Когда придет человек с револьвером

Леонид Леонов был обвинен Виктором Шкловским в следовании буржуазной этике. Фото РИА Новости

В наследии Леонида Леонова особое место занимает роман «Дорога на океан». По-моему, он до сих пор нашей критикой толком не прочитан и не осмыслен. Близкие в середине 1930-х годов к власти литераторы хоть и соглашались с тем, что эта книга ознаменовала окончательный переход писателя на позиции союзника пролетарской революции, но полностью доверять своему коллеге не спешили. Безоговорочно принял «Дорогу на океан», кажется, лишь партийный комиссар Александр Щербаков, выполнявший тогда обязанности ответственного секретаря Союза советских писателей.

Находясь под впечатлением от прочитанного, Щербаков счел необходимым проинформировать о безусловной творческой удаче Леонова лично Сталина. 2 января 1936 года он доложил вождю: «Леонов написал роман «Дорога на океан», в котором тепло и неплохо рисует образ крупного партийного деятеля – начальника ж [елезно] д [орожного] политотдела. В этом же романе Леонов пытается заглянуть в будущее, описывая будущую войну. В романе есть недостатки, самый крупный из них тот, что Леонов оказался еще не в состоянии дать образ большевика в борьбе, в действии, его герой смертельно заболевает и выбывает с активной работы. За недостатки Леонова надо критиковать, но его прежде всего надо ободрить, поддержать за то, что он растет как советский писатель (новая книга – лучшее из того, что Леонов писал), не бегает от острых современных тем».

Правда, в писательском мире существовали и другие мнения. Главные претензии оппонентов Леонова сводились к тому, что писатель, увлекшись показом прошлого, не смог увидеть перспективу, и поэтому проекции в будущее у него получились пустопорожними. Этой точки зрения придерживался, к примеру, Лежнёв. Не все понравилось в романе «Дорога на океан» и Валерию Друзину, который давно уже мечтал о лаврах первого зоила страны. Слабость книги он увидел в леоновских чудаках. Свои замечания нашлись и у Киршона. Известный драматург недоумевал: почему главный герой у Леонова – Курилов много страдал, а когда он работал?

Щербаков, ознакомившись с первыми отзывами о «Дороге на океан», пришел к выводу, что Леонова следует защитить от огульной критики, а может быть, даже и спасти от несправедливой травли, развернутой леваками от искусства. По его предложению 5 мая 1936 года в Союзе писателей было организовано обсуждение леоновской «Дороги…». Стенограмма этого обсуждения сохранилась в фондах Российского государственного архива литературы и искусства. Однако, к моему удивлению, она до сих пор не введена в научный оборот.

Основной доклад о романе «Дорога на океан» по поручению Щербакова подготовил живший с 1929 года в СССР польский антифашист Бруно Ясенский. На тот момент этот бывший член французской Компартии редактировал журнал «Интернациональная литература». Тогда он еще вроде бы пользовался у властей полным доверием (арестовали его годом позже – 31 июля 1937 года, а расстреляли 17 сентября 1938 года). Выступая в Союзе писателей, он возвел Леонова чуть ли не в ранг классика.

Однако далеко не все разделили пафос Ясенского. Первым попытался оспорить мнение Ясенского Исаак Нусинов. Этот критик в отличие от Леонова революционными идеями загорелся в юности и еще мальчишкой включился в рабочее движение. Значительная часть его жизни прошла вдали от России – в Швейцарии. Жизнь маленького человека этого критика никогда по-настоящему не трогала. Ну а в своих работах он всегда на первое место ставил вопросы классовой борьбы. Не поэтому ли его статьи 30-х годов отличались вульгарным социологизмом. Вот и свое выступление в Союзе писателей Нусинов начал с напоминания о якобы сомнительном прошлом Леонова и идейных ошибках писателей. Корень заблуждений романиста, по его мнению, заключался в чрезмерном увлечении Достоевским. Мол, не зря Леонов в своих предыдущих романах наделял героев смердяковскими качествами, стремясь создать не прекрасного, а сытого человека.

В «Дороге на океан» зависимость Леонова от Достоевского, по мнению Нусинова, вроде ослабла. Но многие пороки сохранились. В качестве примера Нусинов привел сцены с поздними любовными переживаниям чудаков. По его мнению, неизжитая достоевщина привела в романе к идейным перекосам. Большое внимание к старому приживальщику сместило акценты, заслонив от читателя многие актуальные проблемы современного мира.

Чтобы развенчать Леонова, Нусинов обратился к образу Глеба Протоклитова. В нем он увидел некий трафарет. «У меня, – заявил критик, – выступает сравнение с «Партийным билетом». Там также происходит все по трафарету. Там выступает уголовный жанр в советской литературе. История с Глебом отдает также этим жанром. Но дело не в этой склонности к уголовному жанру. Со второй половины сценария вы ждете, когда придет человек с револьвером и задержит. В данном случае есть новая линия в изобличении классового врага. Новое в Глебе Протоклитове замечается в том, что показан один изъян классового врага».

Тут уж не удержался Щербаков. Ему не терпелось этот пример связать с реальной жизнью, точнее – с собственной практикой. «Совершенно верно, – подтвердил он. – Тут новая линия в показе классового врага. Классовый враг показан как новый человек, который здорово работает. При проверке партийных документов приходилось сталкиваться с такими формами маскировки. Такой человек бережет себя для более важных и отдаленных целей».

Дело не в склонности к уголовному жанру, а в изобличении классового врага. Кадр из фильма Серджио Леоне «Однажды в Америке». 1983

Нусинов же, не обращая внимания на ремарки партийного комиссара, продолжал гнуть свою линию. Он не скрывал, что жаждал от романа Леонова большей социальности. Именно поэтому его не удовлетворил и образ Курилова. Критик хотел, чтобы Курилов олицетворял большой полет нового социалистического человека. А тот парить над миром вовсе не собирался. Не поэтому ли Нусинов не увидел у Леонова перспективы?

А более всего критику не понравилось, как писатель подошел к проблеме жизни и смерти. Сам Нусинов видел в смерти некое проявление мужества, какой-то героизм. Тема смерти лично его выводила на следующую проблему – человека будущего. А что критик вычитал в романе «Дорога на океан»? Совсем другое. Поэтому он с недоумением заметил: «Корни Леонова: смерть воспринимается как какая-то сытая усталость. Образ: как бабочка ударялась в свет <…> У меня это вызвало ассоциацию с этюдом Мечникова и даже со словами Мечникова, что «патриарх умирал, насыщенный днями». Мне кажется, что у Мечникова в этом вопросе ограниченное позитивистское отношение к этому вопросу, и вы повторяете эту окраску мысли. Между тем как в настоящем Курилове, когда вы говорили, что он не столько боялся смерти, сколько боялся перестать действовать, эта мысль куда ценнее. Тоска по жизни – одна страсть, которая будет всегда волновать людей».

Похоже, тема смерти и отношение к ней Леонова в какой-то момент захватила почти весь литературный генералитет. Это не было случайностью. Видимо, читающая публика уже ощущала приход грозы. Не поэтому ли разговор о смерти потом плавно перекинулся к вопросу о трагедийности?

Четче других эту мысль выразил Марк Серебрянский. Он подчеркнул: «Проблема трагичности за последнее время принимает характер такого вопроса, который является для наших советских писателей одним из самых главных. Статья Тихонова о проблеме трагического в искусстве. Он говорит, у наших художников, наших писателей сейчас немало старых конфликтов, которые отличали прошлую литературу. Когда наши писатели переходят к сегодняшним вопросам, к новым людям, то поиски каких-то новых жизненных конфликтов являются труднейшими для наших писателей. Леонова обвиняли, почему Курилов не дан в действии. Но, между прочим, я думаю, если подходить с точки зрения читательской, нужно подходить к этому вопросу с точки зрения основных функций большевика. Что он перевоспитывает людей, этого мало. Для самой литературы практическая действенность очень важна. И то, что у Леонова в этом романе сконцентрировано все внимание на моментах психологических, взято внутри самого себя, сделано то, что образы не доходят как люди умирающего мира. Я это подчеркиваю, так как тут реальные трудности, которые стоят перед писателями, а Леонов настоящий художник-писатель».

Серебрянский дал понять и другое: в предчувствии новой войны совершенно иной смысл приобретал вопрос о жертвенности. А к этому – я имею в виду самопожертвование во имя идеи – были пока готовы немногие.

Естественно, во время обсуждения романа Леонова «Дорога на океан» возникли и споры о художественности и умелости автора. А вот тут прозвучали самые разные мнения.

Очень непонятно повел себя, к примеру, Виктор Шкловский. Понятно, что для него главным ориентиром продолжал оставаться Лев Толстой. Леонова же он считал всего лишь «самым благоразумным романистом нашей эпохи». «У меня впечатление от романа, – отметил Шкловский, – что он очень благоразумно построен. Там расставлено и настоящее, и прошедшее, и будущее, но этой всесторонности я не чувствую, когда читаю произведение. Я знаю этих людей. Когда я вошел в темную комнату, я знаю, где кто стоит. Когда дрался Суворов, когда он встретился с французами, у них была другая тактика. Когда дрались под Бородином, русские лежали, а французы дрались. У Леонова качественно различных людей нет. Это не война. Будущее качественно не отличается».

Выслушав эту тираду, Леонов язвительно заметил Шкловскому: «Я удовлетворен, когда вы свои поправки переводите в другую плоскость».

Шкловский сделал вид, что не уловил в реплике писателя ядовитость. Он продолжил: «Суворов говорит: «Мы встретились с французами, значит, надо драться». Вы подменяете, когда изображаете такую странную войну как войну будущего. У нас будет война, и вы увидите, как наша этика будет отличаться. Без этого нельзя говорить о войне. Тут благоразумная романтичность. Когда я начал читать роман («Дорога на океан». – В.О.) и прочитал крушение, я думал: по-своему Леонов замечательный писатель».

Шкловский не случайно сделал акцент на слово «по-своему». Потому что в реальности он видел в Леонове прежде всего чужака, которого было бы неплохо хоть в чем-то опорочить. А у Леонова самым слабым звеном являлось его происхождение. Он до последнего следовал в первую очередь лучшим старым традициям, а не сомнительным новациям. Это-то Шкловский и поставил писателю в главный упрек. Он резко осудил писателя за следование буржуазной этике.

Двойственность проявил в ходе дискуссии и Левидов. Сначала он назвал Леонова самым взволнованным романистом своей эпохи. Ему очень понравилось обращение романиста в грядущее. «Этот экскурс в будущее, – подчеркнул Левидов, – играет в романе не роль пристройки, а основу композиции романа. Этот роман не о настоящем, потому что настоящего там ничего нет. Это роман о мечтах настоящего человека и попытка реализовать эти мечты. Это, конечно, страшно интересно. Шкловский говорил с точки зрения маневренной войны. Хотя Леонов страшно скуп, но эту мечту о будущем для меня он хорошо реализовал. Дать такую величественную сцену, как сцена с аэронавтами, – это значит реализовать мечту. Это делает роман таким, когда хочется не только со-мечтать, сколько со-планировать, со-фантазировать». Но уже через несколько минут тот же Левидов упрекнул Леонова в неумении зажать роман в архитектурную стоимость. Он недоумевал: зачем писателю понадобилось так много образов? «Тут, – подчеркивал он, – каждая буква является ширмой, чтобы скрыть свою недостаточную додуманность и сложность».

Не удовлетворила композиция романа Леонова и Лежнева. «В романе, – отметил критик, – обилие боковых линий. Тут много отступлений, часто лирических, много подробностей. Например, кожевенный завод изображен чрезвычайно подробно. Тут манера исследования. Все это является и достоинством и недостатком». При этом Лежнев признал, что сам роман Леонов написал, как стихотворение. «Каждое сравнение выработано, в него вложено много труда. Из прозаиков мало кто так работал».

Интересно, что безоговорочно в ходе обсуждения Леонова отстаивали лишь два человека: Федор Власов и Александр Щербаков. Правда, Власов никакого влияния в писательском мире не имел. Может, потому, что он редко выражал собственное мнение, а чаще озвучивал мысли функционеров со Старой площади и Лубянки.

Власов прежде всего отмел все упреки в том, что Леонов будто бы когда-то уходил от современности. Он утверждал, что писатель проделал огромную эволюцию. «Если мы будем говорить о «Барсуках», о «Воре», – отметил Власов, – то там нет постановки идейного типа, идейного образа. Разве в «Барсуках» вы можете указать образ как характер, в котором Леонов воплотил свою мечту о настоящем и будущем. Митька Векшин – не характер, которому Леонов «в известной мере» преклоняется. В «Чиримове» Леонов старается воплотить свою думу о большевике, об идейном человеке». Дальнейшие же поиски привели писателя к роману «Дорога на океан», в котором во весь голос прозвучала идея самопожертвования во имя светлого будущего. Это было то, что более всего покорило власть.

Помогло ли обсуждение в Союзе писателей романа «Дорога на океан» самому Леонову? В какой-то мере да. «Леваки» почувствовали, что у писателя появилась серьезная поддержка в верхах. Все ведь знали, что Щербаков самолично в Союзе мало что решал и практически по каждому вопросу советовался с руководством ЦК. Значит, в Кремле Леонова уже перестали числить в чужаках и случайных попутчиках. А общем, задирать писателя становилось небезопасно.

Впрочем, Леонову требовалась не столько защита от фальшивых блюстителей идейной чистоты. Он прежде всего хотел другого: чтобы ему не мешали и чтобы у него была возможность свободно дышать и думать, не оглядываясь на коварных завистников и пугливых доносчиков. Похоже, во многом благодаря Щербакову Леонов получил короткую передышку, чтобы перевести дух, собраться с новыми силами и взяться за новые сокровенные вещи. Подчеркну: он и не думал в следующих своих сочинениях подлаживаться под власть. Менять убеждения и стиль в его планы не входило. И это подтвердила законченная им в 40-м году пьеса «Метель».

Не прошло бесследно обсуждение романа Леонова «Дорога на океан» и для Щербакова. Сталин оценил его организаторские качества, гибкость и умение воздействовать на писательский мир и вскоре вернул в аппарат ЦК (потом ему даже доверили возглавить МК и МГК ВКП(б), а на освободившееся место посадил весьма слабенького писателя Владимира Ставского, который если и запомнился чем, то прежде всего доносами на коллег.