Другому как понять тебя?

Главное, чтобы диалог не переходил в бурную фазу. Адриан ван Остаде. Драка. 1637. Эрмитаж, Санкт-Петербург

В записях, озаглавленных «К философским основам гуманитарных наук», Михаил Бахтин так писал о двух типах познания, которые называют ныне субъект-объектным и субъект-субъектным: «Познание вещи и познание личности. Их необходимо охарактеризовать как пределы: чистая мертвая вещь, имеющая только внешность, существующая только для другого и могущая быть раскрытой вся сплошь и до конца односторонним актом этого другого (познающего). Такая вещь, лишенная собственного неотчуждаемого и непотребляемого нутра, может быть только предметом практической заинтересованности. Второй предел – мысль о Боге в присутствии Бога, диалог, вопрошание, молитва. <…> Вопрос задается здесь познающим не себе самому и не третьему в присутствии мертвой вещи, а самому познаваемому. Значение симпатии и любви. Критерий здесь не точность познания, а глубина проникновения. Здесь познание направлено на индивидуальное. Это область открытий, откровений, узнаний, сообщений. <…> Предмет гуманитарных наук – выразительное и говорящее бытие. <…> Но бытие выражения двусторонне: оно осуществляется только во взаимодействии двух сознаний (я и другого); взаимопроникновение с сохранением дистанции; это – поле встречи двух сознаний, зона их внутреннего контакта» (во всех цитатах слова, выделенные автором, даны курсивом, выделенные мною – полужирным шрифтом).

О возможности самоотрешения

Процесс субъект-субъектного постижения литературного произведения можно представить в виде направленных навстречу друг другу векторов (хорошо, если в одной плоскости):

Ч- - > - -А - -  B - - C - - < - - П,

где Ч – читатель, П – писатель, автор, равноправные (не говорю – равно талантливые) участники диалога. Они встречаются в диалоге и движутся навстречу друг другу. Но эта встреча может произойти либо в точке А (если читатель не очень понимает писателя и вносит в текст много своего – так для меня в момент первого прочтения романа «Бесы» в юности главным была любовная линия Ставрогина и Лизы), может – в точке В, а может – в точке С. Но практически никогда в точке П, ибо полностью понять замысел писателя, проникнуть в то несказанное, что стоит за сказанным у большого художника, а тем более в посыл свыше, послуживший первоимпульсом для создания произведения, не дано никому. А потому и в точке А, и в точке В, и в точке С для данного конкретного читателя, по существу, создается новое произведение, более или менее приближенное к подлиннику.

Но вот здесь-то и начинаются вопросы.

Итак, если у вас есть два субъекта в диалоге, то они, в понимании Бахтина, в принципе до конца не познаваемы друг для друга: и потому, что диалог в принципе бесконечен, и потому, что личность другого не может быть завершена извне.

Но при этом Бахтин (вслед за Шлейермахером) ставил задачу понять текст не только так же, как понимал его автор, но лучше: «понимание может быть и должно быть лучшим», – писал он. Парадокс. Попробуем разобраться в нем.

Значит, во всем виновата женщина? Эдуард Мане. Женщина, поправляющая свой чулок (Туалет). 1879. Музей Ордрупгаард, Копенгаген

Итак, диалог, то есть вопросы и ответы. Но если каждый ответ лишь порождает следующий вопрос – и если этот диалог бесконечен, – то среди этих вопросов и ответов могут быть такие, которые кардинально меняют наше понимание произведения (как происходит, скажем, в последние два десятилетия с романом «Идиот»). Как тогда быть с этим? Далее, важно, кто задает вопрос, способ постановки вопроса, его направленность. Гадамер указывал, что при разном смыслоожидании возникает разная целостность мнения о произведении. Согласитесь, что иная целостность будет предноситься исследователю, для которого роман Достоевского – лишь артефакт из безвозвратно ушедшего прошлого, вроде женского браслета из археологических раскопок, – и иная для того, кто обращается к этому роману, чтобы понять, как ему жить.

Немецкий теолог Рудольф Бультман говорил о «каноне актуальности понимания»: «Только тот способен услышать притязание текста, кем движет вопрос собственного существования». Хорошо, согласимся, что таким и должен являться читатель в идеале. Но такой бытийный вопрос может возникнуть лишь у имеющего уже некий духовный опыт. А как «сложить» его с себя, задавая вопрос произведению? Многие достоевисты знают, конечно, книгу католического богослова Романо Гвардини «Человек и вера» – о творчестве Достоевского. Замечательно тонкий разбор и анализ произведений русского писателя, но как только доходит до поэмы «Великий инквизитор», словно зацикливает его: великий инквизитор прав, а Достоевский не прав.

Вопросы могут быть заданы из разных измерений бытия. Бахтин писал: «Читателя и автора должны связывать узы братства на высоком уровне». Сергей Аверинцев говорил в подобных случаях о «теплоте сплачивающей тайны». Означает ли это, к примеру, что Достоевского могут адекватно понять только православные? – вопрос, набивший оскомину на наших достоевских конференциях. Бахтин утверждал: «Смысл персоналистичен: в нем всегда есть вопрос, обращение и предвосхищение ответа, в нем всегда двое (как диалогический минимум). Это персонализм не психологический, но смысловой. <…> Но персонализация ни в коем случае не есть субъективизация». Однако возможно ли разграничение персонализации и субъективизации в принципе, то есть возможно ли, повторю, для познающего полностью отрешиться от своего уже сложившегося взгляда на мир? И вот тут мы подходим к самым важным проблемам.

Самому стать объектом

Достоевский так описывал творческий процесс в письме к Майкову от 15 (27) мая 1869 года: «Поэма, по-моему, является, как самородный драгоценный камень, в душе поэта, совсем готовый, во всей своей сущности, и вот это первое дело поэта как создателя и творца, первая часть его творения. Если хотите, так даже не он и творец, а жизнь, могучая сущность жизни, Бог Живой и Сущий, совокупляющий Свою силу в многоразличии местами, и чаще всего в великом сердце и в сильном поэте, так что если не сам поэт творец (а с этим надо согласиться, особенно вам как знатоку и самому поэту, потому что ведь уж слишком цельно, окончательно и готово является вдруг из души поэта создание), – если не сам он творец, то, по крайней мере, душа-то его есть тот самый рудник, который зарождает алмазы и без которого их нигде не найти. Затем уж следует второе дело поэта, уже не так глубокое и таинственное, а только как художника: это, получив алмаз, обделать и оправить его. (Тут поэт почти только что ювелир.)».

Убежден, что так же примерно могли бы описать создание своих гениальных произведений Моцарт или Сервантес. Но  Бог-Творец находится вне времени и пространства. Человек – во времени и пространстве. «Подлинное понимание в литературоведении всегда исторично и персонифицировано», – утверждал Бахтин. Как выйти из этого времени и пространства в вечность? В пределе – только в молитве (вспомним бахтинскую цитату, открывающую эту статью). Итак, понимание возможно только в процессе молитвенного обращения? Сначала к Богу, чтобы даровал понимание, затем – к произведению, чтобы открыло себя. Я готов согласиться с этим, но мы должны понимать, что это нельзя возвести в методологический принцип.

Каково соотношение между сказавшимся и невысказанным? Достоевский оценивал это в пропорции 1/10. Бахтин писал: «Несказанное ядро души может быть отражено только в зеркале абсолютного сочувствия». Но если напротив только зеркало – нет никакого взаимодействия, никакого диалога. «Нужен не двойник, а собеседник!» – уже не раз звучало из уст творческих людей. Безвыходно?

Нет, конечно. Человек не может стать только зеркалом по отношению к другому и не должен стремиться к этому. Но есть другой выход: прежде начала познания отрефлексировать, осмыслить себя как объект, насколько это возможно. Оценить свой духовный и житейский опыт, свое целеполагание, свое отличие от изучаемого автора, определить себя «чужим словом» (по Бахтину). А поскольку чужое слово всегда нелицеприятно, тут необходимо предельное смирение. Итак, прежде субъект-объектное познание себя, а потом субъект-субъектное познание другого. Именно так можно соблюсти «герменевтическую автономию» текста, на чем настаивал итальянский герменевтик Эмилио Бетти. Можно сказать и по-другому: в основе всякого творения – а познание есть, безусловно, акт творческий – лежит жертва: здесь жертва – не исчезновение личности понимающего, а узнавание правды о себе.

Только вместе

Мы знаем мысль Гете о том, что понять творение человека способны только все люди вместе. Русский богослов Павел Евдокимов называл это «литургическим человеком», подлинным субъектом понимания текста (он имел в виду чтение Библии). Можно назвать соборностью, можно отнести сюда слова из подготовительных материалов к «Братьям Карамазовым»: «семейство расширяется: вступают и неродные, заткалось начало нового организма». Гадамер видел в таком совместном понимании «душу герменевтики».

Вспоминаю недавнюю передачу по телеканалу «Культура»: обсуждался роман «Идиот». Там один из участников заявил: во всех трагедиях у Достоевского виновата женщина. Несмотря на экстравагантность такого заключения, я бы и эту точку зрения включил в соборное понимание Достоевского. Как и появляющиеся в последние годы работы по «оправданию» Смердякова и т.п.

Лет 20 назад я много и на страницах различных изданий спорил с гипотезой Игоря Волгина – о том, что во втором, ненаписанном томе «Братьев Карамазовых» Алеша должен был стать революционером, совершить покушение на царя. А теперь думаю: одним из методов познания другого у Достоевского было переселение в этого другого, взгляд «изнутри» его. Вспомним главу из «Дневника писателя»: «Ложь ложью спасается», где Достоевский столь блистательно дописал за Сервантеса фрагмент беседы рыцаря с Санчо Пансой, что литературоведы только в минувшем веке обнаружили, что это сотворчество, что в романе «Дон Кихот» такого нет. Вспомним и дописанные «за Толстого» размышления Левина из «Анны Карениной» (в том же «Дневнике писателя»). Может быть, и здесь действовал подобный принцип: сделать Алешу революционером, чтобы попытаться изнутри понять это зарождавшееся в России «племя» (у Достоевского в этом слове нет уничижительного оттенка), которому в ближайшем будущем предстоит сыграть столь роковую роль в судьбе страны?

Можно вспомнить роман Джона Апдайка «Гертруда и Клавдий», где дано неожиданное понимание предыстории шекспировского «Гамлета», с которым, может, согласился бы, а может, и не согласился бы Шекспир. Во всяком случае, это расширяет наше понимание трагедии Шекспира. Только так, в процессе понимания текста, можно избежать дурной бесконечности бахтинского диалога, а понимание произведения будет идти путем расширения объема, что, в свою очередь, будет способствовать и постижению глубины его.

И последнее: понимание в большом времени. Это ведь не только изучение истории рецепции данного текста. Это не главное (хотя очень важно), а главное – увидеть, какой стороной данный текст или образ повернулся именно в твое время, и в то же время охватить, по возможности, всю целокупность знания о мире и понимания места человека в нем, достигнутого к настоящему моменту. Только так можно достигнуть того «лучшего» по сравнению с автором понимания, о котором говорил Бахтин.

* * *

Что же касается возможности или невозможности завершения диалога – повторю то, о чем уже писал в монографии «Явление и диалог в романах Ф.М. Достоевского»: диалог завершается, когда (и если) человеку открывается Истина. Об этом говорит Христос в Евангелии: когда вновь увидите Меня, «вы не спросите Меня ни о чем» (Ин. 16:23).