Принять обязательно!

Смелая Белла. Фото PhotoXPress.ru

В 1955 году Белла Ахмадулина представила в приемную комиссию Литинститута двенадцать стихотворений. «Стихи поразительные по силе, свежести, чистоте души, глубине чувства, – отметил в своем отзыве Илья Сельвинский. – Принять обязательно!» О, если бы старый мастер знал, что его подопечная умела не только писать светлые стихи о любви. Она оказалась непредсказуемой и в своих поступках. Вторую рекомендацию абитуриентке дал Александр Коваленков: «Все представленные ею стихи говорят о несомненной талантливости автора, о больших лирических возможностях».

Коваленков попросил ректорат зачислить Ахмадулину к нему в семинар. Ему пошли навстречу. А дальше начались скандалы. «С первых же дней занятий, – возмущался Коваленков в мае 1956 года, – на семинаре у Ахмадулиной появилась тенденция выделить себя из товарищеской среды, игнорировать критические замечания участников семинара; на коллективных обсуждениях с этим пришлось бороться, и семинары, где обсуждались стихи Ахмадулиной, проходили не только весьма бурно, но и заканчивались слезами дебютантки. Ахмадулина, несомненно, одаренный человек. У нее неплохой, но уже, к сожалению, несколько рафинированный вкус. Ей нравятся такие поэты, как М. Цветаева, Б. Слуцкий, то есть то, что имеет весьма приблизительное отношение к реалистической манере письма. Не владея еще элементарными приемами поэтического мастерства, Ахмадулина стремится к «словоновшествам», формалистическим ухищрениям… Для того чтобы талантливость Ахмадулиной не превратилась в пустоцвет, надо будет, думается, приложить немало усилий. Зерно хорошее. Задача в том, чтобы окружить его плодоносящей почвой».

Понятно, что сработаться Коваленкову и Ахмадулиной оказалось очень сложно. И на втором курсе Ахмадулина попросила перевести ее в семинар другого мастера – Михаила Светлова. В это время на Ахмадулину ополчилась «Комсомольская правда»: мол, где идейность. Это возмутило Светлова. 27 мая 1957 года он, давая своей новой студентке характеристику, подчеркнул: «Нельзя же требовать от двадцатилетней девочки, чтобы она, как только родилась, сразу стала старым большевиком. У меня в этом деле есть своя точка зрения. Моя задача, как воспитателя, заключается в том, чтобы она в конце концов делала то, что я считаю нужным, а ей бы казалось, что она сама до всего этого додумалась. Это сложная режиссерская работа. И статьи в «Комсомольской правде» очень помешали мне в этой работе. Она сейчас травмирована. И полностью разделяя мнение газеты, что поэт обязан быть гражданином, а не ковыряться в своих чувствованьицах, я, как педагог, растерялся. Она перестала понимать правду искусства, потому что она обозлена. А злость очень мешает стихотворению. Ему нужен гнев, а не злость. Но она еще молода. Пройдет время, и она станет на правильный путь».

Однако со Светловым Ахмадулина тоже в какой-то момент общего языка не нашла, и на третьем курсе она вернулась в семинар Коваленкова. После обсуждения новых ее стихов Коваленков 26 апреля 1958 года заметил: «Поездка Ахмадулиной на целину принесла ей пользу, но все в целом прочитанное говорит о том, что Ахмадулина по-прежнему склонна разменивать на мелочи свои способности. Модные течения в поэзии ее интересуют больше, чем сама жизнь. Жаль».

Однако Коваленков еще не терял надежды на то, что наставит свою студентку на другой, по его представлениям, более правильный путь. Он рассчитывал на помощь других своих учеников и прежде всего на Виктора Парфентьева и Владимира Фирсова, которые в институте считались опорой комсомольских и партийных функционеров. Но Ахмадулина поступила с ними чисто по-женски: без ругани, милой улыбкой и якобы простодушием, за которым до поры до времени укрывались решительность и твердость. Как она игриво поступила, к примеру, с Парфентьевым! Все понимали, что его стихи – сплошная графомания. Но всю правду на семинаре (он состоялся 30 сентября 1958 года) резанули лишь два смельчака: Юрий Панкратов и Иван Харабаров. Большинство же сокурсников поостереглись назвать вещи своими именами. А что сделала Ахмадулина? Она сначала подстелила соломки. «К Витиным стихам во мне есть доброта, – пропела Ахмадулина. – Это все очень поэтично и вдохновенно. Но Ваня (Харабаров. – В.О.) справедливо упрекнул его в расслабленности». И только потом был нанесен главный удар. «Витя, – изящно отметила Ахмадулина, – не владеет словом, а слово владеет им. В «Степных парусах» есть свобода. Это не так плохо, как говорил Панкратов. Пока стих вялый и расслабленный. Он легко поддается инфекции прекрасных поэтических влияний. Есть угроза полного подчинения крупным поэтам. Умильность, наблюдающаяся здесь, – враг поэзии». И что после этого можно было возразить? Правоту Ахмадулиной вынужден был признать даже руководитель семинара. «Лучше всех говорила Белла Ахмадулина», – заявил Коваленков при подведении итогов обсуждения стихов Парфентьева. Правда, старый мастер тут же сделал важную ремарку: «К стихам нужно подходить партийно… Парфентьев выбрал правильное комсомольское направление. Надо помочь ему».

А как красиво Ахмадулина уложила на обе лопатки Фирсова! «В его стихах, – заявила она на семинаре 14 октября 1958 года, – есть простота, общение с миром, но стихи чересчур доброжелательны – и это губительно. Поэт – средоточие противоречий, которого у Фирсова нет. Нет тревоги и нет волнения. Поэт причудлив, а Фирсов нет. Фирсову нужна конкретность. У него, например, есть общее понятие «Родина», но нет конкретного вещественного выражения ее. Тривиальные образы, пустые, вроде «мать-старушка в ситцевом платье» ничего не сообщают мне». И снова руководитель семинара Коваленков не нашел, что возразить своей студентке. Он только и буркнул: «Нужна партийная этика».

Меж тем пришло время обсуждать стихи самой Ахмадулиной. Семинар был назначен на 2 декабря 1958 года. В фондах РГАЛИ сохранилась сокращенная запись дискуссии. Первым взял слово Виктор Парфентьев. «У меня, – признал он, – наступило стойкое разочарование. Стихи написаны нерусским языком («Как ты живешь, красивая не очень»). От стихов пахнет нафталином. Стихи о Помпее архаичны». Но ему решительно возразил Юрий Панкратов. «На нашем семинаре за три с половиной года первые стихи, которые можно не разбирать, – заявил Юрий Панкратов. – Они не поддаются разбирательству. Это стихи крупного калибра. Воевать с большими стихами опасно. Всегда окажешься внизу. Здесь такой накат мастерства, такое умение, что можно уже сейчас говорить о том, что Белла уже стала большим поэтом».

С этим выводом, хоть и с некоторыми оговорками, согласились Молдакматов и Игорь Жданов. И тут прорвало Фирсова. Злоба его чуть не задушила. Он был весь возмущен. «Говорили, – негодовал Фирсов, – что стихи написаны в лучших традициях русских поэтов. Но Цветаева – не русский поэт». «Это, – кричал Фирсов, – стихи из плана гробовскрывательских. Они действительно пахнут нафталином. ... Ахмадулина часто не пишет, а выборматывает. Она любит поговорить о чувстве слова. Но не дай бог кому-нибудь такое чувство слова. Говорить, что это большой поэт, по-моему, нельзя».

Но всех переплюнул в своей ненависти некий Рожковский. «Я, – подчеркнул этот литератор, – хочу пожелать Ахмадулиной много зла. Пусть ей будет трудно. Из будуара ничего не увидишь, из окна машины тоже. Но жизни она не знает. Я хочу, чтобы она поголодала». Рожковский воспринимал Ахмадулину как представительницу золотой молодежи, которой все было позволено. Но он глубоко заблуждался. Ахмадулина хоть и была дочерью большого начальника, никогда не спекулировала на связях родителей. Она мечтала о сильной и светлой любви. Но муж, похоже, ее не понимал. И для поэтессы это было большой трагедией. Позже два поэта очень переживали случившееся. Евтушенко даже написал вот эти строки: «Со мною вот что происходит – ко мне мой старый друг не ходит, а ходят в праздной суете разнообразные, не те…».

Когда Ахмадулина забеременела, она думала, что вот теперь все наладится. Но муж настоял на аборте. А дальше врачи объявили свой приговор. Они решили, что больше поэтесса родить никогда не сможет. Позже Ахмадулина написала о своем первом муже: «Я думала, что ты мой враг,/ Что ты беда моя тяжёлая./ А вышло так: ты просто враль,/ И вся игра твоя дешёвая».

В жизни Ахмадулиной началась тяжелая полоса. Она пробовала забыться, завести новые романы, но ничего путного не получалось. Институтское начальство хотело, чтобы все студенты присоединились к травле Пастернака. Но Ахмадулина отказалась. Больше того, она неодобрительно отозвалась о Корнее Чуковском и Илье Сельвинском, которые стали служить и нашим, и вашим. В общем, ее поведение начало вызывать у руководства института не просто возмущение, а страх.

В той ситуации очень неоднозначно повел себя руководитель семинара Ахмадулиной  Коваленков. 30 апреля 1959 года он представил руководству служебную записку. Коваленков сообщил: «Пожалуй, можно сказать, что у Ахмадулиной есть склонность к тому, что называется «групповщиной». Но здесь мы должны быть объективны. Воздействие сформировавшихся литераторов-профессионалов, чье творчество имеет ревизионистские тенденции (хотя бы Б. Пастернак) на некоторую часть литературной молодежи, отмечалось на страницах нашей прессы. (По этому вопросу см. мою статью в журнале «Знамя» «До первой книги».) Мы недостаточно противодействовали этим влияниям, и то, что Ахмадулина пошла по наклонной плоскости, не может рассматриваться в плане «необратимой неизлечимости» 23-летней поэтессы. Думаю, что при содействии комсомольской общественности можно исправить многое как в поведении, так и в творческих неодекадентских тенденциях Ахмадулиной. Коллектив может и должен противостоять какой бы то ни было группировке и индивидуалистическим вывихам».

Многим в институте было непонятно, почему Коваленков вдруг проявил мягкотелость. Ведь до этого разжалобить его мало кому удавалось. Это ведь он еще в войну посадил в тюрьму критика Федора Левина  якобы за пораженческие разговоры на фронте. Ни для кого не было секретом и то, как Коваленков люто ненавидел Вознесенского, а вместе с ним и всю эстрадную поэзию. А тут такое участие к судьбе Ахмадулиной.  Я думаю, что все было гораздо сложнее. Во-первых, он так и не изжил в себе страх, появившийся в нем после ареста и недолгого пребывания в тюрьме в 1949 году. Во-вторых, опального Пастернака из его семинаристов поддержала не одна Ахмадулина. Получалось, что Коваленков приютил у себя на семинаре целых трех идейно незрелых студентов. Это уже попахивало заговором. А Коваленкову это надо было? Существовало и третье обстоятельство. Мать Ахмадулиной работала переводчицей в советском посольстве в Америке. А эту должность тогда могли занимать лишь люди, связанные со спецслужбами. Поэтому Коваленков не исключал того, что родители Ахмадулиной через свои связи в любом случае свою дочь выручили бы. Но что стало бы с ним, если бы он отзывался о ней только в мрачных тонах?

В глазах высокого начальства исправить Ахмадулину, видимо, могло лишь участие в коллективной поездке писателей на стройки коммунизма в Сибирь. Молодая поэтесса не стала противиться рекомендациям старших товарищей. Ей самой было интересно увидеть сибирские просторы. Этого оказалось достаточно, чтобы Ахмадулину осенью 1959 года восстановили в Литинституте.

6 октября в семинаре Коваленкова состоялось обсуждение ее новых произведений. Для начала Ахмадулина прочитала «Чужое ремесло», «Человек в чисто поле выходит…», «Стихи, посвященные Хемингуэю», «Сказку», «Бурлук» и несколько других стихотворений. Почти все сокурсники поэтессы были в восторге. «Прежде всего, – отметил Харабаров, – нужно говорить о круге тем. Расширился он или нет? Да, безусловно, расширился. Радостно видеть восхищение Беллы Сибирью, отразившееся в ее стихах… У Беллы очень хороший глаз, она сумела увидеть Сибирь». Панкратов дополнил: «Белла поехала в Сибирь. У нее хватило сил и таланта писать, работать в самой действительности». И только два семинариста проявили, мягко говоря, сдержанность: это бывший лесоруб Валентин Кузнецов и любимец комсомольских вожаков Фирсов. «Я, – признался Кузнецов, – чувствую в стихах противопоставление себя остальным. «Я достойнее, я прекраснее». Создается впечатление о снисходительности к людям. Я таких стихов не понимаю». Итоги обсуждения как всегда подвел Коваленков. Он повел свою лукавую игру. «Беллы Ахмадулиной коснулась «пастернакинь», выражаясь словами Сельвинского, – отметил руководитель семинара. – Поэт не должен претендовать на нарочитую необыкновенность. Позиция Ахмадулиной в этом отношении осталась прежней. Порадовало то, что Белла привезла не сталелитейные и не молотобойные стихи, а честно написала о том, что видела. Получилось искреннее выражение увиденного… Как человек она больше сформировалась, мужественно перенесла одиночество в результате исключения из института. Появилась ясность и слаженность системы». Из этого следовало, что начальство простило талантливой студентке прежние грехи и готово было допустить ее к госэкзаменам.

В феврале 1960 года Ахмадулина отдала на кафедру свою дипломную работу. Надо сказать, что Коваленков в своем отзыве, перечислив все прежние грехи своей студентки и прежде всего идейные шатания и склонность к модернизму, все-таки сжалился и предложил поставить оценку «хорошо».

Отрецензировали диплом Ахмадулиной Лев Ошанин и Евгений Долматовский. Долматовский отметил: «Итак: поэт Белла Ахмадулина существует уже давно, этот пункт на карте нашей поэзии появился лет пять тому назад. Велик он или мал, этот пункт, покажет будущее, но он населен живыми образами, имеет свой характер и свои характерности. ... Я был бы недостаточно искренен, если бы не вспомнил, что в 1956-м и в последующие годы некоторые молодые поэты, а среди них и Б. Ахмадулина, подчас теряли верную перспективу, искали в темноте в то время, когда совсем поблизости проходила светлая дорога. Я всегда относился к этим вывертам резко отрицательно, да и сейчас не верю, что от имени молодежи Ахмадулина может сказать: «Играть с огнем – вот наша шалость». Нет, это литературщина, а не жизнь, не жизнь в поэзии. Иные молодые поэты далеко заходят в своих «шалостях», забывая о таких примитивных обстоятельствах, как вечный пост нашей поэзии на переднем крае идеологической борьбы.

К чести Б. Ахмадулиной можно сказать, что для нее эти «шалости» не оригинальны. Но идейная незрелость ее таланта (это не упрек, лишь констатация существующего положения) нет-нет да и проявится в том, главным образом, что поэтесса, зачерпнув в роднике жизни, как бы держит эту воду в пригоршнях и не знает, что с ней делать».

Долматовский далее заявил, что поездка в Сибирь пошла Ахмадулиной на пользу. Мол, она увидела настоящих людей и хорошо о них написала. Однако, по его мнению, до конца поэтесса от прежних недостатков так и не избавилась. «Среди новых стихов есть у Ахмадулиной и идейно слабые. Не в том смысле, что в них заключены какие-либо страшные пороки, а в том, что, ярко и образно воспринимая мир, молодая поэтесса не умеет его осмыслить». В этом плане Долматовского разочаровали стихи Ахмадулиной «Хемингуэй» и «Чужое ремесло». И при всем при том Долматовский предложил поставить выпускнице Литинститута за диплом не «хорошо», а «отлично». 

Последнее слово оставалось за председателем госкомиссии Всеволодом Ивановым. Он отметил: «Стихи Б. Ахмадулиной  юношески свежи, лиричны, а некоторые, как, например, «Абхазские похороны», указывают на возможность очень глубокого понимания жизненных процессов, а значит, и на развитие способностей молодого талантливого поэта. Хороши и переводы. Мне особенно понравились переводы из С. Чиковани. Я бы присудил стихам Б. Ахмадулиной высшую оценку». А дальше Иванов позволил себе сделать одно отступление. Он написал: «Частность. Вызывает недоумение строка в отзыве Коваленкова: «Поэтесса допустила ошибку, когда в 1956–1957 годах под влиянием поэтов, склонных к модернизму и неодекадентству, принялась интенсивно писать далекие от общественных тем стихи и, споря с участниками нашего семинара, перешла временно на семинар, руководимый М.А. Светловым». Что это? Соперничество двух поэтов или недоразумение? Я, например, никак не могу причислить М. Светлова, превосходного советского поэта, к каким-то неодекадентам, если они есть вообще».

Защита диплома совпала с участием Ахмадулиной в рукописном журнале Алика Гинзбурга «Синтаксис». У этого 20-летнего студента журфака МГУ еще в 1959 году возникла идея в каждом номере представлять пятью стихами десять самых ярких и интересных авторов. Ахмадулина, как и Окуджава, были запланированы на второй номер. Журнал размножался под копирку на машинке «Эрика». Какой-то особой крамолы Гинзбург не печатал. Тем не менее его затея очень не понравилась спецслужбам. И летом 1960 года Гинзбурга арестовали. Он успел выпустить лишь три номера. Родные боялись, что Ахмадулину могут затаскать по допросам. Но в отношении нее все вновь обошлось. В 1960 году она во второй раз вышла замуж. Ее новым избранником стал именитый и, что не менее важно, влиятельный писатель Юрий Нагибин (к слову, для него этот брак стал по счету пятым). А перед этим у поэтессы случился короткий роман с Андреем Вознесенским.

Постепенно жизнь вроде бы стала налаживаться. В 1962 году у Ахмадулиной вышел первый сборник стихов «Струна». Как утверждали историки литературы, поэтесса первой озвучила новый для своего поколения взгляд на искусство, которое было «призвано не веселить людей, а приносить им страдание». Поразительно, но в неприятии Ахмадулиной сошлись как почвенники, так и многие видные либералы. С одной стороны, на нее в газете «Литература и жизнь» еще 17 февраля 1961 года обрушился Владимир Бушин. С другой, поэтессу очень не хотел пускать в круг новомирских авторов Александр Твардовский. И в данном случае Твардовский вольно или невольно подыгрывал партийным идеологам типа Михаила Суслова, который всячески противился росту популярности в народе Евтушенко и Вознесенского и который в пику этим именам хотел искусственно раздуть Фирсова. Партийный аппарат все делал для того, чтобы столкнуть две поэтические группы меж собой, обеспечить победу команде Фирсова и всячески унизить эстрадников.

Генеральная репетиция схватки века была назначена на конец декабря 1962 года. Один из новых любимцев Хрущева  Леонид Ильичев созвал заседание Идеологической комиссии ЦК КПСС. Партаппарат заранее настроил прикормленных литераторов на то, чтобы стереть Евтушенко, а заодно и Вознесенского. Программным должно было стать выступление Фирсова. Но ставленник комсомольских лидеров не удержался и перешел на ругань, став поносить Эрнста Неизвестного и одновременно возносить до небес Егора Исаева, Алексея Смольникова, Юрия Мельникова и еще бог знает кого. На этот же путь – сведения личных счетов – соскользнул и Евтушенко. Выше всех оказалась Ахмадулина. Она не то чтобы попыталась примирить разные стороны без потери лица. Ей хотелось убедить всех в том, что ни она, ни ее приятели никакие не враги. Им тоже, как и охранителям, дорога родина. Разница в одном – в поэтическом почерке. Ахмадулина заявила: «У нас вообще нет той замкнутости, которую вы вдруг можете в нас предположить. Мы готовы делать все, что делает страна. Мы совершенно разделяем все ее заботы и все ее радости. Предположим, когда возникла идея общественного контроля, мы, молодые писатели, которых упрекали в формализме, сразу подписали письмо, выражающее нашу готовность принять участие в этом деле. Там были и Вознесенский, и Аксенов, и другие молодые и не очень молодые писатели. Я уже не говорю, что все мы сопряжены так или иначе со страной, не замкнулись в себе и своих заблуждениях. Мы все время ездим, пропадаем, и никогда не найдешь Вознесенского, который постоянно торчит то ли на Селигере, то ли еще где-нибудь, по-моему, это все-таки в какой-то мере доказывает нашу серьезность, нашу заинтересованность в общественном народном деле. ...Мы покончили с разговорами об абстракционизме. Но были люди, которые спекулировали на абстракционизме. Это не единственный способ спекуляции. Есть еще другие способы вести себя в искусстве дурно и вредно. По-моему, более опасно и тяжело для нас, когда люди спекулируют на больших, высоких идеях, когда они спекулируют на том же реализме, на имени и задачах партии, на имени народа».

Но страстное выступление Ахмадулиной на заседании Идеологической комиссии ЦК не остудило страсти. Ни Фирсов, ни Исаев не успокоились. Они хотели во что бы то ни стало добиться реванша. Ильичев и Суслов продолжили накручивать Хрущева. Не случайно огульная критика в адрес эстрадных поэтов вскоре переросла в прямые угрозы.