Вардван Варжапетян  |
| Поэт Александр Тиняков
имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Фото начала XX века |
Вот и я не знал, пока Юрий Томашевский не зазвал меня к себе. Мы тогда оба работали в «Литературной газете» (1967), сидели в одной комнате (с нами два поэта – Анатолий Жигулин и Николай Котенко).
Выпивали, когда были деньги. А в тот раз еще посидели в прокуренной галдящей «Нарве» (ближайший к «ЛГ» шалман).
И Юра вдруг подхватился:
– Едем! Покажу!
А мой товарищ, да будет вам известно (и детям накажите быть за то ему благодарными) – жизнь положил на собирание, изучение, публикации, издание Зощенко в 60-е, 70-е, 80-е. Тяжко это было. Но добивался. Однотомник. Двухтомник. Трехтомник. Пятитомник! И с замечательными комментариями. По-моему, Юра и работал в «Литературке», чтобы удобнее было заниматься Зощенко.
Дома Юра усадил меня за стол, подмигнул и откуда-то достал книжицу:
– Читай автограф на титульном листе.
Я прочел бледные карандашные слова: «Михаилу Михайловичу Зощенко с уважением и приветом. Ал. Тиняков. 1.ХI.1924».
– Юра, а кто это?
– Кто? Балда, книги надо читать! Вот Михал Михалыч сам тебе расскажет.
И достал повесть Зощенко «Перед восходом солнца». И начал читать.
– «Я вспомнил одного поэта – А.Т-ва. Он имел несчастье прожить больше, чем ему надлежало. Я помнил его еще до революции, в 1912 году. И потом я увидел его через десять лет… на углу Литейного. Он стоял с непокрытой головой. Низко кланялся всем, кто проходил мимо. Он был красив. Его седеющая голова была почти великолепна. Он был похож на Иисуса Христа. И только внимательный глаз мог увидеть в его лице нечто ужасное, отвратительное – харю с застывшей улыбочкой человека, которому больше нечего терять. Мне почему-то было совестно подойти к нему. Но он сам окликнул меня. Окликнул громко, по фамилии. Смеясь и хихикая, он стал говорить, сколько он зарабатывает в день. О, это гораздо больше, чем заработок литератора. Нет, он не жалеет о переменах. Не все ли равно, как прожить в этом мире, прежде чем околеть.
Я отдал поэту почти все, что было в моих карманах. И за это он хотел поцеловать мою руку.
Я стал стыдить его за те унижения, которые он избрал для себя. Поэт усмехнулся. Унижения? Что это такое? Унизительно не жрать. Унизительно околеть раньше назначенного срока. Все остальное не унизительно…
Я встретил Т. год спустя. Он уже потерял человеческий облик. Он был пьян, грязен, оборван. Космы седых волос торчали из-под шляпы. На его груди висела картонка с надписью: «Подайте бывшему поэту».
Хватая за руки прохожих и грубо бранясь, Т. требовал денег.
Я не знаю его дальнейшей судьбы.
Образ этого поэта, образ нищего – остался в моей памяти как самое ужасное видение из всего того, что я встретил в моей жизни».
Юра закрыл книгу. Уставился на меня.
– А ты представляешь, что пережил Зощенко? Германская война: пять орденов, три ранения, отравлен газами. Гражданская война. Приговорен к смерти. Агент угрозыска. Дважды кончал жизнь самоубийством. А ждановская анафема?!
Юра что-то еще мне втолковывал, а я уже заболел, он заразил меня Тиняковым, как чумой. Одно оправдание: был сильно нетрезвый.
 |
| Громадный дворец купца Елисеева
на углу Невского и Мойки советская власть отдала «мастерам искусств» (спасибо Горькому!). В этом писательском ковчеге в 1920-е многие спаслись от голода и холода. Фото начала XX века |
* * *
Наутро хмель выветрился, а интерес остался. Я стал искать всё про Тинякова. Оказалось до обидного мало. Конечно, это мне, невежде, так казалось – я же не знал, что о нем писали Блок, Бальмонт, Горький, Брюсов, Гумилев, Ходасевич, Георгий Иванов, Ремизов, Гиппиус, Мережковский, Ахматова, Чуковский… Но все это (изданное) тогда заперли в спецхраны, а неопубликованное лежало в архивах.
Надо было ехать в Петербург-Питер-Ленинград – главный город в жизни Тинякова, столицу европейской поэзии в 1906–1916 годы. Стихи в России пишут все. Дворяне, офицеры, гимназисты, барышни, мещане, купцы, крестьяне, великий князь Константин, митрополит Макарий, булочник Филиппов, депутат Пуришкевич, семинарист Джугашвили, вагоновожатый Иван Герасимов… И Шура Тиняков, конечно.
Но только через 20 лет я бросил все и приехал в Ленинград на сколько хочу, хоть на год, чтобы серьезно заняться «Смердяковым русской поэзии» (по словам Зощенко).
В Публичную библиотеку им. М.Е. Салтыкова-Щедрина я ходил как на работу, сидел с открытия до закрытия. Листал громадные подшивки старых газет, роскошные и бедненькие журналы. Исписал десятки шариковых ручек, тысячи листов бумаги, так что на пальце нарос хрящ, спина не разгибалась, зрение ослабло. Хорошо еще, удалось сделать ксерокопии всех трех сборников стихов Тинякова (1912, 1922, 1925).
Потом сидел месяцы в отделах рукописей Публички, Ленинки, Пушкинского Дома (Институт русской литературы АН СССР). Снова исписывал пачки бумаги. Получилось почти полное собрание сочинений Тинякова (стихи, заметки, рецензии, статьи, письма) и почти полное собрание о нем написанного.
Но хотелось живого свидетельства современников, знакомых, очевидцев. Узнать, как он окончил жизнь. Сгинул в лагерях, околел под забором, от сифилиса умер, зарезали в пивной на Лиговке? Ответа не было.
* * *
Хождение началось с улицы Рубинштейна, 7 – здесь жила старейшая поэтесса Ида Моисеевна Наппельбаум, дочь знаменитого фотопортретиста. Первый сборник стихов («Мой дом») вышел в 1927-м, второй («Отдаю долги») – в 1990-м. Да, долго надо жить поэту в России. Не у всех получается.
– Извините, не понимаю ваш интерес к Тинякову. Конечно, помню его, ведь он одно время жил там, где собиралась наша студия «Звучащая раковина» – в Доме искусств на углу Невского и Мойки.
Громадный дворец купца Елисеева власть отдала «мастерам искусств» (спасибо Горькому!). В этом писательском ковчеге в 1920-е спасались от голода и холода Осип Мандельштам, Николай Гумилев, Александр Грин, Аким Волынский, Ольга Форш, Владислав Ходасевич, Виктор Шкловский и еще многие.
Ходасевич вспоминал, как встретил там Тинякова: «Его поселили в том же Доме искусств в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех 10–12-летних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы… Перед самым моим отъездом из Петербурга я встретил его на Полицейском мосту. Он был в новых штиблетах. Оказалось – поступил на службу в ЧК».
– Про ЧК не знаю. Но допускаю, – заметила Ида Моисеевна. – Мне он почему-то всегда казался горбуном, хотя был даже красив. Внутри он был горбатым! Разве можно ему простить стихи про Гумилева?
Она бережно гладит лежащий на столе черепаховый портсигар – единственную вещь, оставшуюся от Гумилева, любимого Учителя, Мэтра. Его расстреляли 24 августа 1921-го. А стихи, которые Ида Моисеевна не может простить Тинякову, написаны за месяц до казни! «Радость жизни» называются.
Едут навстречу мне гробики
полные,
В каждом – мертвец молодой.
Сердцу от этого весело,
радостно,
Словно березке весной!
Вы околели, собаки
несчастные, –
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты
тяжелые,
Я же на небо гляжу!
Может, в тех гробиках гении
разные,
Может, поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми
оплеванный,
Жив и здоров!
Ида Моисеевна продолжала:
– Мне все время казались злой шуткой страшные списки расстрелянных: поэты, художники, ученые… готовились взорвать водопровод, боеприпасы, нефтехранилище, лесные склады… кого-то убить…
Остался портрет Гумилева – большой яркий холст кисти Надежды Шведе-Радловой. Портрет исполнен с натуры, незадолго до ареста Николая Степановича. Тогда же портрет купил Моисей Наппельбаум – в подарок Иде. В 1937-м муж Иды Моисеевны изрезал холст на куски и сжег.
Но ей припомнили портрет Гумилева. Был такой? Был! Скрывала врага народа? Скрывала! Вот свидетели. Приговор: 10 лет лагерей усиленного режима.
В то 9 января 1951-го в Союзе писателей долго заседали драматурги (Ида Моисеевна была секретарем секции, вела протокол собрания). Расходились поздно. Прощаясь, писатель Михаил Козаков призвал коллег к вниманию: «Смотрите, я целую самую красивую ручку в Ленинграде!» А ночью за ней пришли.
Я тоже поцеловал маленькую руку. Все еще красивую. Руку, написавшую: «Ни друга, ни врага не предала». Такая строчка стоит жизни. Не всем великим поэтам дано право такое написать.
* * *
И Владимир Григорьевич Адмони строго нахмурился, когда я спросил про Тинякова.
– Молодой человек… – По странному совпадению в том же 1989-м меня впервые назвали «пожилой человек». – Молодой человек, позвольте рассказать одну историю. Еду в трамвае, никого не трогаю. Напротив гражданин читает «Правду». Он читает, а я чувствую страшную боль в сердце. Выхожу. Рядом с остановкой стенд с вывешенной «Правдой»; в ней – разносная статья на мою хрестоматию по немецкому языку. А год 1937-й. Так и Тиняков… От него всегда исходила какая-то гнусность. И так же отвратителен, фальшив и опасен, как газета «Правда». Так что предмет ваших изысканий, уж простите, одобрить не могу. Но Ида Моисеевна просила вам помочь. Вот отыскал… Здесь мы все. В центре – Гумилев. – Владимир Григорьевич указал на старой фотографии бритого, безукоризненно одетого, мгновенно узнаваемого джентльмена. – А это Ида, ее сестра Фредерика, я тоже тогда сочинял, но прятал в стол. Поэт Туфанов, похож на Тинякова. – Чтобы лучше рассмотреть снимок, я привстал, оперся на пустой стул. Профессор вздрогнул, словно я больно толкнул его. – Ради бога, осторожно! Не касайтесь!
Бережно гладил стул, где всегда сидела жена. Нежно гладил, словно меня не было. Да меня и правда в его жизни никогда не было.
* * *
И последний обэриут Игорь Владимирович Бахтерев только хмыкнул.
– Конечно, знал... Кто ж его не знал... В некотором роде достопримечательность. Но говорить о нем не желаю. Мерзавнейший тип! Вас-то что в нем приманило?
Действительно, что? Ну, талант… Он его пропил, в грязь втоптал. Не знаю, но мне почему-то очень важно, что Тиняков шел за гробом Александра Блока. Хочется верить, трезвый. Но я Бахтереву это не сказал. Ну, шел…
* * *
Оставалась еще надежда на племянницу Тинякова – Ксению Дмитриевну Муратову. У нее память должна быть профессиональная. Литературовед. Специалист по Горькому. Готовила к изданию собрания сочинений Гоголя, Островского, Чехова, Успенского. Всю жизнь трудилась в Пушкинском Доме, завсектором источниковедения и библиографии. Жила в центре Ленинграда: улица Халтурина, 25.
– Решили вспомнить Александра Ивановича? Лучше бы не трогали. Знаете: не буди лихо, пока оно тихо. Талант, конечно, имелся. Стержня не было! – Ксения Дмитриевна даже пристукнула кулачком. – А без стержня – кисель, не человек! Гимназию бросил, образования не получил, но замечательная память и огромное чтение. В 16 лет пошел паломником в Ясную Поляну спросить Льва Николаевича: «Как жить?» Толстой посоветовал вернуться в гимназию, помириться с семьей. Он ведь ненавидел родителей. Отец упёк его за непослушание в сумасшедший дом. А мой дед (они с отцом Александра Ивановича – двоюродные братья) приехал в больницу, застращал местного доктора, что привезет из Москвы психиатра, и вызволил ослушника. А ведь деньги на первую книжку Тинякову отец дал. А он чем отплатил? После революции написал донос на родного отца. Конечно, вся родня от него отвернулась.
Я видела его и девочкой лет шести-семи, и девушкой, когда приехала учиться в Ленинград. Однажды кто-то из наших земляков сказал: «Шурка-то Богородицкий (он родился в селе Богородицком Мценского уезда, а я – в Болхове) на Литейном стоит с шапкой: «Подайте поэту, впавшему в нужду». Мы с сестрой написали маме: «Может ли такое быть?» Мама ответила: «Может; а вы подойдите к нему, скажите, что вы Муратовы».
Мы пошли. А он пьяный, ругается, картонка дурацкая «Подайте на пропитание поэту». Мы тоже подали и убежали. Потом говорили: «Тинякова как нищего, пьяницу и вредный элемент определили строить Беломорско-Балтийский канал». Он вроде и там сгодился как поэт, писал в газету, которую чекисты издавали для заключенных. Максим Горький в августе 1933-го снарядил туда целый пароход писателей. Лучших писателей собрали: Алексей Толстой, Михаил Зощенко, Всеволод Иванов, Валентин Катаев, Илья Ильф, Евгений Петров, Михаил Слонимский, Евгений Габрилович… Книгу писать. Думаю, Алексей Максимович говорил с чекистами о Тинякове, помог ему вернуться в Ленинград. Горький ведь считал, что Тиняков мог вырасти в большого прозаика, хвалил его рассказ «Пропащий».
Но он по-прежнему пил, безобразничал, попрошайничал. Мама иногда посылала меня передать Александру Ивановичу полбуханки черного.
Вдруг пригласил нас на свой день рождения. Мама несла гостинец: несколько картофелин и кулек сушеных снетков. Мы ведь сами бедствовали. Замерзли, пока дошли. Ноябрь, холодно. Он уже был женат на Марии Николаевне Левиной. Не знаю, любила ли она его, но крест несла. Она и открыла дверь. Вошли… А Тиняков сидит за столом. Один. Стол ломится: вина всякие, сладости, ветчина, колбаса, виноград, утка зажаренная! Он пьет-жрет. Мама развернулась – и прочь! Так плакала! А когда он совсем заболел, приходила его жена, просила помочь. Мама что-то ей подала. Но на похороны не пошла.
– Ксения Дмитриевна, когда это было?
– Не помню. Я уже работала в Институте русской литературы. Значит, 30-е. А знаете, ведь Александр Иванович очень любил Зинаиду Гиппиус. Очень переживал, когда открылось, что это он писал черносотенные статьи в «Земщине», бил себя в грудь: «Согрешил я перед Зинаидой Николаевной!» И она выделяла его из многих, кто вокруг нее хороводился. Простила его. Много раз говорила: «Считаю вас талантливым, с хорошими возможностями». И Мережковский так считал. А стержня не было.
* * *
Обошел тех, кто помнил Тинякова. Даже объявление дал в газете питерских писателей «Литератор»: отзовитесь, знающие что-нибудь о поэте А.И. Тинякове (13 ноября 1886– ?).
И откликнулись. Сотрудница ЗАГСа Куйбышевского района Ленинграда Кораблева разыскала запись акта о смерти Александра Ивановича Тинякова: умер 17 августа 1934 года в больнице «Памяти жертв Революции». Огромное спасибо ей!
Теперь, кажется, всё.
* * *
Я ехал в поезде и предвкушал: приеду в Москву, встречу Томашевского, спрошу:
– Юра, а знаешь, как закончил Тиняков?
Он вытаращит глазища:
– Как?!
И я ему всё расскажу...
