Колдун, воскрешающий людей

От телеэкранов не отрывались, когда там появлялся Ираклий Андроников. Фото РИА Новости

В справочнике Союза писателей кратко сказано, что Андроников Ираклий Луарсабович – прозаик, литературовед, и только. Если бы я составлял этот справочник, я раньше всего написал бы без всяких покушений на эксцентрику: Андроников Ираклий Луарсабович – колдун, чародей, чудотворец, кудесник.

Корней Чуковский

Им восторгался Чуковский; его терпеть не могли Ахматова и Пастернак; о нем с неожиданной жесткостью написал добрый (но твердый и трезвый) Евгений Шварц.

Станислав Рассадин

Перефразирую Лимонова – у нас была удивительная страна. Ну, скажите, в какой еще стране ее граждане, образованные и не очень, приникали к телевизору, когда там выступали не известные политкомментаторы, а ученые-литературоведы с рассказами о писателях.

А в Советском Союзе от телеящиков не отрывались, когда там появлялся Ираклий Андроников с рассказами о Государственном музее А.С. Пушкина в Москве или о первой встрече с Горьким, или об обеде в честь Качалова.

От Пушкина до Перцова (рассказы литературоведа)

Рассказывал он и о последних днях Пушкина («Кончена жизнь…Теснит дыхание»); и о возлюбленной Лермонтова Наталье Ивановой («Дай бог, чтоб вечно вы не знали,/ Что значат толки дураков,/ И чтоб вам не было печали/ От шпор, мундира и усов…»); и о поездке Есенина на родину («Я посетил родимые места,/ Ту сельщину,/ Где жил мальчишкой,/ Где каланчой с березовою вышкой/ Взметнулась колокольня без креста»); и даже о старом, забытом литераторе Перцове, авторе сочинения «Искусство брать взятки» (1850).

А еще были статьи, исследования и книги. В предисловии к одной из них – «Рассказы литературоведа» – Корней Чуковский с восхищением писал о нем как о «колдуне», воскрешающем самых разных выдающихся людей: «Из разных литературных преданий мы знаем, что в старину существовали подобные мастера и искусники. Но их мастерство не идет ни в какое сравнение с тем, каким обладает Ираклий Андроников. Дело в том, что, едва только он войдет в вашу комнату, вместе с ним шумной и пестрой гурьбой войдут и Маршак, и Качалов, и Фадеев, и Симонов, и Отто Юльевич Шмидт, и Тынянов, и Пастернак, и Всеволод Иванов, и Тарле. Всех этих знаменитых людей во всем своеобразии их индивидуальных особенностей художественно воссоздает чудотворец Андроников».

Потомок князя (наследство)

Не знаю, передается ли дар рассказчика по генетической линии, но думаю, что в случае Андроникова так и было и он унаследовал этот уникальный дар от отца, славящегося своим красноречием общественного деятеля – Луарсаба Николаевича, происходившего из известного грузинского княжеского рода Андроникашвили, до Октября 17-го служившего присяжным поверенным в Петербурге, а после читавшего лекции по истории философии в Высшем педагогическом институте в Туле, на которые сбегались студенты и других факультетов.

Молодой Ираклий с юности, может быть, благодаря матери Екатерине Гуревич, не чуждой литературе (ее отец был выпускником историко-филологического факультета Петербургского университета), увлекся филологией и, чтобы реализовать себя, поступил на историко-филологический факультет Ленинградского университета и одновременно на словесное отделение Института истории искусств.

Желание куда-то бежать (просветитель)

Литработник с журнально-газетным уклоном – вот такой диплом ему выдали в университете. Но молодого выпускника если куда и клонило, то в литературоведение – к любимому с юношеских лет Лермонтову.

Все тот же Чуковский, поздравляя Андроникова с 60-летием, напишет: «У какого другого историка старинной словесности вы могли бы прочитать «я прямо задохнулся от волнения…», «я чуть не захохотал от радости…», «я остолбенел…», «…внезапное удивление… испугало, обожгло, укололо, потом возликовало во мне, возбудило нетерпеливое желание куда-то бежать, чтобы немедленно обнаружить еще что-нибудь».

Патриарх отечественной словесности был прав – действительно, вы не прочтете такого у Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова или Льва Модзалевского, не говоря уже о Владимире Виноградове, Дмитрии Лихачеве и других ученых. Потому что то, чем занимался Андроников, было занимательное литературоведение.

В принципе это ни хорошо, ни плохо – он просвещал (как писали в те времена) «самый читающий народ» (правда, пишущие об этом феномене никогда не задавали вопрос: что читал этот самый «читающий народ»? Валентина Пикуля или Юрия Давыдова, Эдуарда Асадова или Андрея Вознесенского, Михаила Алексеева или Юрия Трифонова?) и открывал перед читателем классику, к которой тот не обращался со школьной скамьи.

Первую книгу о своем любимом поэте «Жизнь Лермонтова» он издал в 1939 году. После которой его приняли в Союз писателей.

Через четверть века, в 1964 году выпустил в свет ученый труд «Лермонтов. Исследования и находки», за который был удостоен Государственной премии. А в 1981-м к уникальному изданию «Лермонтовская энциклопедия» написал вступительную статью.

Но со временем все больше и больше уделял время устным рассказам о литературе, и многие ученые воспринимали его как артиста, выступающего с эстрады с рассказами о писателях, нежели как литературоведа.

Во время допроса Андроников, поговаривают, вел себя небезупречно.  Василий Верещагин. Допрос перебежчика. 1901. Николаевский художественный музей им. В.В. Верещагина

Евгений Шварц вспоминал: «В конце двадцатых годов поступил Ираклий на должность секретаря в «Еж». И тут я увидел, как, словно в искупление за легкость в одном, тяжел он в другом.

Если казалось, что входит в чужую сущность он со сверхъестественной легкостью, то себя он выражал с неестественным напряжением. Не мог он двух слов связать. Даже в таком пустом случае, как в подписи к журнальному рисунку. Он сидел над коротенькой заметкой в четверть странички долго, как над стихами. Это было бы не страшно, но заметка, несмотря на множество черновиков, все равно не удавалась. Нет, он не мог обойтись без чужой оболочки, сказать хоть два слова от себя...»

Тем не менее незаметного секретаря взяли вместе с известными обэриутами поэтами Даниилом Хармсом, Александром Введенским, Игорем Бахтеревым, Александром Туфановым, художником Николаем Вороничем, преподавателем Петром Калашниковым. Завели «Дело № 4246» и обвинили в «создании антисоветской нелегальной группы», которая вела «политическую борьбу с Советской властью методами литературного творчества: путем протаскивания в печать литературных произведений для детей, содержащих к. р. идеи и установки; путем создания и нелегального распространения не предназначенных для печати литературных произведений для взрослых; путем использования «заумного» творчества для маскировки и зашифровывания контрреволюционного содержания литературного творчества группы».

До расстрельного 37-го оставалось шесть лет, и главные «шифровальщики» и «вредители» отделались тюрьмой, которую затем заменили высылкой в Курск.

К остальным тоже применили разные «меры перевоспитания», только молодого Андроникова отпустили «за недоказанностью вины». Что по тем временам бывало довольно редко, но все-таки бывало (некоторым современникам казалось, что так просто из ОГПУ не отпускают).

Уже в наше время литературовед Александр Кобринский об этом «деле» писал: «Из всех сохранившихся протоколов самые малоприятные впечатления остаются от собственноручно написанных показаний Ираклия Андроникова, работавшего тогда секретарем детского сектора Госиздата. Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других, как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова – это стиль классического доноса».

Но это было всего лишь предположение, и автор не настаивал, что именно только из-за Андроникова пострадали обэриуты.

Есть еще одна версия освобождения арестованного – его отец обратился к старому большевику, Председателю Совета Народных Комиссаров Грузинской ССР Шалве Элиава, и Элиава помог.

Так или иначе, упомянуть об этом эпизоде необходимо, но, как было на самом деле, до сих пор не ясно.

Я хочу рассказать вам… (театр одного актера)

Его все время тянуло не только писать, но и рассказывать.

В 1928 году ноги сами собой привели в Ленинградскую филармонию. А впервые на публику он вышел только в зимой 1935-го в клубе писателей в Москве, в том самом «доме Грибоедова», в котором, по язвительным словам персонажа Булгакова Коровьева, «писательские таланты» росли и зрели, «как ананасы в оранжереях», и где объединились «несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии».

Собравшиеся приняли молодого рассказчика вполне доброжелательно, и, может быть, этот первый успех среди профессиональных литераторов подвигнул его сделать следующий шаг – выйти за пределы этой узкой среды.

Перед самыми разными аудиториями выступал он с рассказами о писателях, артистах, причем не просто выступал – преображался в своих героев, воспроизводя не только голоса и характерные интонации (диалог Алексея Толстого и Самуила Маршака, встреча Алексея Толстого с Василием Качаловым), но и их осанку, жесты, мимику, но самое главное – создавал характер, и делал все это с добрым юмором – так, что у изображаемых известных почти всей стране персонажей не было повода огорчиться и обидеться.

Выступления принимались «на ура», он пошел дальше: начал рисовать словом «портреты» – писателей Александра Фадеева, Виктора Шкловского; академика-полярника Отто Шмидта и академика-историка Евгения Тарле; музыковеда Ивана Соллертинского и австрийского дирижера Фрица Штидри, эмигрировавшего в СССР, после прихода нацистов к власти в Германии.

Выходя на эстраду, преображался, хотя актерскому мастерству нигде и никогда не учился – это был врожденный талант. Говоря голосом своих героев, в процессе этого говорения шутил, импровизировал: «Когда я выхожу на эстраду, рассказ рождается как импровизация и растет в процессе исполнения. Отливается сразу, без подыскивания слов, без помарок».

Это был особый жанр – жанр устного рассказа имени Андроникова.

Всесоюзная слава (путь к успеху)

В 1954 году его заметили телевизионщики. Страна после смерти Сталина худо-бедно, но все-таки преображалась, на ТВ хотели делать новые программы, интересные зрителю, и искали новых людей, которые могли бы воплотить свежие идеи на экране. Кому-то пришла мысль пригласить его выступить с рассказом о Лермонтове. У телевидения свои законы, говорение без движущейся картинки человек у экрана более пятнадцати минут не выдерживает. Опытные редакторы предупредили гостя, что «монолог не может продолжаться… больше десяти-двенадцати минут: телевизионный экран требует действия в кадре». Андроников же истово верил, что все интересуются поэтом и его несчастной любовью, и уговорил дать ему час. Он был столь настойчив и убедителен, что ему дали. И не ошиблись, советский телезритель, ничего ранее такого на скучном и однообразном ТВ, выходившем из кризиса, ранее не видел, в редакцию посыпались письма с просьбой продолжить программу.

И тогда у телевизионного начальства родилась идея: а почему бы не подать эти рассказы в жанре телевизионного фильма? Андронников вспоминал: «…когда возникла мысль закрепить мои программы в форме телевизионного фильма, я предложил ту же «Загадку Н.Ф.И.», плюс «Подпись под рисунком», плюс «Земляка Лермонтова». Это фильм-монолог, фильм-рассказ, в котором зритель видит то, о чем говорит рассказчик, и его самого в других обстоятельствах. Чередуется «любительский фильм», снятый рассказчиком, и изображение рассказчика в студии телевидения, – действие развивается как бы в двух временах. Сценарий я написал в сотрудничестве с С.И. Владимирским, постановку осуществил на «Ленфильме» режиссер Михаил Шапиро. Во втором фильме с малоудачным заглавием – «Ираклий Андроников рассказывает», представляющем сюиту из моих устных рассказов, я «играю» А.М. Горького, А.Н. Толстого, В.И. Качалова, С.Я. Маршака, Всеволода Иванова, В.Б. Шкловского, И.И. Соллертинского, В.Н. Яхонтова, А.А. Остужева, А.В. Гаука и, кажется, еще шесть или семь ролей».

Так пришла всесоюзная слава.

Его любили, как в 50-е годы любили спортивного комментатора Вадима Синявского, как в 60-е – футболистов Льва Яшина и Эдуарда Стрельцова, как в 70-е – хоккеистов Владислава Третьяка и Валерия Харламова. Его узнавали, как во все времена узнавали артистов Ростислава Плятта или Бориса Андреева.

Это был феноменальный успех человека, ни разу не комментировавшего футбольные и хоккейные матчи, ни разу не ударившего мяч ногой и клюшкой шайбу. И не сыгравшего ни одной роли ни в одной пьесе.

Противоречивый Андроников (настоящий художник)

Но в литературной среде к нему относились, как любят сегодня говорить, неоднозначно – восхищались, иронизировали, не принимали всерьез.

Лидия Чуковская в своих «Записках об Анне Ахматовой» вспоминала, что Анна Андреевна, когда речь заходила об Андроникове, редко удерживалась от «привычно гневных реплик по адресу Ираклия».

Шкловский, писал Каверин, на вечере в Доме литераторов, посвященном десятилетию со дня смерти Юрия Тынянова, когда Андроников «стал перечислять тыняновские идеологические ошибки… прокричал с бешенством: «Пуд соли надо съесть и этот пуд слезами выплакать – тогда будешь говорить об ошибках учителя! И говорить будет трудно, Ираклий!»

Михаил Козаков, с детства знавший Эйхенбаума, в своих воспоминаниях писал: «Старый Эйх очень переживал в те дни – и особенно болезненно – предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное. Но, огорчаясь, любил. И вот когда шла травля компаративиста Эйхенбаума, Ираклий, его Ираклий, подписался под какой-то статьей или даже написал какую-то статью».

Но самые жесткие слова написал об Андроникове друживший с ним в молодости Евгений Шварц: «…сила его была не в специальности, а в отсутствии наименования. Он никому не принадлежал. Актер? Нет. Писатель? Нет. И вместе с тем он был и то, и другое, и нечто новое. Никому не принадлежа, он был над всеми. Отсутствие специальности превратилось в его специальность. Он попробовал выступать перед широкой аудиторией – и победил людей, никогда не видавших героев его устных рассказов. Следовательно, сила его заключалась не в имитации, не во внешнем сходстве. Он создавал или воссоздавал, оживлял характеры, понятные самым разным зрителям. Для того чтобы понять, хорошо ли написан портрет, не нужно знать натурщика. И самые разные люди угадывали, что портреты сделаны Ираклием отлично, что перед ними настоящий художник. Его выступления принимались как чистый подарок и специалистами в разных областях искусства. Именно потому что Ираклий занимал вполне независимую, ни на что не похожую позицию, они наслаждались без убивающей всякую радость мысли: «А я бы так мог?».

И все же: «В суровую, свирепую, полную упырей и озлобленных неудачников среду Ираклий внес вдруг вдохновение, легкость. Свободно входил он в разбойничьи пещеры и змеиные норы, обращаясь с закоснелыми грешниками, как со славными парнями, и уходил от них, сохраняя полную невинность. Он был над всем».

Но: «В тяжелые времена бросался на своих. Литературоведческая его карьера, несмотря на все ее сходство с другими подобными, не принимается всерьез настоящими учеными. Но он упорно за нее держится. Что его изменило? Упыри и разбойники отравили его наконец? Выступило ли на поверхность то, что всегда было в нем? Возраст пришел? Есть на земле растения, цветы которых поражают и радуют, а плоды никому не нужны».