трансформируется на протяжении многих лет, вплоть до смерти, уродуется неблагоприятными условиями его жизни, болезнями, столкновениями (необязательно физическими) со своими ближними и вообще с кем угодно. Оно выступает в роли учебника бытия, ключа к загадкам человеческой психики, отождествляется с мирозданием.

В современном мире эксгибиционизм – распространенное явление. Форма десакрализации табу. Один из самых распространенных приемов – обратить на себя внимание, будь то исповедальная проза или модные некогда хеппенинги. Может быть, эксгибиционизм – это эффектное средство завести публику, вывести натурщиц из мастерской в выставочные залы и оглушить зрителя «голизной». Обыкновенное позирование при использовании дополнительных атрибутов превращается в захватывающее шоу. Сальвадор Дали утверждал, как пишет Голлербах в эссе «Натурщицы», что «все женщины по натуре эксгибиционистки» и позирование удовлетворяет «какие-то психологические потребности женщин. Возможно, нарциссизм, если они молоды и хороши собой, или надежда быть желанными, хотя бы для рисунка углем или карандашом. А может быть, позирование есть своего рода публичное покаяние: смотрите на меня – вот я какая!»

«Но есть, я думаю, еще одно чувство, – продолжает рассуждать Сергей Львович, – побуждающее женщин позировать. Это – какое-то приближение к жизни своим телом. Почти как в спорте. Плавание, гимнастика, танец, даже загорание на пляже, когда тело, свободное от условностей городской одежды, начинает как бы жить своей жизнью, – вот что побуждает человека раздеться и слушать самого себя».

Только смерть, как океан, смывает со всех людей грязь и позолоту посюстороннего мира. На Страшном суде нет нужды вслушиваться в себя.

В своих книгах художник с помощью запоминающихся образов и подсмотренных человеческих типов отважно преодолевает в себе мизантропию и убеждает читателей, что откровение Алексея Ремизова «человек человеку – бревно» – характеристика внешнего состояния нынешнего человечества. Оно, может быть, довольно точно определяет поведение многих наших современников, которые, существуя в своей обезличенности и безответности, всеми силами и средствами приспосабливаются к новому социальному бытию. Вместе с тем эта ремизовская формула вовсе не отражает их затаенные чувства и душевные порывы. И, конечно же, не определяет их будущее.

Разглядывая посторонних людей и обладая, как Иван Бунин, острой физиологической наблюдательностью, Сергей Львович проникает в самое сокровенное: в подоплеку человеческих отношений. Попутно он пытается понять, из каких фрагментов составлена мозаика его собственной жизни. Иногда мне, как читателю, представляется, что в своих книгах Голлербах выступает одновременно в двух ролях: художника и модели.

Взгляд Голлербаха на людей то ехидный, то смешливый, то жесткий, но всегда всепрощающий. Взгляд верующего человека. Христианина. Ведь христианство – это религия любви и терпимости. К тому же, как я думаю, художник исходит из постулата Иммануила Канта, что нравственность учит не тому, как стать счастливым, а тому, как стать достойным счастья. К великому сожалению, человечество, в своем подавляющем большинстве, все еще культивирует языческие обряды. Как прав Сергей Львович в своем саркастическом замечании: «…либерализм, позитивизм и материализм тоже практикуют человеческие жертвоприношения, как это делали ацтеки и майя, Имена богов – вот в чем разница. У майя – Кветцалкоатл, Чаак, Кукулкан. У современных людей – человеческое благополучие, равенство и так далее. А народ гибнет. Ох уж эти идеи! С богами-то проще было!»

Из книг Голлербаха очевидно, что ему комфортнее общаться с теми людьми, для которых нравственность – мерило всех вещей. Если даже она проявляется не в их делах, а декларируется на словах. И вместе с тем глубинное любопытство художника, искус творчества заставляют пренебрегать этим сомнительным удобством общения только с благовоспитанными особами в устойчивом и ухоженном мире.

Его влечет к себе мир другой (наблюдать его, общаться с ним ему намного интереснее) – быстрый, тоскливый и задорный в своей отверженности, непостоянный и неизменный в своих мещанских симпатиях и привязанностях. Голлербах не сливается с гоношащейся толпой, а выхватывает из нее тех индивидуумов, которые зацепили его глаз своей непохожестью или даже уродством. Он знает, что «для понимания жизни надо быть наблюдателем, а не участником. Участник, захваченный действием, не может анализировать происходящее с ним». Наблюдение у Голлербаха есть акт сосредоточенного мышления, то есть медитации.

Художник фиксирует увиденное выпукло, запоминающе и обязательно с подтекстом, руководствуясь принципом «Не верь глазам своим». Проницательный Голлербах давно осознал: «Неправда, что глаза – зеркало души. У Заболоцкого сказано лучше: «как два обмана» выглядят два глаза человеческих». Перед художником вот уже много лет «мелькают перед глазами обрывки чужих жизней, таких далеких и неизвестных, но в то же время… – зрительно близких».

И все-таки надо признать: в черные бездны художник не заглядывает, останавливается на краю. Дух эллинов препятствует ему играть с подсознанием в кошки-мышки. К тому же он понимает, что «самое страшное насилие над человеком – это насилие его собственного ничтожества над его самосознанием». И еще неожиданные максимы художника: «Красота идет звериной тропой. Выживают сильнейшие. И они же – красивейшие», «Когда квадрат превращается в круг, наступает его смерть».

Метафора и метонимия помогают Голлербаху, не обходя острых углов, избегать прямолинейности и ригористичности. Поэзия ведь для того и существует, чтобы укреплять волю человека к жизни и вносить гармонию в его сознание. К тому же метафоричность языка Сергея Львовича позволяет не доводить эротизм до мягкого порно. Или переходить на стиль так называемого черного юмора. Как, например, в этом словесном пассаже, где Голлербах подходит к грани, за которой его ожидает потеря вкуса, но художник не переходит ее: «Голые, полуоткрытые животы девушек (между блузкой и джинсами) с пупком – розовой мишенью. Так кажется в спокойные дни. А в неспокойные – пупок, как вытекший глаз слепого. Будто хотели наши внутренности увидеть свет Божий, открыли глаз – и он сразу же вытек, ибо нельзя им лицезреть мир. Это все от жары на нью-йоркских улицах, мысли эти».

Не фатальная обреченность на сосуществование с мрачными и недружелюбными субъектами заставляет его браться за кисть и перо, а благоговение перед бурлящей и многогранной жизнью. Художник, как все мы, вписан судьбой в эту таинственную и еще никем из смертных до конца не разгаданную жизнь как ее летописец и интерпретатор. Залезая в утробу современной цивилизации, копошась в ее внутренностях, оглядываясь по сторонам в поисках примет ее увядания или расцвета, он осторожно нащупывает будущее: а что в самом деле нас ждет завтра? В Древнем Риме таких людей называли авгурами. А зачем и к чему все это? Чтобы нерадивые не глумились над жизненными устоями! Главное при этом для Голлербаха в своем пафосе пророка самому не потерять точку опоры в жизни.

А еще Сергей Львович в своих книгах щедро делится не только собственными наблюдениями, но и приобщает к откровениям великих. Впрочем, всегда со своими добавлениями и уточнениями. Вот, например, одно из таких открытий: «Леонардо да Винчи предполагал, что земля наша дышит, как живое существо. Он был прав, хотя и не буквально. Дышит, и дышит по-своему, каждая страна. И ощущение этих дыханий разных стран, даже если не осматриваешь достопримечательностей и не знаешь достаточно хорошо истории страны, делает путешествие интересным и насыщенным. Это – прикосновение к чужим жизням, от которого человек становится менее одиноким в своей судьбе».

Что выходит из-под пера Голлербаха, имеет непосредственное отношение к тайнам творчества, к магическому кристаллу его фантазии. Ведь недаром обстоятельнейшая из его книг называется «Свет прямой и отраженный». В нее входят и «холодные наблюдения ума», и «опыты быстротекущей жизни», и «сердца горестные заметы». А также обзоры художественных выставок в США, очерки о значительных русских художниках, оказавшихся в эмиграции, воспоминания о своей жизни и наброски по памяти о «последних из могикан» – Иване Елагине, Борисе Филиппове, Андрее Седых, Ираиде Легкой, Александре Браиловском, Алексисе Раните, Романе Гуле, Леониде Ржевском, Андрее Ланском, Ирине Одоевцевой, Игоре Чиннове и Юрии Кашкарове. В этих эссе, написанных в традиции непринужденных размышлений художников-мирискусников, проявилась еще одна замечательная черта Сергея Львовича Голлербаха – его всегдашняя непременная помощь словом и делом всем талантливым людям. Творческий путь самого художника – впечатляющее проявление независимого духа и таланта, генетически и культурно обусловленного, но многократно окрепшего благодаря счастливой судьбе и многолетнему подвижническому труду.