Ворон сидит на кресте золоченом...

Главное – вовремя перекреститься! Казимир Малевич. Крестьянки в церкви. Ок. 1911–1912. Городской музей, Амстердам

Отмечая 200-летие поэта Николая Некрасова стоит задуматься и о его внутреннем мире, отношении к отечественной церкви. Творчество Некрасова дает пищу и для таких размышлений. Литературное его наследие еще не осмыслено до конца: ожидаются новые интерпретации.

Рассуждая о символах

Возьмем понятие «практическое православие», обозначив его доказательную противоречивость: российская история предоставляет свои примеры. Противоречив и духовный мир Некрасова. Не случайно заголовком настоящей статьи стал отрывок «…ворон сидит на кресте золоченом…» («Мороз, Красный нос»). У героини поэмы при виде того ворона даже «дрогнуло сердце», как от зловещего знака. Ворон плюс крест – нелепым кажется такое сочетание. Усмотрим здесь и аллюзию на государственно-церковные отношения, когда две стороны – государство и церковь – соединяются друг с другом, являя образ откровенной несовместимости.

Добавления к кресту, разумеется, замечают. Еще митрополит Московский Филарет (Дроздов) возмущался, что в «Евгении Онегине» есть «стаи галок на крестах». Но Александр Пушкин был, конечно, не одинок. У Ивана Лажечникова находим: «Черный ворон… прокричал городу смерть на кресте Спаса златоверхого…» («Басурман»). Трагически звучат и строки Алексея К. Толстого: «…роковое утро настало… послышалось… карканье ворон и галок, которые, чуя близкую кровь… унизывали черными рядами церковные кресты…» («Князь Серебряный»). Подобные образы – тема также для живописцев, размышляющих о символах России. Ворон на кресте – это и символ мировоззрения Некрасова, мучительно искавшего истину, совмещая революционные настроения с тем, что имеет евангельские истоки. Налицо его раздвоенность. Миф о загадке «русской души» – выдумка низкого сорта – отметается. Нет загадки – есть раздвоенность, принимающая порой неприглядные черты.

Апокалиптические переживания, возможно, тоже свойственны Некрасову: «русская душа» культивирует и такое. Касаемо «практического православия», то смешение христианства с суевериями, имманентными языческому прошлому, пронизывает здесь толщу веков, проходя сквозь них почти красной нитью. Симптоматичны иллюстрации из поэмы «Кому на Руси жить хорошо», гласящие о народных верованиях. «Рубаху чистую надела в Рождество» – значит, «беду накликала». «На церковь побожилися» (не думая о нравственном росте) – и жизнь магически улучшится. (В стихотворении «Коробейники» есть: «И опять на церковь Божию долго крестится торгаш» – точно о наших днях.) Увидел на пути «попа» иль монаха – будь уверен: не повезет. Мистический страх тут обыкновенен – страх, что сковывает ум человека, чересчур упрощая религиозность.

Таким образом, Некрасов иллюстрирует и отступления от христианства. О христианстве нередко вообще забывали. В одном селе гуляли так, «что даже церковь старую с высокой колокольнею шатнуло раз- другой» («Кому на Руси жить хорошо»). Россия умеет гулять: с этим не поспоришь. Подтверждением служат российские революции, когда колокольни не только шатало. Да и многие ли знали суть христианства? Не отличалось этим и духовенство из произведений Некрасова: ни дьякон, у кого «вечный картеж» («Автобиографические записи»), ни священник, что «трубочкой попыхивал» («Крестьянка»), ни «попы», что «у харчевни дерутся» («Русские женщины»), ни другие «духовные» персонажи Некрасова, прототипами которых богатела юдоль церковная. И был ли сам поэт компетентен в подробностях религии – в меру ли разбирался в них? Из биографии его известно, что при первой попытке поступить в университет он получил «1» (по пятибалльной системе) и по закону Божьему, и церковной истории, и катехизису. Влияние религиозной матери было будто бы несущественным.

Спустя четыре года после получения единицы Некрасов пишет отзыв на книгу «Краткая история Грузинской церкви», подготовленную грузинским исследователем. (Куда замахнулся! не слишком ли самонадеянно?) Можно подумать, что прошлое Российской церкви он к тому времени уже изучил. Но отзыв Некрасова не стал вкладом в церковно-историческую науку. Он оказался чрезвычайно коротким, хотя содержал большую выдержку из книги, – и критической оценки не заслуживает.

Взгляд с поэтического Олимпа

Что до настоящего, то поэт, за редким исключением, отображал его достаточно адекватно: пребывание на воображаемом Олимпе не слишком мешало. Читая иные его строки, вспомнишь и о двух современных ему привилегированных сословиях: «Белели церкви Божии по горкам, по холмам. И с ними в славе спорили дворянские дома…» («Кому на Руси жить хорошо»). Другое впечатление от фрагмента поэмы «Русские женщины»: «Чиновный люд, торговый люд, разносчики, попы…» Духовенство поставлено тут на последнее место – после разносчиков. Будто бы намеренное пренебрежение, оскорбительное для клира. Но в мыслях своих Некрасов был точно не одинок: критический взгляд на церковь распространялся.

Он мог и принизить «славу» храмов. Вот его откровение о пожаре: «Огонь не дремал, лавки, церкви, дома пожирая…» («Кому холодно, кому жарко!») Церкви волею автора здесь после лавок, рядом с этими торговыми точками. А что же слышал Некрасов в храмах? «Те же напевы, тоску наводящие, с детства знакомые нам…» («Как празднуют трусу») Вершин церковно-певческого искусства будто бы не имелось. Но есть у поэта и противоположные зарисовки:

Храм Божий на горе мелькнул

И детски чистым

чувством веры

Внезапно на душу пахнул

(«Тишина»).

Более удивляет другой фрагмент: «И, как монашеская келья, тиха преступников нора» («Несчастные»). Не оскорбляет ли монашество подобная параллель? Понимал ли то сам Некрасов? Как бы там ни было, зря включился он в полемику по поводу уголовного преследования игуменьи Митрофании (Розен), чье мошенничество было доказано судом. «Как?! Под арестом содержать игуменью – честную Митрофанью…» – читаем в поэме «Современники». «Честной», однако, игуменья не оказалась.

Вопреки практике поэт не понял настроенности народа к монастырям. Излишним видится его вопрос: «Кто кружки монастырские наполнил через край?» Тогда как уже при Некрасове многие монастыри жаловались на скудость пожертвований. Во второй половине XIX века настоятель Седмиезерной пустыни Казанской епархии рапортовал правящему архиерею: «За последнее время пожертвования почти что прекратились». Подобные признания не были редкостью – обобщение у епископа Игнатия (Брянчанинова), заявившего в 1866 году о «скудости высылаемых в монастыри подаяний». Такую репутацию имели чернецы, далекие от данных ими обетов.

Думая о текущей церковной жизни, Некрасов вполне сознавал: на передний план вышла обрядовая религиозность. Обряд же лишался часто духовно-нравственных основ, без чего он теряет смысл. Не смог не отразить того и Некрасов. Об одном из его персонажей говорится: «И, ложась, молился Богу, чтоб прибрал отца…» («Ростовщик»). Да, о разном молятся люди: велико разнообразие религиозного самовыражения. Иные идут в храм не ради духовных потребностей. И придается значение своему внешнему облику. Вот просьба девушки к родителям, что приводит Некрасов: «…купите платочек – в церкви стоять стыдно…» («Шила в мешке не утаишь – девушки под замком не удержишь»). Но платочек все же следовало купить.

Ценностный склад церковных верхов – тоже некрасовская тема. И недвусмысленно звучит осуждение: «…какой ценой поповичем священство покупается, да лучше помолчим!» («Кому на Руси жить хорошо»). «Покупать», впрочем, не всегда получалось. «Законы, прежде строгие к раскольникам (староверам. – В.В.), смягчилися (при Александре II. – В.В.), а с ними и поповскому доходу мат пришел» («Кому на Руси жить хорошо»). И поэт сочувствует лапотному сельскому духовенству, не оставляя равнодушным своего читателя.

Некрасов догадывался о приближении времени, когда большинство усомнится в пользе от церкви и ее установлений. В поэме «Русские женщины» сообщено о напрасной попытке петербургского иерарха Серафима (Глаголевского) смирить революционеров-декабристов, вышедших с оружием на Сенатскую площадь: «Явился сам митрополит с хоругвями, крестом. «Покайтесь, братия», – гласит… Но дружен был ответ: Уйди, старик!..» Так оно и было в действительности.

Не будь привязанности простецов к обрядам, «уйди» слышали бы и многие приходские священники, о популярности которых речь не идет. О насмешках над ними – в поэме «Кому на Руси жить хорошо», в первой главе, именуемой «Поп». Называя иных «пастырей» «породой жеребячьей», о них слагали и «сказки непристойные, и песни балагурные, и всякую хулу». Русь и вправду славилась подобным. И вот вопрос священника крестьянам: «Кому вдогон, как мерину, кричите: го-го-го?» Все тем же «пастырям», подразумевался ответ. Но духовенство терпели (случаи его избиения не стали обыденностью). «Что церкви без священника…» – «решили мужики» из той же поэмы. Но не проповедей ждали от священника «мужики», сильно нуждаясь в обрядах.

Крепко мог ответить и сам служитель алтаря: «У нас народ – все голь да пьянь, за свадебку, за исповедь должают по годам. Несут гроши последние в кабак!» («Кому на Руси жить хорошо»). Подобные откровения не только у Некрасова. В свое время видный православный клирик – протоиерей Иоанн Восторгов назвал «пьяной рванью» фабрично-заводских рабочих (РГИА. Ф. 1569. Оп. 1. Д. 54. Л. 24 об.) Паства и пастыри часто далеки друг от друга: взаимного понимания им не хватает.

В поисках лучших мотивов

Но, будучи реалистом, поэт не мог не предложить и образ «доброго пастыря», каковые действительно встречаются в огромной массе православного духовенства. В уста своей героини – княгини Марии Волконской Некрасов вложил признательные слова: «И голос священника скорбью звучал, прося об изгнанниках Бога…» Скорбь посвящалась декабристам, сосланным на сибирскую каторгу. Но этого было мало, и, полная благодарных чувств, жена декабриста продолжила:

Отец Иоанн, что молебен

служил

И так непритворно молился,

Потом в каземате

священником был

И с нами душой породнился («Русские женщины»).

Союз «пастыря» с «паствой» здесь очевиден.

Имея таких духовных вождей, верующий люд получал утешение. Поэт же констатировал: «С надеждой, верой и молитвой чего не может человек?..» («Изгнанник»). И звучит призыв не пренебрегать храмом:

Войди! Христос наложит руки

И снимет волею святой

С души оковы, с сердца муки

И язвы с совести больной… («Тишина»).

И следует описание церковного действа:

Все население, старо и молодо,

С плачем поклоны кладет,

О прекращении лютого голода

Молится жарко народ

(«Молебен»).

Бытует мнение: Некрасов – автор литературного примитива, создатель лубочных картинок в поэзии. Но нужно познакомиться со всем его творчеством. Об умершей схимнице он сказал: «Ты меж сестер словно горлинка белая промежду сизых, простых голубей» («Мороз, Красный нос»). Разве здесь не высокая поэзия? Читателя ждет немало открытий: важно этого захотеть.

* * *

Приверженцы разных идейных толков силятся включить Некрасова в круг своих единомышленников, создавая часто искусственные схемы. Решается проблема: имел ли поэт религиозную веру. Простым может быть комментарий. То, что Некрасов глянул на мир глазами религиозного простолюдина, еще не означает его собственную веру. Стоит учесть и переписку Некрасова, где он предстает человеком светским, будто бы не уважающим и религиозные праздники. Не упустим также известные детали личной жизни Некрасова (порой скандальные), мешающие причислять его к христианам. Природные блага он мог поставить выше религии. Вот его взгляд на солнце: «Без его даровых, благодатных лучей золоченые купола… церквей… – ничто» («Сумерки»). Православный храм, по мнению поэта, мог вызывать и пугающие ассоциации: «В куполе темень такая висит, что поглядеть туда – дрожь пробежит!» («Свадьба»). Но здесь решалась творческая задача – создать фон для событийного ряда.

Знают едва ли не все: критерием убеждений служат поступки. Для горячо любимого им народа Некрасов построил винокуренный завод… Водка да религиозный обряд и были отдушиной простолюдинов. О силе религиозного утешения судил и сам Некрасов, но все же не абсолютизировал его. Значима позиция Андрея Кураева, именитого клирика православной церкви и яркого мыслителя: Некрасов «был скорее всего неверующим». Многие авторитеты (и не только) согласятся, пожалуй, с таким выводом.

Но главное не в этом. Поэт выразил сострадание множеству обездоленных, применив берущий за живое поэтический слог, выступив замечательным лириком, чем и обессмертил свое имя. Подобная гражданственность была особенно важной в годы подготовки крестьянской реформы. Сострадание Некрасова находят глубоким, не имеющим аналогов в отечественной литературе. Вопрос же об его искренности – это другой вопрос. Ясно одно: большая поэзия не вырастает на почве притворства.