Целую мадам Мухе руки

Еще не имея собственных книг, Катаев умел произвести на московскую литературную публику неплохое впечатление. Валентин Катаев. Фото 1920-х годов

Событием для Валентина Катаева стал переезд в 1922 году в Москву. Он не скрывал, что перебраться в столицу мечтал чуть ли не с младых лет. Помог ему осуществить это давнее желание Владимир Нарбут. В Москве начинающий литератор познакомился с женой Владимира Ленина – Надеждой Крупской. Как он рассказывал, Крупская порекомендовала его в качестве секретаря в недавно созданный журнал «Новый мир».

Позже историки литературы не раз интересовались у Катаева подробностями встреч с Крупской. Писателя спрашивали, как относилась Крупская к литературе, что думала о Маяковском. Весной 1957 года подобными вопросами его «достал» преподаватель пединститута из Шуи Александр Поликанов. Катаев 28 марта ответил:

«Уважаемый тов. Поликанов!

Письмо Ваше получил, но, к сожалению, ничего нового не могу Вам сообщить относительно Н.К. Крупской и Маяковского эпохи работы их в Главполитпросвете. Помню только, что Н.К. очень уважительно относилась к творчеству Маяковского, и мне тогда показалось, что в этом она не вполне сходилась с Лениным, который хотя и признавал политическое значение некоторых вещей Маяковского, но художественно Маяковского совершенно не принимал. Во всяком случае у меня тогда создалось впечатление, что в семье Ленина о Маяковском часто говорили и м.б. даже спорили. Вот всё, что могу Вам сказать.

С приветом

Валентин Катаев.

Переделкино.

1957 год.

28 марта». `

«Новый мир» просуществовал недолго. После закрытия журнала Катаев устроился фельетонистом в газете «Гудок». В мае 1922 года Катаев предложил в Госиздат рукопись книги рассказов «В осажденном городе». Издательство отдало ее Петру Когану. «Автор, – отметил Коган в своем отзыве, – наделен даром наблюдательности. Рассказы… подкупают той особой искренностью, какая свойственна очевидцам. Автор несомненно талантлив, …хотя и миниатюры, но законченные… и события освещены в духе революции».

Однако, несмотря на этот отзыв, в Госиздате приняли решение рукопись Катаева «временно отклонить». Затем Госиздат завернул Катаеву рукопись книги сонетов о Гражданской войне «Железо». «Автор, – было сказано в рецензии, – читатель и поклонник Эредиа, мастера декоративного сонета. Он подражатель». 

Не повезло Катаеву и в 1923 году. В Госиздате зарубили его новую рукопись «Первое, огонь!» В заключении политотдела Госиздата было подчеркнуто: «Материал стар, есть нездоровая эротика. Ненужная книжка». Другую написанную Катаевым в 1923 году вещь – повесть «Убийство имперского посла» – и вовсе арестовал давний приятель писателя Яков Блюмкин.

По словам Катаева, Блюмкин исчез из поля его зрения еще до октябрьских событий. Какое-то время он о нем ничего не слышал. Но когда летом 1918 года в Москве убили германского посла Мирбаха, Олеша сразу сказал ему, что это дело рук именно Блюмкина. Потом эту версию подтвердили все газеты.

Какое-то время Катаев метался между поэзией и прозой. Поначалу приоритет для него вроде бы имели стихи. Он не пропускал ни одной поэтической дискуссии, бегал на выступления Николая Асеева, Владимира Маяковского, Бориса Пастернака, читал статьи о поэзии Осипа Брика, ходил по всем литературным редакциям. Ему мало было услышать интересные стихи. Катаев хотел понять, как они строятся. Его страшно увлекла теория. Сохранилось его письмо с наблюдениями о фонетических ассоциациях, сочиненное, видимо, в 1922 году.

Катаев писал:

«Дорогой тов. Кручёных!

Спешу поделиться с Вами некоторыми своими наблюдениями в области звукообраза.

Смысловое значение какого-нибудь данного слова прямым ассоциативным путем вызывает ряд других слов-значений, ничем друг с другом не связанных, кроме чисто субъективных представлений.

Звучание слова, фонема, определенная звуковая конструкция – излучает ряд других слов, фонем, органически спаянных друг с другом совершенно объективными, звуковыми условиями. Я называю такой ряд – рядом фонетических ассоциаций.

«Звуковые повторы», не так давно установленные О. Бриком в качестве давно существующего стихотворного приема, и принцип Хлебникова – «внутреннее склонение слов» – суть родители фонетических ассоциаций.

Сейчас этим приемом начинают пользоваться в широком масштабе.

…

«Фонетическая ассоциация» – скрытый прием, позволяющий развивать и закреплять данную тему в плане определенной стихотворной композиции. Если хотите – «фонет. ассоц.» некий каламбур, но это совсем неплохо, потому что словесная острота и неожиданный блеск, возведенные в степень поэтического приема, приобретают ценность прекрасного оружия… Но пользоваться им следует с большим тактом, помня, что чисто механическое применение (без подлинного чутья к языку) обращает его острие в грудь бестактного бойца.

Привет

Валентин Катаев»

В конце письма Катаев указал свой московский адрес: Мыльников переулок, 4. Но потом он этот адрес перечеркнул и карандашом вписал: «пекинская горка, зима 922 г.»

Работая в «Гудке», Катаев сдружился с бывшим врачом Михаилом Булгаковым, а в какой-то момент чуть даже не стал его родственником. А дело было так. Будучи как-то в гостях у Булгакова, Катаев обратил внимание на приехавшую из Киева его сестру Лелю. Девушка ему безумно понравилась. Он пошел в атаку, а та испугалась и вскоре сбежала назад, в Киев. Катаев рванул за ней, но получил отлуп.

В апреле 1923 года писатель женился на одесской художнице Анне Сергеевне Коваленко, которую его приятели звали то мадам Мухой, то Мусей. В этом браке он пробыл восемь лет. Но принесла ли ему Коваленко счастье, в точности до сих пор неизвестно.

В Москве Катаев долго вспоминал об одесситах и поначалу некоторым бывшим землякам очень помогал. Это во многом с его подачи в 1923 году в Москву перебрался Юрий Олеша. Это он в 1924 году порекомендовал «Гудку» нового автора – покинувшего Одессу Льва Славина. И это он же в 1925 году, будучи в Одессе, купил билет до Москвы Эдуарду Багрицкому. Позже Юрий Олеша вспоминал:

«Когда я приехал в Москву, у меня никаких, как говорится в таких случаях, связей не было. В Москве, правда, жил несколько раньше меня отправившийся туда Валентин Катаев. Но не было, как мне это хорошо было известно, связей и у Катаева. Однако Катаев отыскал дом, крышу над головой – и это было уже очень много. Под эту крышу отправился и я, непосредственно с вокзала. Я подъехал на извозчике, меня увидели из окна на первом этаже – увидел кто-то незнакомый, появившийся и исчезнувший в окне, не то женщина, не успел я разобрать, не то мужчина. Потом мелькнул в окне и Катаев, которого позвал первый, узнавший меня, очевидно, по описаниям».

После Катаев привел Олешу в редакцию газеты «Гудок» и помог поселиться в деревянной комнате при типографии. По соседству, в другой комнатушке жил Ильф. Время от времени к Олеше и Ильфу приходил не только Катаев. Однажды вместе с Катаевым бывших одесситов навестил и Есенин. 

«Он, – вспоминал Олеша, – был в смокинге, лакированных туфлях, однако растерзанный, – видно, после драки с кем-то». В тот вечер Олеша впервые услышал в авторском исполнении «Черного человека».

Еще не имея собственных книг, Катаев и Олеша сумели произвести на московскую литературную публику неплохое впечатление. К ним вдруг потянулся только что возвратившийся в Россию из Берлина Алексей Толстой. Олеша рассказывал:

«Вернувшись из эмиграции, Алексей Толстой, еще не разобравшись в обстановке, ориентировался на меня, на Катаева… Он первых посетил именно нас, мы заняли тогда довольно выдающееся положение. Я помню, он стоит в узенькой комнате Катаева в Мыльниковом переулке, грузный, чем-то смешащий нас, вызывающий желание задраться и вместе с тем очень симпатичный – и уж во всяком случае очень и очень импонирующий. Это безусловно так – черты знаменитости в нем были. Трудно их перечислить, но обаяние известного, знаменитого человека от него исходило».

Но Алексей Толстой благоволил тогда не только Олеше и Катаеву. Красный граф в то время выделял также Михаила Булгакова. 

«Сегодня я с Катаевым ездил на дачу к Алексею Толстому (Иванькино)», – отметил 2 сентября 1923 года в своем дневнике Булгаков. Булгаков подчеркнул, что Толстой «ищет поддержки и во мне, и в Катаеве». Однако Олеша почему-то Булгакова не упомянул. Видимо, в то время Булгаков ему был все-таки чужд и неинтересен. Наверное, Олеша не хотел видеть Булгакова в кружке московских одесситов.

А что сам Толстой? По свидетельству современников, он из всей троицы выделял прежде всего Катаева.

Как вспоминал Эмилий Миндлин, Толстой «вообще не отпускал Катаева от себя». Косвенно это подтверждает отправленное Толстым 2 января 1924 года Катаеву письмо. Толстой писал:

«Милый Катаев, с Новым Годом. Спасибо Вам за письмо. Вы думаете, неприглядно когда хвалят – очень приглядно. Возьмите в Госиздате «Аэлиту» отд<ельное> изд<ание>, прочтите и напишите мне по совести. Мне нужно Ваше мнение. Сейчас у меня острый роман с «Бунтом машин» – пьесой, которая идет здесь в феврале, в Москве – в марте.

Театр, театр, – вот угар.

Из Вас выйдет очень хороший драматург, если только Вы серьезно возьметесь за работу.

…

Автор – творческая сила.

Актер – матерьял, к которому сила прилагается.

Зритель – это непереставаемый проверщик, корректор, советчик и моралист.

Драматург должен сотворить (из действительности) своего зрителя и, когда он сотворен, взять его в сотрудничество. Вселите в себя призрак идеального зрителя.

Все что пишу – это найдено – много из своего опыта. Может быть Вам пригодится.

Я редактирую «Звезду», лит<ературную> часть. Присылайте рассказ. Передайте Булгакову, что я очень прошу его прислать для <«>3везды<»> рукопись. Я напишу ему в ту минуту, когда буду знать его адрес.

Обнимаю Вас. Целую мадам Мухе руки.

Наташа <нрзб. > Вам шлёт привет.

Всегда Ваш А. Толстой»

Мадам Муха, напомню, тогдашняя пассия Катаева, художница Анна Коваленко.

Другое письмо Алексей Толстой отправил Катаеву 13 июня 1925 года. Писатель сожалел о том, что ему не удалось побывать в гостинице «Европейская» и поблагодарить Катаева за чтение прекрасных рассказов. Он заболел и из-за этого собрался на дачу.

Осенью 1924 года наконец вышел первый роман Катаева «Остров Эрендорф». Он сразу привлек внимание Ильи Эренбурга. Правда, потом советская критика почти все сочинения Катаева, созданные в первой половине 20-х годов, осудила. Не случайно они долгое время не переиздавались. На них лежало клеймо аполитичности и упадничества. Уже в феврале 1955 года один из лучших советских знатоков Льва Толстого – исследователь Эдуард Бабаев, которого, кстати, высоко ценила Анна Ахматова, во внутренней, не предназначавшейся для публикации рецензии для Гослитиздата отметил:

«В течение 20-х годов и особенно в первой их половине Катаев вел напряженную и разнообразную литературную работу. Он выступил как автор большого количества повестей и рассказов на различные темы современных дней, а также эпохи гражданской войны и Октябрьской революции, много сотрудничал в периодических изданиях, писал множество сатирических вещей и т.д. Недостаточная идейная зрелость писателя, пережитки старых литературных влияний наложили прямой отпечаток на произведения Катаева этого периода. В их числе целый ряд отмечен влиянием формалистических традиций – роман с приключениями «Остров Эрендорф», роман «Повелитель железа», рассказы, в которых много подражательности, застилизованности («Бездельник Эдуард» и другие).

В ряде вещей писатель не свободен от натуралистических взглядов на жизнь, на человека, на человеческие отношения. В таких рассказах, как «Железное кольцо», «Рыжие крестики» и пр., поэтизируется жизнь сама по себе, утверждается неодолимость и справедливость ее законов и т.д.

Все это значительно снижало и во многом обесценивало раннее творчество Катаева. Придавало многим вещам этих лет, хотя, конечно, далеко не всем, характер литературных упражнений, как в свое время на это справедливо указывал В. Ермилов».

Как считал Бабаев, из всего, что Катаев сочинил в первой половине 20-х годов, какую-то ценность имели лишь рассказ «Отец» и повесть «Родион Жуков». Но «Родиона Жукова», думается, исследователь выделил лишь за одну тему – воспевание юности и революции. Какими-либо художественными открытиями та повесть не блистала.

Другое дело – рассказ «Отец». Писатель работал над ним три года. Катаев рассказывал о своей боли. Он словно каялся перед высшими силами за случившуюся в 1921 году смерть своего отца, в которой винил прежде всего самого себя.

Катаев не случайно дал своему герою фамилию Синайский. Ему хотелось подчеркнуть корни своей семьи, ее принадлежность к духовенству.

В «Отце» много автобиографического. Писатель так же, как и его герой, рано остался без матери. Ему навсегда запомнились похороны мамы. Катаев тоже, как и Петр Синайский, в 1921 году какое-то время провел в тюрьме, где дожидались своей участи многие бывшие белые офицеры. И его тоже, как и героя рассказа, каждый божий день навещал отец. В тюрьме Катаев тоже готовился к самому худшему: к расстрелу. А его неожиданно освободили, после чего он постарался сразу приспособиться к новым условиям.

В рассказе Синайскому власть сразу после освобождения дала работу, комнату в центре города; вчерашний узник тюрьмы быстро завел роман с юной барышней. В общем, что еще надо было для счастья? А в это время на окраине города в своей каморке умирал отец Синайского. Герой Катаева потом себя казнил, что поздно вспомнил об отце, что в нужную минуту не оказался с отцом рядом, что не успел помочь… Только уже ничего изменить было нельзя. И он уехал в Москву. Все точно так же было и с самим Катаевым.

Уже в постсоветское время рассказ «Отец» очень высоко оценил Семен Липкин, который, как и Катаев, имел одесские корни. Его особенно пронзил финал этой вещи. Он даже процитировал заключительную фразу, связанную с отъездом героя рассказа после похорон отца в Москву: «И небо, как незабываемое отцовское лицо, обливалось над сыном горючими, теплыми и радостными звездами». Липкин заметил: небо, как лицо отца, обливалось звездами, да еще радостными, а не слезами. «Так, – подчеркнул Липкин, – мог сказать только Катаев».

Рассказом «Отец» Катаев как бы подводил черту под очень важным для него этапом. Он словно прощался со своей молодостью. Дальше наступала зрелость.

Потом об этом периоде будет много чего понаписано. Ведь он был неразрывно связан с первыми шагами советской литературы. Именно тогда сформировалась группа «Серапионовы братья» и зародился «Перевал». Именно тогда пробил звездный час для Серафимовича, Фадеева и Фурманова. Но Катаев считал, что историки очень долго искажали события первой половины 20-х годов.

Выступая 28 мая 1952 года на организованной Институтом мировой литературы и Союзом советских писателей дискуссии, посвященной обсуждению рукописи коллективного труда «Истории русской советской литературы», Катаев вспомнил свою молодость. Он заявил:

«Было много журналов, которые боролись. Серафимович боролся с Воронским. Я работал в Главполитпросвете. Меня назначили секретарем журнала Центросоюза «Новый мир». Центросоюз вместе с ЦК партии издавали журнал. Капиталы пополам, даже частный капитал был. Редактором журнала был Серафимович. Он собирал литературу. Я сам посылал его письма, которые он собственноручно писал множеству писателей в Петербург, на север, на юг, во все стороны. Я громадными пачками эти письма отсылал. Серафимович собирал литературу. Воронский тоже собирал литературу, вокруг него была группа писателей.

Надо полезть в историю, в архивы, посмотреть. Это интересно, каким образом это отражалось в литературе.

Маяковский и ЛЕФ очень сильно боролись с влиянием Ахматовой на молодежь, с влиянием Гумилева. Это была большая литературная борьба. Слово «ахматовщина» появилось не только в последнее десятилетие, но раньше.

Больше того, тогда было много частных издательств, были частники, которые издавали книги. Были люди, которые тяготели к государственному слабенькому издательству, может быть, не очень денежному, и были богатые частники, мануфактурщики, суконщики, которые издавали большой хороший журнал.

…

Чрезвычайно интересно влияние классиков на Фадеева. Он весь вышел из Льва Толстого, с разоблачительной интонацией. В «Молодой гвардии» сильное влияние Гоголя, очень много гоголевских интонаций, конечно, не подражательных, не школьных. Фадеев 1925 года это не Фадеев 1945 года. Он прошел большую жизненную школу и стал, как писатель, совершенствоваться. Мы не пришли на готовенькое, мы пришли совсем молодыми. Это важно было проследить.

Вс. Иванов начал с великолепных партизанских вещей, но они мне не очень нравятся по языку, по стилю. Были большие следы декаденщины. Человек он жизненный, простой. Он провел эту великолепную идею, создал поэтическое произведение, но с привкусом декадентства. Затем он пришел к «Пархоменко», а сейчас он написал пьесу о Ломоносове. Думаю, что это новый Иванов.

А сколько у меня было разных влияний. Они будут продолжаться. Все время поиски формы, поиски стиля. Каждый раз берешь лист бумаги и начинаешь писать, как будто бы в первый раз.

Вопрос о мастерстве нужно очень серьезно поставить. Мастерство – это отражение и моей личности и, может быть, моей идеологии. Это очень важно».

Дискуссия 1952 года всех убедила, что подготовленный в ИМЛИ очерк «История русской советской литературы» никуда не годился. Его потом переписали. Но замечания и предложения Катаева учтены не были. Власть не хотела получить правдивую историю.