Пастернак на Волхонке

Волхонка, дом 14. Фото Александра Васькина

Каждый раз, проезжая по Волхонке, я невольно задерживаюсь взглядом на трехэтажном доме 

Более века назад, в августе 1911 года, казенную квартиру в этом доме получил преподаватель Московского училища живописи, ваяния и зодчества Леонид Осипович Пастернак. Квартира № 9 располагалась на втором этаже. Вместе с известным художником-портретистом в доме поселилась его семья: жена, две дочери и два сына, в том числе и Борис Пастернак. Сын поэта Евгений Пастернак вспоминал:

«Пять комнат, одиннадцатью окнами смотревших на улицу, были помимо коридора соединены между собою широкими двустворчатыми дверьми. Анфилада, получавшаяся, если их открыть, создавала ощущение огромности этой не слишком по тем временам просторной квартиры. Гостиная, где стоял рояль, мастерская и три жилых комнаты – родителей, дочерей и сыновей. Тротуар под окнами был вымощен большими светлыми каменными плитами и обсажен липами. По Волхонке шли трамваи четырех маршрутов, автобусы. Перпендикулярно к ней, против окон, вниз уходил Всехсвятский проезд, упиравшийся в набережную Москвы-реки. За ней дымили трубы Поливановской трамвайной электростанции и виднелись невысокие дома Замоскворечья. Слева от проезда на высоком каменном цоколе стояла кирпичная с белокаменной отделкой Церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, которую все называли по находившейся там чудотворной иконе Нечаянной Радостью. С улицы к ней вела дорожка, огражденная белой резной балюстрадой. Вдоль нее выстраивались свадебные кортежи. Чудотворная икона считалась покровительницей семейного счастья.

Справа в то время высился обшитый досками и обнесенный строительными лесами куб, в котором сооружали памятник Александру III. Он стоял на краю садов и скверов, окружавших Храм Христа Спасителя, который, со своими белыми, покрытыми скульптурой стенами и золотыми куполами, занимал почти всю правую часть поля зрения и в солнечное утро отбрасывал жаркий отсвет в окна и на левые стены комнат.

Прихожая, столовая и кухня выходили окнами во двор и сравнительно с южными большеоконными комнатами казались полутемными. В отличие от Мясницкой, привязывавшей Бориса Пастернака всей силой воспоминаний, Волхонка, на которой он с перерывами прожил больше четверти века, не казалась ему уютной. Жизнь в одной комнате с братом тяготила его и на Мясницкой. Здесь чувство неловкости возросло и распространилось на весь семейный быт. Сверстники, приходившие к нему в гости, это замечали.

Утреннее солнце заливало комнаты ярким светом, лучшие часы работы художника приходились на вторую часть дня. Множество этюдов, сделанных пастелью и акварелью – любимой техникой Леонида Пастернака, которая позволяла быстро запечатлеть меняющееся освещение, – отразили панораму, открывавшуюся из окон его мастерской. Девять окон квартиры, вытянувшейся анфиладой вдоль Волхонки, смотрели на глубокую перспективу, которая замыкалась вдали за рекой небольшими домиками Замоскворечья. Справа находилась площадь Храма Христа Спасителя».

В мастерскую Леонида Пастернака частенько заглядывали его многие хорошие знакомые, среди которых были Сергей Рахманинов, Федор Шаляпин, Валентин Серов, Александр Скрябин. Нередко гости художника становились героями его картин. Бывало так: Скрябин или Рахманинов, например, поначалу играли свои новые вещи, а затем вдохновленный художник рисовал их. И тогда за рояль садилась супруга живописца Розалия Исидоровна, развлекавшая гостей, рисуемых мужем, дабы у них во время сеансов от напряжения не мертвело лицо.

Но когда в декабре 1913 года в Москву приехал Эмиль Верхарн и позировал художнику, занимать его разговорами должен был Борис Пастернак. «С понятным восхищением, – вспоминал поэт, – я говорил ему и о нем самом и потом робко спросил его, слышал ли он когда-нибудь о Рильке. Я не предполагал, что Верхарн его знает. Позировавший преобразился. Отцу лучше и не надо было. Одно это имя оживило модель больше всех моих разговоров. «Это лучший поэт Европы, – сказал Верхарн, – и мой любимый названый брат».

Композитор Скрябин не меньше Рильке оказал влияние на Бориса Пастернака, шесть лет своей юной жизни посвятившего занятиям музыкой, от которых остались даже две прелюдии. В 1908 году Борис готовился к поступлению в Московскую консерваторию. Но это было еще до Волхонки, когда они жили в здании Школы живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой. Ученица отца, художница Екатерина Гольдингер, прожившая свою долгую жизнь в собственном доме в Большом Ржевском переулке, да еще и сдававшая его внаем (бывало и такое при советской власти), вспоминала маленького Борю:

«Сына Леонида Осиповича – Бориса я узнала, когда тому было шесть лет. В квартире Пастернаков то и дело собирались знакомые – художники, писатели, юристы. Устраивались замечательные концерты. Потом за чаем много говорили о музыке, об исполнителях – зарубежных и наших. Как сейчас помню: крохотная передняя, из которой через открытую дверь видна детская. Окно, около него стол; на столе на корточках сидит Шура, младший брат Бориса Леонидовича, а сам Борис, высокий худенький темноволосый мальчик, стоит у окна. Оба заняты изучением двух коробок с конфетами, которые привезла им моя мать. Шура спрашивает:

– Боря, отчего у тебя такая, а у меня такая?

Не знаю, как разрешил вопрос Боря, но это первое впечатление осталось в моей памяти на всю жизнь. Бывало, наши семьи проводили лето в одной местности. Кажется, летом 1902 года мы жили на станции Оболенской: Пастернаки – направо от железной дороги, мы – налево. Виделись часто, вместе гуляли. Рядом с Пастернаками на соседней даче жил Александр Николаевич Скрябин. Боря страстно увлекался его музыкой. Помню посещение Большого зала консерватории: в тот вечер звучала скрябинская «Поэма экстаза» в исполнении самого композитора. Мы с мамой сидели в ложе партера. В антракте Боря подошел к нам и сказал:

– Катерина Васильевна, я в вакхическом восторге!»

Обратите внимание на молодого человека слева. Леонид Пастернак. Поздравление. 1915. ГТГ, Москва

Напомним, что если сам поэт появился на свет в Москве в 1890 году, то отец его был уроженцем Одессы, где родился в 1862 году в бедной еврейской семье. Родные были не рады обнаружившимся у Леонида Пастернака ранним пристрастиям к «малеванию», то есть к живописи. Через силу он в 1881 году все же поступил на медицинский факультет Московского университета, а через год перевелся на юридический. Любопытно, что через много лет Леонид Пастернак также отправит своего сына Бориса на юридический факультет Московского университета.

Важнейшим этапом художественного образования Леонида Пастернака была учеба в Мюнхенской королевской академии изящных искусств (Борис также будет учиться в Германии). Первая масштабная работа художника «Письмо с родины» была замечена и сразу куплена в 1889 году Павлом Третьяковым для своей галереи. Леонид Пастернак примкнул к кружку художников, группировавшихся вокруг Василия Поленова, выставлялся на передвижных выставках, преподавал в частных школах. В 1894 году его пригласили преподавать в Московское училище живописи, ваяния и зодчества (выделив служебную квартиру во флигеле на Мясницкой). Там через много лет он осуществил свою мечту, написав в 1908 году портрет историка Василия Ключевского, лекции которого слушал еще в университете.

В 1945 году, через полгода после смерти отца, Борис Пастернак писал о нем в письме сестрам в Англию: «Удивление перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с какою он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, – удивление тем более живое и горячее, что сравненья по всем этим пунктам посрамляют и уничтожают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, что в нашей жизни не случилось никакой несправедливости, что судьба не преуменьшила и не обидела его, что в конечном счете торжествует все же он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошенном и мошенническом XX, где на долю мне вместо всего реального, чем он был окружен, вместо его свободы, плодотворной деятельности, путешествий, осмысленного и красивого существования, достались одни приятные слова, которые я иногда слышу и которых не заслуживаю».

Из окон своей квартиры на Волхонке Пастернаки наблюдали за открытием Музея изящных искусств в 1912 году, а младший брат Бориса Александр фотографировал это торжественное событие. Но и без фотографий ясно, что Александр Пастернак имел необычный взгляд на вещи. От отца ему передался дар художника. Вот, например, его описание Волхонки, где стоит «великолепная, легкая и стройная, чудесной архитектуры петровского времени, розовая с белым колокольня Церкви Похвалы Богородице». Дальше он видит «плоско писанным виденьем фрески или мозаики само Замоскворечье, пестрой инкрустацией отдельных своих разноокрашенных домов и возникающих то тут, то там вертикалей колоколен, церковных главок и просто каких-то башен… Далекий, ровный гул и успокоенный далью перезвон колоколов оживлял беззвучную архитектурную фантазию и мечту прошлого». В 1924 году Александр Пастернак видел Ленина в гробу – и по заданию Политбюро зарисовал его еще до бальзамирования. А вообще-то он был архитектором и прожил почти 90 лет.

Открывавшаяся панорама Москвы из окон пастернаковской квартиры на Волхонке так и просилась на холст: ставь мольберт и пиши, но даже при этом Леонид Пастернак оставался верен избранному много лет назад жанру портрета, был он и прекрасным иллюстратором.

Дети художника нередко служили ему моделями при написании картин. Друзья шутили, что таким образом его сыновья и дочери «кормят» семью. Здесь, на Волхонке, в 1915 году родился и обрел реальное воплощение замысел знаменитой картины «Поздравление», на которой дети друг за другом идут поздравлять своих родителей. Первым стоит Борис с листком в руках. Что он мог подарить? Конечно, стихотворение.

Дочь художника, Жозефина Леонидовна Пастернак, припоминала праздничный день серебряной свадьбы своих родителей 14 февраля 1914 года, ставшей сюжетом картины: «Помню, как гостиная и другие наши комнаты стали переполняться гиацинтами и мимозами, гвоздиками и ландышами, лилиями, розами – все больше поздравлений, телеграмм. Помню, как стали переставлять мебель для вечера, отодвигать к стенам мешавшие вещи в самой большой комнате – папиной мастерской, как установили два-три стола, превратившихся в один длинный – для вечернего пиршества… Отец («Не люблю я празднеств этих») поглядывал на маму, боялся за ее сердце, за переутомление. И помню: Боря накупил и разбросал по сиявшему сервировкой и закусками обеденному столу пучки первых в этом году фиалок. Раздавались тосты, речи, веселые голоса, искрилось шампанское… Впоследствии отец запечатлел утро этого дня на большом холсте». Позднее, уже в Берлине, по рисунку к «Поздравлению» был выполнен знаменитый портрет Бориса Пастернака, проработанный с натуры во время последней встречи отца и сына в 1924 году.

Сюда, на Волхонку, приходили к Борису Пастернаку его друзья. Один из них, Константин Локс, рассказывал о своем первом посещении: «Мы сидели за чайным столом, у самовара несколько рассеянно разливала чай Розалия Исидоровна, две девочки в гимназических платьицах с косами заняли свои места. Брат Шура на этот раз отсутствовал. Боря был сдержан и являл вид воспитанного молодого человека. Разговаривали об искусстве, о литературе. Леонид Осипович говорил несколько неопределенно, иронически посматривая на сына. «Интересно, – подумал я, – знает ли он о его стихах». Потом оказалось, кое-что он знал и был не особенно доволен. Комната, в которой помещался Борис вместе с братом, была безликой, очень чистой и аккуратно убранной комнатой с двумя кроватями и какой-то стерилизованной скукой в воздухе.

Внутренняя жизнь подразумевалась. Она подразумевалась и у Леонида Осиповича, человека большого жизненного и художественного опыта. Но о ней я мог только догадываться. Я понял только одно, что Борису в родительском доме жить трудно. Ему не хотелось огорчать родителей, а когда-нибудь, так думал он, их придется огорчить. Пока по внешности речь шла о профессии: философское отделение филологического факультета, стихи в будущем обещали не много. Отсюда неприятные разговоры, о которых он мне иногда рассказывал. Пока в этом доме я бывал не слишком часто. Мы предпочитали встречаться в университете, у Юлиана и в Cafegrec на Тверском бульваре».

На философское отделение историко-филологического факультета Московского университета Борис Пастернак перешел в 1909 году, а летом 1912 года ему предстояло изучать философию в Марбургском университете. Он мог бы стать и философом.

По возвращении в Россию Пастернак стал публиковаться как поэт. В 1913 году вышли его первые стихи. Тогда же он покидает родительский дом, снимает каморку в Лебяжьем переулке, неподалеку отсюда. Затем живет на Пречистенке. А в 1918 году вновь возвращается на Волхонку.

Большевистский переворот не только провел границу между старой и новой Россией, но и разделил семью Пастернаков. Квартира на Волхонке была последней, где они жили все вместе. Несколько лет, проведенных в советской России, заставили Леонида Пастернака серьезно задуматься над своим будущим в стране победившего пролетариата. Он решает уехать на Запад. В 1921 году художник с женой и дочерьми, получив разрешение от властей, выезжает на лечение в Германию. Больше они ни в Москву, ни на Волхонку не вернутся. Они будут вспоминать свое волхонское житье-бытье в Англии, куда переедут благодаря замужеству младшей дочери еще до начала Второй мировой войны. Можно себе представить, что ожидало бы их в нацистской Германии.

Но с сыновьями, оставшимися в «уплотненной» квартире на Волхонке, отец еще увидится. Борис и Александр ездили в Берлин со своими молодыми женами в 1922–1924 годах. Эти поездки были последним свиданием сыновей с родителями. Затем они лишь переписывались. Переезжая с Волхонки на новую квартиру, Борис Пастернак перебирал работы отца, оставшиеся после его отъезда, и писал ему 6 января 1928 года:

«Я снова до основанья, нет до каждой бумажки пересмотрел и ощупал руками разновременные свидетельства почти что шестилетнего существованья, если начать счет с комплектов «Артиста» (журнал. – А.В.)… Какое чувство гордости охватывало меня при этом не раз и не два, как во всем немногословии становилось мне ясно, что только эта жизнь и состоялась и имела место, завидно достойная, честная, реальная, до последней одухотворенности отмеченная талантом, удачами, счастливой плодотворностью; как ничего не было потом прибавлено к ней; как самое большое, что я потом мог сделать, это сохранить неопороченным на некоторой высоте то доброе имя, которое готовым получил от вас с более широким, свежим, значительным и счастливым наполнением».

Но судьбе было угодно, чтобы поэт вновь возвратился сюда. Волхонка не отпускала его. В октябре 1932 года Борис Пастернак опять очутился в старой квартире вместе со своей новой женой Зинаидой Николаевной Нейгауз, о чем он сообщал отцу 18 октября. Из этого письма мы узнаем крайне интересные подробности: «Старая квартира пришла в окончательный упадок. На Волхонке, когда мы переехали, не было ни одного целого стекла в оконных рамах, плинтусы не только прогрызены, но и сорваны крысами, в одной из комнат (крыша худая) текло с потолка и во время дождей пришлось подставлять ванну; и во все время нельзя было добиться ничего от домоуправления за совершенным отсутствием стекол и прочих нужных материалов».

Жуткое состояние квартиры, поразившее поэта, было ничем иным, как следствием взрыва храма Христа Спасителя 5 декабря 1931 года. Взрывчатки заложили столько, что вылетели окна во всем прилегающем квартале. Этот же взрыв вызвал и миграцию крыс, заполнивших все близлежащие переулки.

На четыре дня поэт покинул Москву, выехав в Ленинград; вернувшись, он не узнал своей квартиры. Супруга навела в ней полный порядок: «Я застал квартиру неузнаваемой и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками – раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с проваленными вылезшими пружинами (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна. Устройство жилья было облегчено тем, что из Зиновьевска (ныне Днепропетровск. – А.В.) вследствие голода приехали со всеми своими вещами старики Нейгаузы и дали нам два шкапа, несколько ковров и Зине – пианино».

Зинаиде Нейгауз удалось на некоторое время создать своему мужу необходимую для плодотворного творчества обстановку, и Борис Леонидович уже почти не жаловался на неурядицы. Разве что звонить с Волхонки в Германию, где жили тогда его родители, он не мог. Для этого он ходил на Пречистенский бульвар, куда переехал его брат Александр, у которого стоял телефонный аппарат.

С 1937 года Борис Пастернак жил в доме писателей в Лаврушинском переулке и возвращался на Волхонку лишь в воспоминаниях. Крыло дома на Волхонке, где жили Пастернаки, было разрушено незадолго перед войной, когда расширяли улицу, делая из нее огромную Аллею Ильича. А стена мастерской художника с невыгоревшим отпечатком стоявшего там некогда шкафа еще долго смотрела наружу. Так совпало, что окончательно этот кусок дома был снесен ровно 55 лет назад – в мае 1960 года, незадолго до смерти Бориса Пастернака.

В 1994 году после открытия в доме на Волхонке Музея личных коллекций часть обстановки из квартиры семьи Пастернаков долгое время экспонировалась здесь, в том числе и тот самый «шкап». Теперь дом занимает Галерея искусства стран Европы и Америки XIX–XX веков. Жаль, что перед зданием нет даже памятника поэту.