Владимир Бондаренко
Горел в танке, танцевал падеспань... Кадр из фильма «Деген». 2014
В 1988 году в своей «огоньковской» рубрике «Русская муза ХХ века», из которой позже выросла великолепная антология русской поэзии «Строфы века», Евгений Евтушенко впервые опубликовал мало кому известное стихотворение совсем неизвестного автора, правда, перепутал имя, обозвав Иосифом, более того, назвал это стихотворение гениальным и лучшим из фронтовой поэзии ХХ века. Поначалу утвердилась версия, что это стихотворение из планшета убитого русского лейтенанта, найденного под Сталинградом. Лишь позже, после евтушенковской публикации, из Украины пришло письмо, подтвердившее авторство Иона Лазаревича Дегена (1925–2017). К тому же, к неудовольствию многих его первых почитателей, к этому времени живой автор уже с 1977 года жил в Израиле, работал врачом-ортопедом. О поэзии своей и вспоминать особо не хотел. Дал зарок себе забыть о литературе после первого скандального чтения своих стихов в Доме литераторов в 1945 году.
Позже Ион Деген вспоминал об этом выступлении: «Летом 1945 года я, двадцатилетний лейтенантик на костылях, был в резерве бронетанковых механизированных войск Красной армии. Как-то раз я отправился в Комитет по защите авторских прав. В ту пору была очень популярна одна песня. Сочинивший ее командир танка из моего взвода погиб, и мне хотелось, чтобы безымянная песня, исполняемая джазом Эдди Рознера, приобрела автора. В комитете ко мне отнеслись снисходительно, но вполне доброжелательно; авторство песни обещали восстановить, а выяснив, что я сам сочиняю стихи, попросили что-нибудь прочесть. Я начал читать – и через несколько минут в комнате уже было не протолкнуться... Вернулся я к себе в полк, на другой день вызывает меня начальник политотдела: «Так что, лейтенант, ты там стишки какие-то пишешь? Вот тебе «Виллис» – поезжай в Центральный дом литераторов. Обратно на метро приедешь: мне известно, что ты даже танцевать на костылях умудряешься». Отправился я в ЦДЛ. Слушать меня собралось человек сорок, узнал я только Константина Симонова, да еще обратил внимание на долговязого человека, непрерывно что-то помечавшего в блокноте. Это был литературный критик Тарасенков, который, как оказалось, и записал то самое стихотворение; прочел его Семену Липкину, а тот, в свою очередь, – Гроссману. Так через много лет я узнал от самого Липкина, каким образом стихи попали в «Жизнь и судьбу». А совсем недавно мне прислали из Лос-Анджелеса русскую газету «Курьер». В ней опубликован материал, автор которого – якобы со слов Михаила Дудина – пересказывает, как я читал военные стихи при поступлении в Литературный институт. По-видимому, речь шла о том моем единственном выступлении в ЦДЛ, во всяком случае, в Литинститут я никогда в жизни не поступал. И еще вроде бы Дудин рассказал, что, когда при «поступлении» меня разругали, я ответил: «Вы – тыловые шлюхи!» Конечно, ничего подобного я тогда произнести не мог. А вот клеймили меня на самом деле.
…Мне тогда это казалось странным: я, ярый коммунист, пылкий патриот, был убежден, что мои стихи абсолютно не нарушают канонов, установленных советской властью и родной Коммунистической партией... Однако же меня обвинили в том, что я порочу Красную армию, приписываю ей мародерство; что проповедую трусость... И вместо заключительного слова я там же, в ЦДЛ, сочинил и прочел стихотворение «Товарищам «фронтовым» поэтам». Там были такие строки:
Мой гонорар – только слава
в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую
строку
Щедрый главбух Литиздата.
Как видите, это мало напоминает выражение «тыловые шлюхи». Но, после того как меня разругали в ЦДЛ, я дал зарок: с литературным истеблишментом никогда ничего общего иметь не буду…»
Об этой истории немало понаписано разных фантазий. К примеру, такая, рассказанная самим Дегеном: «Вот сейчас передо мной текст: «Как-то в сорок третьем году в Союз писателей пришел человек в солдатской шинели, с блуждающим взглядом и странной речью, принес свои фронтовые стихи. Это были гениально-безумные стихи: «Не надо плакать, мой маленький,/ Ты не ранен, а только убит. / Я на память сниму с тебя валенки –/ Мне еще воевать предстоит». Рассказывают и по-другому: стихи принесли однополчане, найдя в планшете убитого солдата. У этих двух вариантов есть реальное продолжение. Поэт-солдат не погиб и не сошел с ума. Он сам принес свои стихи в Союз писателей, но их не приняли по идейным соображениям. Симонов нашел в них пессимизм и мародерские настроения... Поэт стал профессором-ортопедом, а потом уехал в Израиль. Стихи, которые я цитирую, были где-то опубликованы. Автор откликнулся. Говорят, приезжал, посетил собственную могилу и узнал, что посмертно получил звание Героя Советского Союза». Текст этот принадлежит Ю. Бореву, специалисту по эстетике, доктору наук…»
Далее Ион Деген пишет: «Не будь этого «доктору наук», я с очередной улыбкой прошел бы мимо очередной «легенды». Но, вероятно, чтобы получить степень доктора наук, надо иметь какое-нибудь отношение к науке, то есть сначала рассмотреть объект – препарат, результат эксперимента, наблюдаемый или описанный в научной литературе факт, статистику и т.д. – и, уже убедившись в достоверности рассматриваемого объекта, приступить к его интерпретации и описанию. Почему бы доктору наук Ю. Бореву не обратиться к профессору-ортопеду, уехавшему в Израиль, и не удостовериться в фактах? Почему бы специалисту по эстетике не процитировать стихотворение так, как оно было написано автором, а не превращать его в пародию? Кстати, Е. Евтушенко в 1988 году процитировал его почти точно. Только два слова отличались от оригинала. Но в антологии он решил стихотворение улучшить. Удивительно, как поэт не увидел, в какого ублюдка превратилось стихотворение после улучшения. И еще. Зная меня лично, зная мое имя, Евтушенко почему-то в одном месте называет меня Иосифом, хотя в этом же тексте есть мое настоящее имя. Преследуют меня «легенды»...»
Интересно, что симоновский разгром стихов Дегена почти дословно совпал с более поздними разгромами в эмигрантской русскоязычной антисоветской прессе. Одна статья так и называлась «Мародер в законе». Ее автор Ян Торчинский (по данным проекта «Сетевая словесность», автором статьи является Юрий Колкер. – «НГ-EL») пишет: «Зверь, гад – сидит в каждом из нас. Иной раз и высунется из подсознанья. Главный труд человека как раз и состоит в том, чтобы держать зверя в узде. Повторим эту веселенькую истину: человек умеет радоваться смерти дальнего, а то и ближнего. И не всякий раз вовремя опомнится, а слово – не воробей. Но опомниться и повиниться полезно и с опозданием. Иногда целому народу приходится опоминаться и виниться. Перечитаем этот знаменитый шедевр:
Мой товарищ, в смертельной
агонии
Не зови понапрасну друзей,
Дай-ка лучше погрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты
не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя
валенки,
Мне еще наступать
предстоит.
...Это стихотворение в ряду прочих достижений социалистического реализма – пограничный столб между двумя литературами двух народов. На знамени первой литературы, русской литературы XIX века, созданной русским народом, написано misericordia. Вся она, эта литература вымершего народа, о двух вещах: о парении духа (о высоком в человеке) и о сострадании к тем, кому хуже, чем тебе. Оттого и великой слывет. Литература XX века, по объему десятикратно первую превосходящая, по духу тысячекратно ей уступает, гонит высокое, ни на минуту (как целое) не поднимается до философии сострадания – ни в досоветское, ни в послесоветское время, о советском же и говорить нечего. На великую – не тянет. Эта литература создана не русским народом (с ним к 1922 году покончили), а русскими вольноотпущенниками, рабами, сожравшими народ. Отсюда – ее первобытная жесткость, безупречно представленная в этом стихотворении…»
Еще один эмигрантский поэт и знаток поэзии, Константин Глинка, предложил читателям эмигрантского русскоязычного альманаха «Лебедь» (Бостон, США) определить «абсолютно гениальное стихотворение», назвав среди шести отобранных им и стихотворение Дегена, но резко осудив его: «...Сам факт раздевания живого, страдающего от раны человека нормальных людей просто шокирует. Многие фронтовики прямо называли автора мародером. Собственно, раздевание мертвого или раненого во время военных действий в юридическом смысле слова и есть мародерство. Мародеров во время войны расстреливали без суда, на месте, об этом был приказ Верховного главнокомандующего. Оговоримся: вполне вероятно, что допустимо или даже необходимо было снимать одежду с погибших в условиях ее нехватки. С этим трудно спорить. Но раздевать живого, глядящего на тебя человека? Защитники Дегена пытались найти неуклюжее оправдание этому поступку в том, что боец уже, наверное, умер и ему факт раздевания безразличен. Упускается из рассмотрения тот факт, что умершие, если они не привидения, не имеют обыкновения ни стонать, ни звать, ни даже плакать. Анатолий Берлин в своей апологии Дегена зашел так далеко, что сравнил стаскивание с раненого валенок... с подхватыванием боевого знамени из рук погибшего знаменосца. Текст стихотворения совершенно недвусмыслен: валенки снимаются с живого еще, страдающего от ран человека. Таких раненых худосочные санитарки под пулями доставляли на себе в медсанбат. Не приходилось что-то читать или слышать, чтобы эти хрупкие героические девушки притаскивали к своим не раненых бойцов, а их одежду «на память».
Можно ли найти подобному поступку рациональное истолкование?
Одно из таких банальных и логичных объяснений заключается в том, что молодому танкисту (и будущему врачу!) было хорошо известно, что снять валенки с живого товарища гораздо проще, чем с его же трупа. На умершем обувь приходится разрезать, отчего она приходит в негодность. Поэтому прагматичная торопливость боевого соратника вполне объяснима. Так же тривиально объясняется и призыв «не звать друзей». В самом деле, зачем еще какие-то друзья, если лучший друг уже подоспел, а валенки всего одни?
Возможно, такое поведение и было продиктовано жестокой правдой войны, но ведь и на войне люди вели себя по-разному. Были, были там люди, не снимавшие одежду с убитого и заслонявшие друга от огня своим телом. Были люди, отдававшие последнее товарищу. Может быть, нам удастся найти разгадку этого двусмысленного поступка в других стихах молодого лейтенанта?..»
Если читать его стихи отстраненно от его судьбы, то со многим захочется поспорить, но он же каждую строфу свою подтверждал по жизни, может, и сапоги приходилось снимать с кого-то, чтобы дальше идти снова в бой, может, и кровью чужой умываться? Его фронтовая проза горше прозы Юрия Бондарева или Василя Быкова, его поэзия горше стихов Константина Симонова или Михаила Дудина. Не потому, что Бондарев, или Быков, или тот же Симонов что-то приглаживали. Видно различие литературы летчиков, артиллеристов или тем более штабных фронтовых корреспондентов от самой низовой окопной прозы пехотинца ли Виктора Астафьева или танкиста-смертника Иона Дегена. Также и лагерная проза Александра Солженицына отличается от лагерной прозы Варлама Шаламова, оба не врут, но видели оба – разное. Восемь месяцев в непрерывных танковых атаках стали отличным литературным институтом для писателя.
Случайный рейд по вражеским
тылам.
Всего лишь танк решил судьбу
сраженья.
Но ордена достанутся не нам.
Спасибо, хоть не меньше, чем
забвенье.
За наш случайный
сумасшедший бой
Признают гениальным
полководца.
Но главное, мы выжили
с тобой.
А правда что? Ведь так оно
ведется.
Нашлись ретивые, посчитавшие, что это поклеп на самого Сталина, названного полководцем; хорошо, что нашлись и люди, объяснившие, что для танкового лейтенанта полководцем был их командир батальона. Но ясно, что для публикации в советской прессе стихи не годились.
Еще один американский эмигрант, скрывающийся под псевдонимом Савелий Балалайкин, все в той же эмигрантской прессе окончательно расправился с творчеством Иона Дегена:
«Ярким примером омерзительных великих стихов на русском языке является знаменитый военный стих Дегена Иосифа Лазаревича:
Мой товарищ, в смертельной
агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты
не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя
валенки.
Нам еще наступать
предстоит.
Евтушенко пришел от этих строк в дикий восторг и назвал их абсолютно гениальными, ошеломляющими по силе правды.
Я совершенно согласен – стихи ошеломляющие, и вместе с тем омерзительные.
В этих восьми строках выражена вся недочеловеческая сущность советского народа.
Взрослый человек относится к смерти с определенным пиететом, потому что знает, что он сам достаточно скоро умрет, и прикидывает – а что и как обо мне будут вспоминать мои дети? Взрослость – это определенное бремя, да. Фрустрация от моральных барьеров, например от невозможности содрать с убитого товарища валенки, – часть этой взрослости. С убитого врага еще так-сяк... Оружие взять – это правильно, сапоги – ну если уж припрет, сумку обшарить на предмет харча – ну если жрать нечего, то конечно... А дальше? Похоронить с почестями.
Неуважение к убитым врагам, мародерство – не зря наказывается практически в любой армии мира «для парада», но терпится в боевой обстановке.
Обирание убитых товарищей же – это запредельное гадство для кого угодно. Это надо сильно опуститься. Оголодать. Обмерзнуть. Стать животным. Но тогда не до поэзии, конечно. Стыд. Срам. Детям такое рассказать – ну типа «как не надо жить», типа «на Западном фронте без перемен». Но не для советского поэта, хоть с авторучкой, хоть с автоматом.
Потому что советские люди – прыщавые сверхчеловечки. Они думают, что выше всех людей на земле, а на деле оказываются ниже кого угодно, кроме заведомых уголовников, дегенератов и социопатов. Когда Советская армия прошла по Европе, люди бежали от освободителей, чтобы сдаться кому угодно, но не этим…»
Вот и определяй, кто тут прав: Константин Симонов сотоварищи, разгромившие на вечере в ЦДЛ стихи Иона как мародерские и киплинговские, или их далекие эмигрантские коллеги, посчитавшие стихи Дегена типичными омерзительными стихами социалистического реализма?
Евгений Евтушенко в «огоньковской» публикации 1988 года выбрал, на его взгляд, лучший вариант из услышанных им стихов неизвестного поэта. Вот этот стих:
Мой товарищ в предсмертной
агонии.
Замерзаю. Ему потеплей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Что с тобой, что с тобою, мой
маленький?
Ты не ранен – ты просто убит.
Дай-ка лучше сниму с тебя
валенки.
Мне еще воевать предстоит.
Жуткая правда войны и обычность, повседневность смерти, верно переданная Дегеном в первом его самиздатовском варианте, Евгением Евтушенко была как бы литературно отредактирована. Позже, прочитав резкий отзыв Дегена, Евтушенко вернулся к авторскому варианту. Может, как стихотворец Евтушенко и прав, но для Дегена это не стихи, а часть жизни, часть правды войны.
Он рассказывает: «Если вы до сих пор не верили в чудеса, посмотрите на меня: я уцелел. Руки перебиты, пальцы не сгибаются, а я ведь хирург... Постоянно приходилось тренироваться; моя палка весит пять килограммов – вот так, под прямым углом к туловищу, вы ее поднять не сможете. Я же поднимаю по многу раз в день... По всему я выжить не должен был. Представьте себе: зима, танк подбит, я лежу между двумя немецкими траншеями... Четко осознаю: немцы, поиздевавшись вволю, меня сожгут. Избежать этого было проще простого: стоило только перевести предохранитель и выстрелить себе в висок. Но как можно было, лежа на животе, перебитыми руками вытащить из под себя тяжелый парабеллум, когда каждое движение болью отдавалось во всем израненном теле? Тем не менее я это сделал – думаю, ничего более значительного в жизни не совершил. Мне оставалось только нажать на спусковой крючок, но тут я вдруг ясно представил себе госпиталь, белые простыни, тепло – вот когда можно будет поспать вволю... Как подошел наш танк – не помню, хотя ребята мне потом рассказывали, что я еще им советовал, как лучше развернуться... В общем, война преподнесла мне королевский подарок – второй день рождения. Но война, как говорил мой трехлетний сын, «плохая тетя»: подарков было куда меньше, чем потерь…»
В Израиле долгие годы Дегена знали как выдающегося врача-ортопеда, проведшего тысячи операций. Лишь в годы перестройки началась определяться после публикации книг и слава его как писателя. Но и к похвалам писатель всегда относился сдержанно. Несколько лет назад в День Победы его с другими фронтовиками пригласили в российское посольство на прием, там вручили награду, в ответ Деген прочитал им свое новое стихотворение:
Привычно патокой пролиты
речи.
Во рту оскомина от слов
елейных.
По-царски нам на сгорбленные
плечи
Добавлен груз медалей
юбилейных.
Торжественно, так
приторно-слащаво,
Аж по щекам из глаз струится
влага.
И думаешь, зачем им наша
слава?
На кой... им наша бывшая
отвага?
Безмолвно время мудро
и устало
С трудом рубцует раны, но
не беды.
На пиджаке в коллекции
металла
Еще одна медаль ко Дню
Победы.
А было время, радовался грузу
И боль потерь
превозмогая горько,
Кричал: «Служу Советскому
Союзу!»...
Даже в своих детских стихах он вместо увлекательного сюжета для внучки об игрушечном зайке дает нам, по сути, трагедию самой игрушки и свое тихое осуждение девочки:
Поднялась от восхищенья
бровь.
Ты нашла забытую игрушку.
– Милый зайка! Старая
любовь! –
И взяла ты зайку на подушку.
– Милый зайка, где ты
пропадал? –
Но у зайки оторвались лапки.
Плюш плешивый. Пышный
бант увял.
На макушке вместо ушек
тряпки.
Ты швырнула зайку в угол
прочь.
Вдруг воскресшая любовь
потухла.
И спала с тобою в эту ночь
Новая пластмассовая кукла.
А ведь немало детей и такого оборванного зайку любят еще крепче, но если уже ребенок болен философией потребительства, тогда ни старый заяц, ни старая бабушка ему не нужны…
28 апреля 2017 года скончался замечательный советский и израильский поэт Ион Деген, один из немногих остававшихся с нами самых ярких представителей «Бессмертного полка». Он жил в израильском городке Гиватаим, рядом с тель-авивским аэропортом. Похоронен на кладбище в Тель-Авиве.
