Мне голос был…

Когда я вижу освещенный снег… Фото Евгения Лесина

Анна Ахматова – живой классик, человек, связывающий эпохи, дышащий тем же воздухом, что и андеграунд. С ней встречались неофициальные авторы, ей посвящали свои тексты. В подмосковном Переделкине жил другой классик – Борис Пастернак. Но он, во-первых, умер на шесть лет раньше Ахматовой, в 1960-м, и застал только самое начало культурного возрождения, а во-вторых, был более трудным в общении.

Итак, Ахматова шагает в бронзовый век из века Серебряного. «И анна ахматова / Простуду в Петербурге схватывает. / В 17 году умирает Петербург-актриса, / И пьют поэты кумыс», – карябает Василий Филиппов. Ахматову, как, впрочем, и других классиков, он пишет с маленькой буквы. Так делает не только он, это веяние эпохи.

Борис Пузыно в стихах «Записки с передовой» рисует контуры то ли Второй мировой, то ли еще какой-то войны, в кою оказались втянуты персонажи дореволюционного космоса:

в окоп с утра опасно капает

под хлюпот кирзовых сапог

на нас с какими-то охапками

идут ахматова и блок.

Мир Коломбино и Арлекино уходит в небытие. Но из дальней дали к нам доносится голос Анны Андреевны, «огромно-голубиный и грудной», по слову Бобышева. Интересно, что первое стихотворение поэтесса написала в одиннадцать лет, и оно называлось «Голос», который на протяжении всей ее жизни звучал: «Мне голос был».

Александр Горнон, работающий в стилистике ретроавангарда, говорит о театральности этого звучания:

Мне голос был

за глотку

взятых кричать

за сценою «ура»…

Для Яна Сатуновского, наоборот, ахматовские строки естественны:

…Как прохлада в летний день,

богоданные стихи Ахматовой.

В голосе ее «струится холодок».

Автор смотрит на поэтессу снизу вверх. И это естественный взгляд человека, признающего иерархию ценностей. Поэт ценит великого мастера, вслушивается в его речь: «Анна Ахматова сказала: начинать совершенно все рав-/но с чего: с середины, с конца или с начала. / Люди видят только то, что хотят видеть, и слышат / только то, что хотят слышать».

Сатуновскому не удалось лично поговорить с Ахматовой, и он об этом сожалеет:

– Я иду домой, –

писала поэтесса,

и, как будто, правда, желтый

луч упал в траву

или медленно густела тень.

Жаль, что к Анне Андреевне

я не пошел,

не дошел, не на той остановке

сошел.

Для лианозовца поэтесса не просто мастер. Это человек судьбы, которая, как считали древние греки, умного ведет, а безумного тащит:

Ничего бояться не надо,

как уверяет Анна Ахматова:

сплетни… бреда…

октябрьского дня…

воронья…

есть такое стихотворение

у покойной Анны Андреевны.

Но поэтесса – не только лицо трагедии, страдалица, но и человек христианской культуры, молитвой покрывающей страшное время. Борис Лихтенфельд в стихотворении «Памяти Ахматовой» в архаичных, отсылающих нас к Державину строчках говорит о ее подвиге:

Судьбы не проклиная бич,

И постигая очищенья

Алкала, и за всех, за всех

Просила небо, и прощенья

Ловила знаки…

То время огнь пожрал. Потери

Перебирая, пред судом

Свершившимся роптать

не смеет

И слышит зов, и цепенеет,

Бесстрашно устремив назад

Сквозь ливни лет прощальный

взгляд.

После смерти Анна Андреевна осталась в памяти современников. Ее образ нередко возникает в текстах. Олег Охапкин в стихотворении «Воспоминание о Царском Селе» роняет:

Осиротело Царское Село.

Не встретишь ни Ахматовой,

ни Гнедич…

Ему вторит Олег Рогов в «Царскосельской элегии»:

Здесь Татьяна бродила, здесь

Анна Андревна росла,

Здесь резные мосты и беседочки

в стиле китайском…

Наряду с Ахматовой в стихах фигурирует пушкинист Татьяна Гнедич, многое сделавшая для становления молодых авторов. И получается яркая картина: молодая Ахматова пишет о Пушкине: «Смуглый отрок бродил по аллеям. / У озерных грустил берегов. / И столетие мы лелеем / Еле слышный шелест шагов». Пушкинист Гнедич окормляет в Царском Селе непризнанных авторов. А Пушкин – гений места, дает всем воздух, простор.

Рогов вспоминает Ахматову и в «Маленькой элегии», посвященной Бродскому.

Вам снятся петербургские

мосты,

Ахматова и сосны в Комарово,

Рождественская ночь глядит

сурово

И говорит, переходя на «ты».

Комарово – дачный поселок недалеко от Финского залива, где жили писатели – члены творческого союза. Он часто упоминается в подполье – от Виктора Сосноры до Леонида Аронзона. И именно в связи с Ахматовой.

У Аронзона в стихотворении «Комарово» (1964) приморское местечко рифмуется с Владимирской церковью в Питере, где бывал не только Достоевский, но и Ахматова:

Закроете глаза – особняки

приморского какого-то

местечка:

терраса, бор и окна широки,

фонтан во льду как утренний

подсвечник,

и возле дома, выйдя на мороз,

где воздух дня синюшнее

бессонниц,

где все, что есть там,

вам передалось,

стоите вы, глаза прикрыв

ладонью,

и видите: над площадью,

где сквер,

квартал какой-нибудь всего

до центра,

стоит в снегу Владимирская

церковь

и срезан небом колокольный

верх,

и догорает в воздухе свеча,

и мягкий свет ее вам руки

освещает,

вы смотрите на них,

и вам так жаль их,

что, кажется, умрите вы

сейчас,

и зеркало оставит все,

как есть:

листок свечи, журнал, ничто

не гонит,

и на сетчатках, скрытых

под ладонью,

вниз гнездами приморский

этот лес.

Дачу в Комарове неоднократно посещали «ахматовские сироты»: Бродский, Рейн, Бобышев и Найман. У всех четырех есть стихи, посвященные Анне Андреевне.

Нобелевский лауреат посвятил ей «Сретенье», рассказ о встрече Старого и Нового заветов, старца Симеона с младенцем-Христом.

Евгений Рейн в стихотворении «У зимней тьмы печалей полон рот», сравнивая Ахматову с метеоритом, признается:

Когда я вижу освещенный снег,

Я Ваше имя вспоминаю сразу.

Анатолию Найману принадлежат «Семь стихотворений памяти Анны Ахматовой». В них он говорит об их посиделках:

Вы – с трепетом, я – с отвагой,

таинственно – Вы, я – просто,

бывало, поднимем мы

стаканы с «живой влагой»

в ритме беззвучного тоста

и потекут из тьмы –

слова позабытой эклоги,

смешок из давнишней роли

и музычка и шу-шу-шу…

Рассказывает Найман и о встречах на даче:

печь затопим, заброшенный

дом оживим

и подружимся с кем-то

из призраков местных

и послушаем Моцарта – о,

херувим,

он занес к нам те несколько

песен небесных.

Дмитрий Бобышев пишет «Траурные октавы» (1971). Это текст-воспоминание: ее голоса, ее взгляда. При этом Бобышев весь в себе, поэтому не оставляет четкого портрета. Он погружен в свои переживания, вроде:

Она велела мне для Пятой

прозы

эпиграфом свою строку

вписать.

Но краешком глаза он все-таки видит: «в череду утрат / заходят Ося, Толя, Женя, Лима». Реквием заканчивается констатацией наступившего безмолвия: «Все стихло разом в мартовские дни. / Теперь стихам звучать бы невозбранно, / но без нее немотствуют они». Здесь аллюзия к «Смерти поэта». Правда, есть отличие: у Лермонтова «на устах печать», а у Бобышева сама поэзия безмолвствует.

Похоронили Ахматову, как известно, на Комаровском кладбище. Могила оформлена в виде маленького сквера. А вокруг – сосны, небольшие холмы. Место литературного паломничества.