Широко раскрывая глаза

Юрий Левитанский многое предугадал, высказал наперед. Фото Вячеслава Смирнова

Только теперь, оглядываясь, понимаешь, насколько Левитанский был «поэтом будущего» и многое предугадал, высказал наперед.

Отсчет поэтической судьбы Левитанского ведется с книги «Кинематограф» 1970 года, когда он из «фронтового поэта» превратился в Поэта. Решающее открытие «Кинематографа» – изменившаяся роль «зрителя». Оказалось, она наделена огромным потенциалом и сама может стать первоисточником творчества. Зритель-наблюдатель – главный герой нового дня творения:

Даже если где-то с краю перед камерой стою,

даже тем, что не играю, я играю роль свою.

Для зрителя возможность видеть и размышлять об увиденном, предполагать, достраивать контексты, сравнивать, соотносить – и есть инструмент рождения личной «вселенной», картины мира, слепленной по своему образу и подобию. «Кинематографично» само восприятие современного человека, получившего в наследство мириады обломков прежнего рухнувшего мира и их зеркальных отражений. А вместе с ними – новый вид искусства, помогающий увязывать раздробленные фрагменты реальности и перемещаться во времени.

Но для Левитанского эта кинематографичность стала основой его поэзии еще в 1970 году (!). Он предвидел, что новая литература будет строиться по принципам кино. Чистый лист оказался экраном, на который можно спроецировать «киноленту» – поток внутренних образов. Увидеть в белизне бумаги экран, писать стихи как наброски сценария или монтажного плана в тот момент означало – опередить время, отыскав новую роль в складках будущего. Очень продуктивную роль, поскольку «зритель» на глазах превращается в «режиссера», создателя авторского кино.

Юрий Левитанский нащупал новую позицию поэта – по отношению ко времени и к читателю. Она парадоксально увязывала положение «рядового», затерявшегося в толпе, каким в послевоенном мире стал каждый, – с присущей поэту силой и верой в бессмертие произносимого слова.

Опираясь на визуальность и монтаж, Левитанский сохранил мелодическую, музыкальную основу поэтической речи не только в 1970-х, но и позднее, когда перешел к «ритмическому стиху», отказавшись от рифмы. Рефлексия «видящего» трансформировалась в СВОЙ голос, в возможность говорения «от себя» – вопреки негромкости и отсутствию статуса. В изменившемся мире любой может быть «зрителем» и высказываться «от себя». Поэт словно предвидел, что через сорок лет сонмы «говорящих от себя» заполнят виртуальное пространство интернета, а позиция «зрителя» станет главным источником творчества и множества его подобий.

В литературоведческих статьях неизменно поминается о ритмических поисках Левитанского, о «фирменной» долгой строке (окончательно оформившейся в книге 1976 года «День такой-то»). Но суть его поэтического эксперимента, породившая и особый авторский ритм высказывания, – говорить предельно открыто, без умолчаний, экивоков и лакун, открывая себя собеседнику. И одновременно – плести сети, способные уловить и удержать внутри одного высказывания сразу все слои времени: от первых заморозков до тающей весенней капели.

Да, порой кажется, что от иных стихотворений Левитанского вполне можно отрезать кусочек, сократить их, оставив «самую суть». Они легко дробятся, как всякий дискурс, и не всегда обладают чертами высшей цельности. Однако в них рождается новый ритмический рисунок – на волне страстной потребности в диалоге. Для Левитанского стихи это:

возглас отчаянья,

крик о помощи,

мольба о помилованьи –

Они пишутся не «от силы», а от уязвимости. Вернее, от силы, которая не осознает себя, потеряла себя и должна найти заново.

К теме «нового начала» Левитанский возвращался всю жизнь (и биографически – тоже). К своей «обреченности на начало» – невозможности защититься от первых листьев, от весны и обновления. Память покрывает всю землю словно снег, но она же и тает вместе со снегом:

Ну а листья, им что, они

смотрят вокруг,

широко раскрывая глаза, –

как свободно и весело майская

дышит гроза,

и звенит освежающий дождик,

такой молодой,

над Отечеством нашим,

над нашей печалью,

над нашей бедой.

Открытость и доверчивость его стихов – от стремления стать чистым, как в первый день творения. Омыть себя потоками речи, обелить. Седина – не только знак старости, но и символ чистоты, к которой приходишь с годами. И обретаешь благодаря ей право обратиться поверх голов современников к будущим юным друзьям – из другого времени и поколений:

Я, побывавший там, где вы

не бывали,

я, повидавший то, чего вы

не видали,

я, уже т а м стоявший одной

ногою,

я говорю вам – жизнь все равно

прекрасна.

Что еще пришло в поэзию Левитанского из будущего, помимо монтажа и визуальной доминанты «Кинематографа»? Сближение стиха и прозы, проникновение прозы в стихи не на уровне лексики, а через строй восприятия и обращение к слушателю. Попытка «рассказать себя другому» влияет на ритмический рисунок и приближает стихи Левитанского к «дискурсу» новейших времен.

Но источник его поэтической открытости – не в техничности и интеллектуальных навыках «монтажа» реальности в тексте, а в стремлении самому стать чистым листом. В 1970-е, в 1980-е годы Юрий Левитанский еще не мог знать, что нас всех – страну и ее обитателей – ждет «новое начало». Однако интуитивно оказался развернут в «нулевое» будущее.

А возможно, его учила природа и родная стихия – вода. Похоже, права была Елена Шварц, когда писала, что у каждого большого поэта есть своя ведущая стихия. У Левитанского это явно вода. Она учила его ритму, долгому дыханию, повествовала о связности.

Море

по-латышски

называется ю р а,

но я не знал еще этого,

когда вышел однажды

под вечер

на пустынное побережье

и внезапно увидел огромную,

указывающую куда-то вдаль

стрелу,

на которой было написано

мое имя

............

Это было игрой

под названьем

«Ищите себя»

(и, конечно, в нем слышалась

просьба

«ищите меня!»,

ибо сам не найдешь себя,

если кто-то тебя не найдет)...

Он сам отрефлексировал в поздних стихах: всю жизнь мечтал о море, а досталась река, порой пересыхающая до ручейка. В северных широтах море превращается в вихрь снега – сквозной для Левитанского образ, который придает метафизический статус и самому жанру белого стиха.

Время белых стихов, белизна,

тихий шаг снегопада,

морозная ясность

прозрачного зимнего дня,

византийская роспись

крещенских морозов

на стеклах души,

как резьба, как чеканка –

по белому белым –

дыши не дыши –

не оттает уже ни единый

штришок на холодном

стекле

Долгая строка создает будущее и длит его. Тема повторов, реинкарнации, возврата к прежнему и его обновления нарастает – особенно в поздних стихах. Но главное стремление – «родиться заново». Оно породило интуитивное проникновение в будущее. И одновременно удержало поэта в русле «вечных перемен», которыми дразнит и вдохновляет природа.