Владимир Хохлев  |
| Невинное животное, а его так и норовят подложить... Иоахим Бейкелар. Туша убитой свиньи. Музей Вальрафа-Рихарца, Кельн |
В год 100-летия главной русской смуты нельзя не вернуться к вопросу: как и кем эта смута готовилась? Кто дал команду ее начинать?
Вернуться хотя бы для того, чтобы в настоящем времени не пропустить и не допустить чего-либо подобного.
Поэтому вернемся.
Террорист Сергей Нечаев, внесший немалый вклад в раздувание смутных идей в 1871 году, пишет «Катехизис революционера». Писатель Федор Достоевский примерно в это же время издает роман «Бесы».
Сопоставим эти тексты.
Нечаев:
«Революционер – человек обреченный... Он в глубине своего существа не на словах только, а на деле разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира…»
Достоевский:
«Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство...
– У него хорошо в тетради, – продолжал Верховенский, – у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами».
Нечаев:
«Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него все, что способствует торжеству революции».
Достоевский:
«…я уже намекал о том, что у нас появились разные людишки. В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки. Я не про тех так называемых «передовых» говорю, которые всегда спешат прежде всех (главная забота) и хотя очень часто с глупейшею, но все же с определенною более или менее целью. Нет, я говорю лишь про сволочь. Во всякое переходное время подымается эта сволочь, которая есть в каждом обществе, и уже не только безо всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою изо всех сил беспокойство и нетерпение. Между тем эта сволочь, сама не зная того, почти всегда подпадает под команду той малой кучки «передовых», которые действуют с определенною целью, и та направляет весь этот сор куда ей угодно, если только сама не состоит из совершенных идиотов, что, впрочем, тоже случается…»
Нечаев:
«У каждого товарища должно быть под рукой несколько революционеров второго и третьего разрядов, то есть не совсем посвященных. На них он должен смотреть как на часть общего революционного капитала, отданного в его распоряжение».
Достоевский:
«Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Тут каждая шелудивая «кучка» пригодится. Я вам в этих же самых кучках таких охотников отыщу, что на всякий выстрел пойдут, да еще за честь благодарны останутся...
...Подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать».
Нечаев:
«Революционер вступает в государственный, сословный и так называемый образованный мир и живет в нем только с целью его полнейшего, скорейшего разрушения».
Достоевский:
«– Слушайте, мы сделаем смуту, – бормотал Верховенский быстро и почти как в бреду. – Вы не верите, что мы сделаем смуту? Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ».
Нечаев:
«С целью беспощадного разрушения революционер может, и даже часто должен, жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что он есть. Революционеры должны проникнуть всюду, во все слои, высшие и средние, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир бюрократический, военный, в литературу, в третье отделение и даже в Зимний дворец».
Достоевский:
 |
| Здесь Федор Михайлович еще молод, а недоброе уже, кажется, задумал... Фото 1863 года |
«Петр Верховенский успел слепить у нас «пятерку», наподобие той, которая уже была у него заведена в Москве и еще, как оказалось теперь, в нашем уезде между офицерами. Говорят, тоже была одна у него и в Х-ской губернии. Эти пятеро избранных сидели теперь за общим столом и весьма искусно умели придать себе вид самых обыкновенных людей, так что никто их не мог узнать.
...Все эти пятеро деятелей составили свою первую кучку с теплою верой, что она лишь единица между сотнями и тысячами таких же пятерок, как и ихняя, разбросанных по России, и что все зависят от какого-то центрального, огромного, но тайного места, которое в свою очередь связано органически с европейскою всемирною революцией…»
Нечаев:
«К третьей категории принадлежит множество высокопоставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным умом и энергиею, но пользующихся по положению богатством, связями, влиянием и силою. Надо их эксплуатировать всевозможными путями: опутать их, сбить их с толку и, овладев, по возможности, их грязными тайнами, сделать их своими рабами».
Достоевский:
«– О, будьте поглупее, Ставрогин, будьте поглупее сами! Знаете, вы вовсе ведь не так и умны, чтобы вам этого желать: вы боитесь, вы не верите, вас пугают размеры. И почему они дураки? Они не такие дураки; нынче у всякого ум не свой. Нынче ужасно мало особливых умов. Виргинский это человек чистейший, чище таких, как мы, в десять раз; ну и пусть его впрочем. Липутин мошенник, но я у него одну точку знаю. Нет мошенника, у которого бы не было своей точки. Один Лямшин безо всякой точки, зато у меня в руках. Еще несколько таких кучек, и у меня повсеместно паспорты и деньги, хотя бы это? Хотя бы это одно? И сохранные места, и пусть ищут. Одну кучку вырвут, а на другой сядут».
Нечаев:
«...сближаясь с народом, мы прежде всего должны соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени основания московской государственной силы не переставали протестовать не на словах, а на деле против всего, что прямо или косвенно связано с государством: против дворянства, против чиновничества, против попов, против гильдейского мира и против кулака-мироеда. Соединимся с лихим разбойничьим миром, этим истинным и единственным революционером в России».
Достоевский:
«– Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами. Вы думаете, я этому рад? Когда в наши руки попадет, мы, пожалуй, и вылечим... если потребуется, мы на сорок лет в пустыню выгоним... Но одно или два поколения разврата теперь необходимо; разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо! А тут еще «свеженькой кровушки», чтоб попривык...»
Параллельные места показывают, как авторы говорят об одном и том же, но на разных языках. Нечаев – сухо, логично, как методист. Достоевский – живо, образно, как художник. Нечаев – о том, что нужно делать, Достоевский – о том, как делать. «Катехизис» – для внутреннего потребления, «Бесы» – для широкой публики.
Роман «Бесы» с момента появления на свет получил статус обличительного – не приемлющего смуту и революцию. На самом деле это роман-инструкция, одна из тех, по которым смута и революция готовились. Без которой тысячи смутьянов на местах не смогли бы ничего сделать.
Почему?
Потому что любое дело, задуманное человеком, в первую очередь осуществляется в его воображении. Затем уже – в реальности. Нечаев в «Катехизисе революционера» дал общие принципы «революционного образа мышления». Достоевский в «Бесах» во всех деталях расписал все возможные ситуации смуты, действия участников, их принципы, цели и задачи. Яркими, легко запоминающимися мазками «нарисовал» воплотителя этих принципов в жизнь Петра Верховенского – героя, просто подражая которому «сволочь» может идти к революционным победам. Разработал «должностную инструкцию революционера». Художественными средствами, в тончайших нюансах раскрыл характер так называемой революционной работы. Даже разъяснил и показал, как ритуально убивать «пятеркой»...
Чтобы выписать литературного героя так, как выписан Петр Верховенский, – его нужно любить как родного сына... Без этого литературный образ получается картонно-плоским, неживым, формальным. Достоевский и любил... И с помощью «сына» воплощал в литературе то, что не сумел воплотить в реальной жизни.
Ведь Федор Михайлович признавался, что мог бы и сам – «во дни своей юности» – сделаться нечаевцем. Внешне не сделался, но внутренне остался «во днях своей юности»...
Санкт-петербургский поэт Андрей Романов утверждает, что «русская литература равновелика России». Равновелики уровни их влияния друг на друга. В литературу из реальной жизни входят сюжеты, герои... В России, как нигде, литературные идеи и образы воплощаются в жизнь широко, повсеместно.
Нельзя не заметить, как, к примеру, в небезызвестных ленинских «Апрельских тезисах» – программе действий большевиков после Февральской революции 1917 года – вопрос о разрушении выводится из литературной, пропагандистско-публицистической сферы в плоскость реальной работы: устранение полиции, армии, чиновничества (тезис 5). Конфискация всех помещичьих земель (6). Слияние немедленное всех банков страны в один общенациональный банк и введение контроля над ним со стороны С.Р.Д. (7).
Фактически Ленин дает отмашку на разрушение государственного аппарата, института землевладения и банковской сферы – трех основ дореволюционной России.
Смуту делает множество людей. Из упомянутых – Нечаев ответил на вопрос: что разрушать, Достоевский – как разрушать, Ленин – когда именно... Как свидетельствует история, этих ответов хватило на смуту всеохватную... Когда «с основ поехало все»...
Зададимся вопросом: а о созидании – великом русском свойстве Федор Михайлович что-нибудь написал? К примеру, о созидании душ праведников, как Николай Лесков... Или о созидании государства под началом Петра Великого, как Александр Пушкин... Или о созидании победы русского народа в Отечественной войне 1812 года, как Лев Толстой…
О созидании – ни слова... Только о разрушении.
Получается, Федор Михайлович подложил русской литературе и России большую свинью... Свинью-разрушительницу.
Когда свинью подкладывают, делают это тайно, незаметно для того, кому она подкладывается. Выпуская в свет «Бесов», Достоевский этот принцип не нарушил. Он написал не громкий партийный манифест, а «тихий», ни к чему не призывающий, никуда не зовущий художественный роман с констатирующим названием. Более того, дал в нем негативные – довольно многочисленные – авторские оценки главному герою Петру Верховенскому и всем остальным бесам.
Зачем они были нужны? Для того чтобы обмануть царскую цензуру и недалеких читателей, называющих «Бесов» обличительным романом. Замаскировать опасную информацию. И тем самым облегчить ее широкое распространение по всей России и за рубежом.
Популярный на родине писатель в деталях показал, как разрушить сильную Россию. Не потому ли он оказался таким же популярным и в тех странах, которые об этом разрушении давно мечтали?
Высланный на Запад философ Семен Франк в 1931 году в статье «Достоевский и кризис гуманизма» писал:
«Достоевский – единственный русский писатель, идеи которого играют существенную роль в духовном обороте западной жизни».
После, в годы холодной войны, Запад изучал «образ врага» по Достоевскому. Почему именно по Достоевскому? Потому что Федор Михайлович открыто сказал о том, о чем принято помалкивать. Не постеснялся вывернуть наизнанку всю свою «русскую душу» и разболтать все русские секреты... Поделился с миром русскими сомнениями. Спровоцировал свободомыслие по-русски...
Смута в обществе всегда сопровождается смутами в душах людей. Эти частные, личные смуты тоже нужно готовить, взращивать. Свинья нахрюкала и здесь… И про слезинку ребенка, и про права твари дрожащей… И про веру в Бога… К примеру, таким перлом из романа «Братья Карамазовы»:
«– Рассудите сами, Григорий Васильевич, – ровно и степенно, сознавая победу, но как бы и великодушничая с разбитым противником, продолжал Смердяков, – рассудите сами, Григорий Васильевич: ведь сказано же в Писании, что коли имеете веру хотя бы на самое малое даже зерно и при том скажете сей горе, чтобы съехала в море, то и съедет, нимало не медля, по первому же вашему приказанию. Что же, Григорий Васильевич, коли я неверующий, а вы столь верующий, что меня беспрерывно даже ругаете, то попробуйте сами-с сказать сей горе, чтобы не то чтобы в море (потому что до моря отсюда далеко-с), но даже хоть в речку нашу вонючую съехала, вот что у нас за садом течет, то и увидите сами в тот же момент, что ничего не съедет-с, а все останется в прежнем порядке и целости, сколько бы вы ни кричали-с. А это означает, что и вы не веруете, Григорий Васильевич, надлежащим манером, а лишь других за то всячески ругаете. Опять-таки и то взямши, что никто в наше время, не только вы-с, но и решительно никто, начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, – то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит? А потому и я уповаю, что, раз усомнившись, буду прощен, когда раскаяния слезы пролью».
Очевидно, что человек, рассуждающий, как Смердяков, не только сам готов, усомнившись, отступить от Бога, но и других людей способен соблазнить своим отступничеством. Столкнуть в душевную смуту.
Зададимся вопросом: зачем Федор Михайлович подложил свинью?
По недомыслию?
Невозможно – писатель такого уровня отвечает за каждое слово, букву, за каждую обнародованную мысль.
Ради славы, приносящей деньги?
Тоже нет – Достоевский и на закате жизни был беден, мечтал о рулеточных выигрышах...
С определенной целью?
Возможно!
Чтобы остаться в истории литературы и России бунтарем, потрясателем «лживых» ненавистных основ? Ради настоящей правды жизни? Которая была открыта только ему одному... Ради абсолютной свободы и вседозволенности? О которых он признавался в своем «Дневнике писателя» в 1876 году так:
«Короче, либералы наши, вместо того чтоб стать свободнее, связали себя либерализмом, как веревками, а потому и я, пользуясь сим любопытным случаем, о подробностях либерализма моего умолчу. Но вообще скажу, что считаю себя всех либеральнее, хотя бы по тому одному, что совсем не желаю успокоиваться».
Может быть, он подложил свинью еще ради того, чтобы и всех остальных в России заразить этой своей бунтарской свободой...
Но ведь не вышло!
