Там Гамлета играл ефрейтор Дядин

Сползает снег… Исаак Левитан. Весна. Последний снег. 1895. Частное собрание

* * *

Жесткая жуть войны, рассекающая сознание ветерана: приходит, наваливается, и оттого, что происходит все это в мозгу, действительность не меняется:

Я не участвую в войне,

война участвует во мне.

И пламя вечного огня

горит на скулах у меня.

Жесткой выделки стих Юрия Левитанского, бьющий в бубен читательского сознания. Трагичная мелодия, раскрывающаяся бездной сгоревших, победных лет:

Уже меня не исключить

из этих лет, из той войны.

Уже меня не излечить

от тех снегов, от той зимы.

Ленты стихов Левитанского красиво развеваются на эсхатологическом ветру бытия. Соль стоицизма сверкает в созвучиях:

Снегом времени нас заносит –

все больше белеем.

Многих и вовсе в этом снегу

погребли.

Один за другим приближаемся

к своим юбилеям,

белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи,

не почести пышные.

И не флаги расцвечиванья,

не фейерверки вслед.

Пятидесяти орудий залпы

неслышные.

Пятидесяти невидимых молний

свет.

Белый цвет прекрасен. Седина мудрости и терпения играет решающую роль в ходах жизненных шахмат. Снимают кино, только режиссер неизвестен, поэтому: «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино». Черно-белое четче, мысль не распыляется на цвет и его оттенки, фокусируясь на основном. А что основной делается безответность – не вина человека, тем более не вина поэта:

Жизнь моя, кинематограф,

черно-белое кино!

Кем написан был сценарий?

Что за странный фантазер

этот равно гениальный

и безумный режиссер?

Как свободно он монтирует

различные куски

ликованья и отчаянья, веселья

и тоски!

Не узнаем режиссера, не выясним, какой у него нрав, только догадки остаются.

* * *

Убитый обретает речь, чтобы свидетельствовать поколениям о себе и о бессчетных, безымянных, выполнивших свою работу:

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.

Так писал Александр Твардовский. От убитого ничего не останется, чтобы осталось все – сиять поэзией пронзительной высоты и чистоты. Поэзией, словно утверждающей – безымянных нет и все человечество – единый организм. От обретшего голос убитого не осталось ничего, чтобы в конце концов осталось все:

И во всем этом мире

До конца его дней –

Ни петлички,

Ни лычки

С гимнастерки моей.

И он, выполнивший солдатскую работу до конца, растворился в самом составе жизни, в химии ее и в таинственном свете, определяющим рост корней:

Я – где корни слепые

Ищут корма во тьме;

Я – где с облаком пыли

Ходит рожь на холме.

Я – где крик петушиный

На заре по росе;

Я – где ваши машины

Воздух рвут на шоссе.

Тут – метафизика, все во всем. Отражается, растворяется, живет.

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам все это, живые.

Нам – отрада одна,

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос,

Вы должны его знать.

Не увидевшие победы тоже соединились с ней.

* * *

Вероятно, ставшее стихом осознание мелькнуло жестко и резко, раскололо ум молнией предчувствия:

Видно, я умру в своей постели,

сердце остановится во сне,

потому что мимо пролетели

пули, предназначенные мне.

Стих Александра Ревича мускулист и подборист. Ведь сколько раз могли убить. Но оставшийся в живых, проживший долгий век, погружается в видения возможного:

Мог бы я лежать с виском

пробитым,

на винтовку уронив ладонь,

равнодушный к славе и обидам,

незапятнанный и молодой,

собственною кровью

орошенный,

ненавистью первой

обожженный,

подсеченный первою бедой.

«20 июня 1941» – это мирное движение поезда, людская начинка которого еще не подозревает об уже почти заварившейся катастрофе:

В окно вагона ветер резкий

влетал, вздувая занавески,

равнина, оттеснив леса,

вращалась вроде колеса,

звенели ложечки в стаканах,

и слышались соседей пьяных

из коридора голоса,

стучали невпопад колеса,

им подпевал хриплоголосо

нестройный хор о том,

как «спят

курганы темные», а следом –

«шумел камыш», и с этим

бредом –

опять колеса невпопад

Ревич внимателен к деталям, перебирает их, смакуя миги жизни. Миги и детали. Поэма «Начало» развернется как будто против воли автора:

Все это было так, и ни слова

вычеркнуть не могу…

Я не хотел о войне,

я совсем не хотел о войне,

я хотел о весне,

а начал о раннем лете,

о сведенных бровях

девятнадцати лет,

когда свисает с ремня

пистолет,

когда в петлицах по кубарю,

когда в кармане бесплатный

билет

в неизвестное

(я говорю

о билете,

проколотом безо всяких

оказий

в воинской кассе).

Я не хотел о войне.

Вьются строки, живописуется жизнь. Так хотелось просто жить. И не хотелось – уже ветерану – говорить о войне. Но встает она в сердце, опаляет седую голову. И вновь и вновь собирает строки.

* * *

Особый глазомер, отчасти хищный. На все детали мира. Но и нежный, как снег:

Он был зимой прекрасен,

а весною

Лишился он величья своего.

И небо занялось голубизною

Над серыми просторами его.

Сползает снег в глубокие овраги,

Под солнцем ослепительным

спеша.

Так сходит вдруг ненужный слой

бумаги

С переводной картинки

малыша…

Константину Ваншенкину шла краткость. Лапидарность. Знаменитые ритмы песни дают меру той бодрости, которая позволяет преодолеть любые каверзы бытия. Или почти любые:

В звоне каждого дня,

Как я счастлив, что нет мне

покоя!

Есть любовь у меня,

Жизнь, ты знаешь, что это

такое.

Как поют соловьи,

Полумрак, поцелуй на рассвете.

И вершина любви –

Это чудо великое – дети!

Бесхитростно? Да. Нет переусложнения, которого требовал век. Все впрямую. И в этой прямоте столько подлинности, солнечного трепета, и живого огня, что никаких сложностей и не требуется. Ваншенкин показывает единственную форму притворства, которая оправданна.

Трус притворился храбрым

на войне,

Поскольку трусам спуску

не давали.

Он, бледный, в бой катился

на броне,

Он вяло балагурил на привале.

Его всего крутило и трясло,

Когда мы попадали под

бомбежку.

Но страх скрывал он

тщательно и зло

И своего добился понемножку.

И так вошел он в роль,

что наконец

Стал храбрецом, почти уже

природным.

Неплохо бы, чтоб, скажем,

и подлец

Навечно притворился

благородным.

Скрывая подлость, день бы ото

дня

Такое же выказывал упорство.

Во всем другом естественность

ценя,

Приветствую подобное

притворство!

Стих Ваншенкина часто сух и живописен одновременно. Точность хорошо отлаженных часов работает в его формулировках:

А я не знал об этом ничего.

Какое мне до сердца было

дело?

Я попросту не чувствовал его,

Оно ни разу в жизни не болело.

Оно жило невидимо во мне,

Послушное и точное на диво.

Но все, что с нами было

на войне,

Все сквозь него когда-то

проходило.

Никогда никаких срывов. И любовь к жизни не подразумевает излишней вибрации строки. Ясность озерной воды. Чистота весеннего неба.

* * *

Прекрасен Гамлет, сыгранный в недрах военного времени. Гамлет, становящийся участником боев. Гамлет, дающий краски, какие отобрала война:

Мы из столбов и толстых

перекладин

За складом оборудовали зал.

Там Гамлета играл ефрейтор

Дядин

И в муках руки кверху

простирал.

А в жизни, помню, отзывался

ротный

О нем как о сознательном бойце!

Он был степенный,

краснощекий, плотный,

Со множеством веснушек

на лице.

Сухая графика Евгения Винокурова. Маленькое чудо Винокурова.

Что там ни говори, а мне

дороже

И все милее с каждым годом мне

И ритм деревьев, зябнущих

до дрожи,

И ритм капели на моем окне…

Точность формулировок Винокурова. Истина остается вне постижения. И неизвестность выливается в такие строки:

Что мне она? И что я ей?

Какая в ней пожива?

А правда мне всего милей

одним: она не лжива.

Как мясо пес, рывок – и съем!

Я жду со ртом разъятым,

еще не зная, будет чем:

лекарством или ядом.

Лекарство – это стихи Винокурова, пронизанные спокойствием стоицизма:

Хорошо мерцает

амбивалентность жизни:

Я жизнь свою, как бритву,

тонко правил:

хотел, чтоб без зазубринки

была…

Жизнь оказалась просто шире

правил

любых! Она черна. Она бела.