Андрей Краснящих
Харьковский дом Копелева. Ул. Чернышевская, 76 (кв. 4, 1-й этаж) Фото автора
Копелев жил в Харькове в 1926‒1935 годах. Сначала – с родителями в центре города, на углу Чернышевской и Гаршина, а с весны 1930-го, когда ему исполнилось восемнадцать и он женился, – в семье жены, Надежды Колчинской. До того, как стать харьковчанином, Копелев был киевлянином, родился и первые четырнадцать лет прожил в Киеве, а в Харьков-столицу семья переехала, когда отец-агроном получил назначение в республиканский Сахаротрест. Но впервые в Харькове Копелев оказался еще за год до этого: здесь жили сестра и брат его матери, и она повезла детей знакомиться с ними и с городом. В мемуарной книге «И сотворил себе кумира» (1978) Копелев передает свои первые впечатления от встречи с Харьковом – в сравнении с Киевом:
«Вокзал не похож на Киевский – куда больше и куда нарядней. Огромное здание с куполом, как в церкви. Подземные переходы, стены кафельные, как печки у нас дома». Этот стоявший на месте нынешнего ж/д вокзал был действительно просторен и красив. Разрушенный во Вторую мировую, он остался в литературе. Не только у Копелева. У Фридриха Горенштейна в «Псалме», где речь о тридцатых годах, говорится: «Утром приехали в город Харьков. Боже мой, что за роскошь перед детьми явилась. Можно ли поверить, что такое бывает, если б о том рассказывали Марии и Васе! ‹…› Вошли они с матерью вроде бы в дверь, а оказались и не в доме, и не на улице. Над ними небо стеклянное, деревья диковинные растут прямо в деревянных кадках, а меж деревьями лестница белого блестящего камня, вообще блеску вокруг много, а народу в одну минуту Мария увидела столько, сколько за свою жизнь не видела. И весело стало сразу Марии и Васе, всё захотелось посмотреть да пощупать. Взяла она брата Васю за руку, и побежали они вверх по белой блестящей лестнице, поднялись, а наверху пол из малиновых квадратов, скользкий, как лед».
Дальше у Копелева: «На площади множество извозчиков, их зовут «ванько», и сани у них ниже, чем у киевских. Все они в одинаковых толстых синих пальто с широченными складчатыми задами». Харьковские извозчики – тоже литературный типаж. В «Жизни Арсеньева» Бунина восемнадцатилетний герой, оказавшись в Харькове за четверть века до копелевского, делится впечатлениями: «В Харькове я сразу попал в совершенно новый для меня мир. ‹…› И вот первое, что поразило меня в Харькове: мягкость воздуха и то, что света в нем было больше, чем у нас. Я вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани – извозчики, оказалось, ездили тут парой, с глухарями-бубенчиками и разговаривали друг с другом на «вы», – оглянулся вокруг и сразу почувствовал во всем что-то не совсем наше, более мягкое и светлое, даже как будто весеннее».
Копелев: «Впервые вижу автобусы, желто-красные с темными, железно-вафельными мордами моторов. А трамваи здесь иные, чем в Киеве, – у киевских дуга, длинный гнущийся прут, увенчанный роликом, а у харьковских трубчатая рама, расширяющаяся наверху.
Любопытны особые, харьковские слова. Трамвайные номера называют «марками». «На какой марке ехать до Сумской?» В набитом людьми вагоне те, кто пробиваются к выходу, спрашивают у стоящих впереди: «Вы встаете на Павловской?» «Вставать» означает здесь «выходить».
Это еще не самые харьковские. Самые – «тремпель» (вешалка-плечики; по фамилии фабриканта готового платья, наладившего в Харькове в XIX веке выпуск вешалок с надписью «Тремпель»), «локон» (плойка – по названию модели электрощипцов, производимых в Харькове), «делис» (шоколадно-вафельный торт – любой, а ранее название конкретного, с еще дореволюционной историей), «мивина» (вермишель быстрого приготовления) и, конечно, знаменитое «ракло» (хулиган, грабитель; то ли от Святого Ираклия, то ли от «ракальи»), обширно гуляющее по литературе с конца позапрошлого века: «В Петербурге его называют «вяземским кадетом», в Москве – «золоторотцем», в Одессе – «шарлатаном», в Харькове – «раклом». В Киеве ему имя – «босяк» (Куприн, цикл «Киевские типы», очерк «Босяк»). «И будто перстни обручальные/ Последних королей и плахи,/ Носитесь в воздухе, печальные/ Раклы, безумцы и галахи» (Хлебников, «Ладомир»), «В ругани вора, ракла, хулигана/ Вдруг проступало реченье цыгана» (Слуцкий, «Как говорили на Конном базаре?..»), «Горный воздух, чье стекло –/ вздох неведомо о чем –/ разбивает, как ракло,/ углекислым кирпичом» (Бродский, «В горах»), «Ракло» – местное харьковское слово…» (Лимонов, «Молодой негодяй»), «И полсрока-то, ракло, не сдюжил, ссучился…» (Михаил Кононов, «Голая пионерка»), «…для него, харьковского хулигана «ракла»…» (Кабаков, «Сочинитель») и т.д. Вплоть до самого Копелева, у которого оно не раз встречается: «Он дружил с Колькой-Американцем, вожаком большой шайки, в которую входили не только обычные «раклы», но и профессиональные воры – ширмачи, хазушники, уркаганы и т.п.» («И сотворил себе кумира»), «И ножа не забоялся, когда на меня здоровый ракло полез» (повесть «На крутых поворотах короткой дороги, или Некоторые события из жизни Василия Петрика»).
Герой Копелева в центре Харькова: «Харьков – столица. Это заметно сразу. Людей очень много, тротуаров не хватает, идут по мостовой. Впервые вижу столько автомобилей, и легковых и грузовых. В Киеве они редки, единичны, а здесь их, пожалуй, не меньше, чем извозчиков и ломовиков.
В Харькове уже есть новые дома. Мы проезжаем мимо большого красного здания «Пассаж» (ныне универмаг «Детский мир», площадь Конституции. – А.К.) и серого – редакции газеты «Коммунист». На крыше возвышается статуя рабочего с молотом (уже нет, а сейчас это здание – Национальный университет искусств им. И.П. Котляревского. – А.К.). Встретивший нас дядя говорит, что начали строить настоящий небоскреб». Речь о будущем Госпроме, чуде конструктивизма.
Далее – снова не в пользу родного Киева: «А тут были совсем новые многоэтажные здания. И новенькие автобусы с лоснящимися оранжево-красными боками. И в разных местах на улицах желтели строительные леса. Много нарядных витрин и пестрых вывесок. Вечером яркие фонари. В Харькове было куда больше государственных и кооперативных магазинов, чем частных. Разноцветные буквы ХЦРК (Харьковский центральный рабочий кооператив) сверкали в каждом квартале. А в Киеве еще преобладали частные магазины и лавки». Однако тут Копелев спохватывается, ему будто становится обидно за Киев: «деловито-суетливый, шумный» Харьков хорош тем, что столичный и нов, но Киев все равно во сто крат лучше, чище, краше: «Улицы казались узкими – после киевских; совсем плоские, ни одного подъема. Сады и бульвары были меньше, жиже. Тощие речки в грязных берегах перетягивали куцые, затоптанные мосты, они кишели прохожими, дрожали под трамваями. Убогие речки с диковинными кличками: Лопань, Харьков, Хоть и Нетечь. Старая шутка: «Хоть лопни, Харьков не течет!» Дико было бы сравнивать их с огромным, величавым Днепром». Действительно дико. Но речку Хоть Копелев Харькову придумал, такой никогда не было – достаточно и «убогих», «тощих» Лопани, Харькова и Нетечи, над которыми кто только не поиздевался в свое удовольствие. «Гремела музыка из городского сада, на берегу заросшей ряской реки Нетечи, где кишели, орали, ухали жабы и лягушки, вились туманными змейками двенадцать лихорадок» (Алексей Толстой, «Похождения Невзорова, или Ибикус»); «Харьков показался мне крайне неуютным городом. Может быть, отсутствие большой реки рождает это впечатление» (Ярослав Голованов, «Заметки вашего современника (записная книжка № 48»); «…знойный августовский день в незнакомом городе, где почти пересохла жалкая речушка – забыл ее название, – посредине которой разлагалась неизвестно как туда попавшая дохлая корова со зловонно раздутым боком, издали похожим на крашеную деревянную ложку» (Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»); «Река была пейзажна лишь под главным холмом, а чуть вбок – замусорена островами пустой тары и пластиковых бутылок, сбившимися в камышах» (Андрей Левкин, «Город невстречи»).
«И сотворил себе кумира» подробно описывает харьковскую культурную и политическую жизнь второй половины 1920-х – первой 1930-х, Копелев был активным участником и той, и другой. Начинающий поэт, а стихи он писал и на русском, и на украинском, когда ему было пятнадцать, в 1928-м организовал молодежное литературное объединение «Юнь», где его выбрали «генеральным секретарем», и он добился регистрации «Юни» в Наркомпросе: ходил на прием к наркому Скрыпнику. «Юнь» «прописали» – выделили для заседаний время и место – в Доме литераторов им. В.М. Блакитного, где проводили свои собрания «взрослые», уже легендарные литобъединения ВАПЛИТЕ, «Плуг», «Новая генерация», «Авангард». «Юнь» просуществовала недолго, «рассыпалась», как пишет Копелев, из осколков возникло новое – «Большая медведица», а потом следующее – «Порыв», тоже ненадолго. Зато, как пишет Копелев в продолжении «И сотворил себе кумира» – «Хранить вечно», второй книге автобиографической трилогии: «Из наших нестройных рядов вышли: Лидия Некрасова, Иван Каляник, Андрей Белецкий, Сергей Борзенко, Александр Хазин, Иван Нехода, Валентин Бычко, Николай Нагнибеда, Роман Самарин, которые впоследствии стали именитыми не только на Украине. Мы читали друг другу главным образом стихи, чаще всего плохие, изредка печатали их в многотиражках и на литературной странице «Харьковского пролетария».
После школы Копелев состоял на бирже труда, работал грузчиком на продуктовых складах, чернорабочим на стройках, рассыльным, агентом по распространению подписки, в декабре 1929-го его назначили заведующим и преподавателем вечерней школы для малограмотных в железнодорожном депо на станции Основа. В начале 1930-х он работал на Харьковском паровозостроительном заводе им. Коминтерна (теперь завод имени Малышева) сначала слесарем, потом токарем в ремонтном цеху, затем редактором радиогазеты и особой, строго засекреченной многотиражки секретного танкового цеха: «Производство танков считалось особо секретным. И для рабочих танкового отдела Т2 стали издавать газету-листовку «Удар». Она выходила иногда больше десяти раз в день. Каждый выпуск предназначался для отдельного цеха или пролета (чтобы описываемые в нем события не стали известны в других местах). Так соблюдалась секретность. И в то же время наши сообщения не отставали от событий больше чем на два-три часа. Редактором «Удара» с начала 32-го года назначили меня. Заодно поручили редактировать еще и многотиражку «Будивнык ХПЗ», которую мы выпускали трижды в неделю для рабочих, строивших новые секретные цеха» («И сотворил себе кумира»).
В это время он вместе с другими бывшими участниками «Юни» и «Порыва» входил в заводской литературный кружок, который примыкал к Пролитфронту: «…нашим постоянным руководителем был Григорий Эпик, приходили на собрания Микола Кулиш и Юрий Яновский», – а в 1931-м влился в ВУСПП (Всеукраинский союз пролетарских писателей). Но не только писательство Копелева родом из Харькова, диссидентство – тоже. В «Хранить вечно» говорится: «В 1927-м, вскоре после окончания школы-семилетки, меня исключили из пионеров «за бытовое разложение» – за то, что я был застигнут курящим, изобличен в том, что пил водку и «гулял с буржуазными мещанскими девицами», которые красили губы, носили туфли «на рюмочках» и тоже курили. Незадолго до этого меня было перевели в кандидаты комсомола, но вскоре ячейка электротехнической профшколы, куда я поступил, отвергла меня как уже исключенного из пионеров за достаточно серьезные грехи и к тому же отягчившего их новыми проступками – участием в массовой драке и тем, что на собрании ячейки после доклада о международном положении выступил против линии Коминтерна в Китае – осуждал союз с Гоминьданом. После Октябрьских праздников меня исключили из профшколы за повторение все той же злополучной драки».
В шестнадцать лет Копелев пережил первый в жизни настоящий арест – «за политику». Его двоюродный брат состоял в троцкистском подполье, и Копелев хранил и перепрятывал у друзей нелегальную литературу, документы, разобранную на части ручную печатную машину, распространял листовки с протестом против «самоуправства сталинских жандармов», ходил на «явки». Связным троцкистского «Центра» был впоследствии еще один известный писатель, причем лауреат двух Сталинских премий, – автор знаменитой «Звезды» Эммануил Казакевич, который жил в Харькове в 1924‒1932 годах и окончил здесь машиностроительный техникум.
Копелева арестовали в марте 1929-го, квартиру родителей обыскали. Его отконвоировали в ГПУ, что находилось за четыре квартала от дома, тоже на Чернышевской, и затем переправили в Холодногорскую тюрьму, называвшуюся в то время ДОПР № 1: «…дом принудительных работ – слово «тюрьма» тогда считалось старорежимным, почти как «каторга» («Хранить вечно»). Так Копелев влился в число литературных персонажей – арестантов Холодной Горы: «Тут дядя обвел взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние или хотя бы в теперешние времена в центральной харьковской тюрьме… «Ну, тогда вы не знаете, что такое харьковская тюрьма, – начал свой рассказ дядя. – Мрачной серой громадой стояла она на высоком холме так называемой Прохладной, или, виноват, Холодной, горы…» (Аркадий Гайдар, «Судьба барабанщика»), «Гора над городом. На горе – тюрьма. В тюрьме – мы… Холодная гора уже имеет свою черную славу, тут один из крупнейших фашистских концлагерей на Украине…» (Олесь Гончар, «Циклон», перевод Ивана Карабутенко и Изиды Новосельцевой), «Рассказать об избиении студентов Харьковского университета, о насилии над арестантами в Харьковской тюрьме. Мир содрогнется!» (Юрий Трифонов, «Нетерпение») и т. д.
На Холодной Горе Копелев провел десять дней, из них сутки в карцере за участие в тюремном бунте – «волынке»; даже объявлял голодовку – и был выдан на поруки отцу, подключившему все свои связи, чтобы вытащить его из тюрьмы. В 1931-м, работая на заводе, Копелев поступил в вечерний техникум восточных языков на отделение фарси, а в 1933-м, уйдя с завода, – на философский факультет Харьковского университета, на котором проучился, будучи секретарем университетской многотиражки, до 1935-го – пока его не отчислили и не исключили из комсомола: всплыло старое дело – «за связь с троцкистами». Но в этот раз он чудом избежал ареста, его друзья из редакции газеты «Харьковский тепловозник» получили сроки и были сосланы в исправительно-трудовые лагеря. Копелева в университете восстановили, но в том же 1935 году он навсегда уезжает из Харькова: отца переводят на службу в Москву, и Копелев с женой переезжают вместе с ним. Копелев учится в Московском институте иностранных языков, затем в знаменитом ИФЛИ – Институте философии и литературы; защищает диссертацию по драмам Шиллера и Французской революции.
В свой харьковский период Копелев был свидетелем голодомора: «Миргородский район в декабре 1932 года все еще не выполнил плана хлебозаготовок. Обком направил туда выездную редакцию двух газет «Социалистическая Харьковщина» и нашего «Паровозника», чтобы издавать газеты-листовки в отстающих селах». О голодоморе подробно рассказано в «И сотворил себе кумира», которая не просто книга воспоминаний, а более редкий жанр в литературе и жизни: книга-покаяние. Но подытожит и вынесет себе приговор Копелев в «Хранить вечно»: «Теперь я понимаю, что моя судьба, казавшаяся мне тогда нелепо несчастной, незаслуженно жестокой, в действительности была и справедливой и счастливой. Справедливой потому, что я действительно заслуживал кары, ведь я много лет не только послушно, но и ревностно участвовал в преступлениях – грабил крестьян, раболепно славил Сталина, сознательно лгал, обманывал во имя исторической необходимости, учил верить лжи и поклоняться злодеям. А счастьем было то, что годы заключения избавили меня от неизбежного участия в новых злодеяниях и обманах. И счастливым был живой опыт арестантского бытия, ибо то, что я узнал, передумал, перечувствовал в тюрьмах и лагерях, помогло мне потом».
В 1941-м Копелев добровольцем ушел в армию и, поскольку отлично владел немецким, служил в отделе пропаганды и дослужился до майора, «старшего инструктора по работе среди войск и населения противника» в политуправлении 2-го Белорусского фронта. 5 мая 1945 года его арестовали за то, что «занимался спасением немцев и их имущества и проповедовал жалость к немцам». Мародерство советских войск в Германии, издевательства над пленными, изнасилования немецких женщин – всё это описано в «Хранить вечно». В январе 1947-го Копелева освободили, в октябре снова арестовали, на фоне «буржуазного гуманизма» и «сочувствия к противнику» ему вспомнили «троцкистское прошлое», и он получил сначала три, а после пересмотра дела – десять лет исправительно-трудовых лагерей «за измену Родине». Это, а также отбывание приговора в так называемой «марфинской шарашке» – НИИ связи, московской спецтюрьме, занимавшемся созданием аппаратуры для радиоразведки, разработкой телефонных шифраторов и т.п., где Копелев переводил техническую литературу с иностранных языков, а его новый друг, тоже заключенный, Александр Солженицын заведовал технической библиотекой, описано в третьей части трилогии – «Утоли моя печали». А у Солженицына – в жанре романа: «В круге первом», где Копелев выведен под именем Льва Рубина.
Выпустили Копелева в 1954-м, в 1956-м реабилитировали. В 1960‒1980-х он был одним из самых активных правозащитников в СССР. Писал письма и подписывал петиции в поддержку генерала Григоренко (который в 1929‒1931-м учился в харьковском политехе, и в 2016-м, во время декоммунизации, проспект Маршала Жукова переименовали в проспект Петра Григоренко), Синявского и Даниэля (в 1947-м приехал и поступил на филфак Харьковского университета: в Москве требовался аттестат, а у него была только липовая справка об окончании школы, через год перевелся в Московский пединститут; зато на харьковском филфаке познакомился с будущей женой – харьковчанкой Ларисой Богораз), академика Сахарова и многих-многих других, участников «Пражской весны», польской «Солидарности». Книги воспоминаний Копелева выйдут на Западе, а его уволят из Московского института истории искусств, исключат из партии за статью «Возможна ли реабилитация Сталина» – и из Союза писателей. Будут допрашивать в КГБ, бить ему окна, звонить с угрозами по телефону. В 1980-м по приглашению Генриха Бёлля он выедет с женой Раисой Орловой в ФРГ, и их лишат советского гражданства (вернет президентским указом Горбачев в 1990-м). Он станет профессором Вуппертальского университета, почетным доктором философии Кёльнского университета и нью-йоркской «Новой школы социальных исследований», членом Международного ПЕН-клуба и Союза писателей ФРГ. Его наградят одной из самых значительных международных литературных премий – Премией мира западногерманской ассоциации книгоиздателей и книготорговцев. После его смерти в 1997 году в Кёльне будут созданы Фонд и Музей Льва Копелева. В 2001-м кельнский Форум имени Льва Копелева учредит Премию для «людей, проектов или организаций, которые работают в духе Льва Копелева». В 2002-м ее получит российская организация «Мемориал», в 2005-м – чеченская правозащитница Зайнап Гашаева, в 2009-м – Зигфрид Ленц, в 2010-м – редакция «Новой газеты», в 2015-м – среди других Андрей Макаревич и Эдуард Успенский, в 2016-м – Владимир Войнович. В прошлом году – Светлана Тихановская, Мария Колесникова и Вероника Цепкало.
А Харьков остался не только в воспоминаниях Копелева. В повести «На крутых поворотах короткой дороги, или Некоторые события из жизни Василия Петрика», вышедшей в 1982 году, находим: «Харьков ему нравился. Настоящая столица. Высокие дома пестрели вывесками, сверкали витринами, мерцали электрическими надписями. Поначалу ему забивали уши и кружили голову непривычные шумы, оглушительная разноголосица улиц; железный скрежет и переливчатый звон трамваев, храпенье автобусов, кряканье автомобильных сигналов, топотание-лопотание-шуршание толп, бесчисленных и нескончаемых.
Он бродил по улицам, покупал мороженое, разглядывал витрины, отдыхал в садах… Вечерами там в тенистых уголках, подальше от фонарей, обнимались пары. Доносился девчачий смех и взвизги, а мужские голоса звучали невнятнее, глуше.
В большом саду на Сумской – никто еще не привык называть ее по-новому, Карла Либкнехта (Сумская была Либкнехта с 1924-го по 1941-й .– А.К.) – он сел на пустую скамью, неторопливо облизывая маленький пухлый диск мороженого, зажатый между вафельными круглыми обложками с вытесненными именами «Нина» и «Галя». Такие же обложки для девушек продавец мороженого брал из другой коробки, с мужскими именами; изобретение это казалось Васе очень остроумным и симпатичным».
В Харькове нет улицы Копелева, и нет таблички на доме, где он жил. Но первый и единственный на постсоветском пространстве восьмитомник воспоминаний Копелева и Орловой вышел именно здесь – в 2010‒2013-х годах в издательстве «Права людини» Харьковской правозащитной группы.
Харьков
комментарии(0)