Соавтор эпоса

В Поповых все равно невозможно запутаться. С днем рождения, Валерий Георгиевич! Писатели Валерий Попов и Евгений Попов. 2010. Фото автора

«Все мы не красавцы»… Я учился уже в десятом, в то время выпускном классе, когда увидел в книжном магазине эту, по внешности детлитовскую книжку Валерия Попова. Открыл – и сразу, на контртитуле, встроенные в шаржированный портрет автора строчки: «Почему-то считается, что мальчишки должны быть сорванцами. А я был другим. Я не лазал через заборы. Не бил стекол на переменах. Каждый четверг по дороге домой меня окружали мои одноклассники. Они били меня портфелями, в которых лежали пеналы… В очередной четверг я стоял в тупике, а у выхода из него собрались кружком мои мучители. И вдруг я заметил, как смешно у них торчат вешалки. Почти у всех. И я засмеялся. Этим я нарушил все правила. Смеющегося человека бить очень трудно. Озадаченные одноклассники разошлись. Теперь, когда я встречаюсь на улице с врагом, я в первую очередь смотрю, не торчит ли у него вешалка».

Это было мое. Одноклассники не лупили меня портфелями с пеналами: я был крепким парнишкой и, если что, сразу лез в драку, не думая о последствиях. А драчун с драчуном связываться не станет, всем известно. Но вслед за Валерием Поповым, который, по его собственному признанию, драчуном так и не стал, я, также полагающий, что человек проявляется лишь за пределами первой сигнальной системы, понял: прежде драки надо посмотреть, чем смешно нападающее на тебя существо. Смешное не может быть страшным. Но и: «все мы не красавцы». В осознании этого тоже сила. Может быть, более мощная, чем противостояние хулиганистым ровесникам. Тоненькая, всего в 100 страниц книжка Попова завершалась коротеньким рассказом «Случай на молочном заводе». А вот его я уже читал, но не в детском издании, а в газете «Литературная Россия», которую среди прочих выписывали в нашей семье. «Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Все было спокойно. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился. Он пошел к телефону-автомату, набрал номер и стал ждать.

– Алло, – закричал он, – алло! Подполковник Майоров? Это я, Брошкин. Срочно вышлите машину на молочный завод.

Брошкин повесил трубку и пошел к директору завода.

– Что это у вас тут... стреляют? – строго спросил он.

– Да это шпион, – с досадой сказал директор. – Третьего дня шли наши рабочие и вдруг видят: сидит он и молоко пьет. Они побежали за ним, а он побежал и в творог залез…»

Папа подсунул мне этот шедевр, возможно, в видах деликатной санации круга моего чтения, где, как у всех мальчишек нашего времени, было немало милицейских детективов. Similia similibus curantur, «подобное лечится подобным», любила повторять провизор-мама, а по-русски говоря, клин клином вышибают. Хотя, по совести, вышибить не так-то и просто…

Словом, книжку я тогда немедленно купил, и уже много лет она, порядком потертая, – на почетном месте в моей домашней библиотеке. Впрочем, «почетное место» – это не совсем точно, правильнее сказать: «почетная полка», довольно длинная полка, где стоят у меня книги и журнальные публикации Валерия Попова. И сейчас наглядно открывается, что этот классик современной русской прозы (не хочу редукций под беретиком псевдоинтеллигентской скромности) нашел свое и заявил о себе очень рано и емко, в пределах одного и того же учебного 1969/70 года, когда у него были подписаны к печати и вышли сразу три книжки. (Тоже, между прочим, выразительная дата – 55 лет с литературой и в литературе!)

Об одной книге уже сказал. «Все мы не красавцы» – это, так сказать, Вэ-Попов пропедевтический, завораживающе пишущий для детей и подростков – и притом готовящий себе читателей на всю их долгую (надеемся!) читательскую жизнь.

Для таких читателей – первой его другая книжка 1969-го, «Южнее, чем прежде», выпущенная Ленинградским отделением издательства «Советский писатель».

«Свою избушку они нашли по бревну, которое светилось в темноте. Они вошли, и он зажег спичку. Появились два весла, стол, высокая деревянная тарелка. Спичка разгорелась и стала похожа на трехцветный французский флаг. Потом она погасла, и больше они спичек не зажигали.

О, как он жил раньше, думая, что вот рука – это рука, не замечая ее размытости, некоего хилого облачка вокруг нее и вокруг всего остального. И не чувствуя, что вот стол – это не совсем стол, и не только стол, а еще что-то, и как раз этим-то люди еще и живы.

Рано утром тихо постучали в дверь, и вошел маленький остроносый человек. Это был хозяин избушки.

– Скажите, – пробормотал он, – ежи к вам ночью не заходили?

– Заходили, – сказала она, – двое. Элегантные, в галстуках» (рассказ «Ювобль»).

Михаил Бахтин открыл, что у каждого большого писателя должен быть свой микрокосм, фокусная точка, где сосредоточивается суть всего этого писателя творчества, его художественный смысл. У Валерия Попова это, вне сомнений, сборник «Южнее, чем прежде», о котором в аннотации сказано очень точно (в отличие от множества других аннотаций множества других книг других авторов): «Юмор, неистощимая фантазия, бьющая через край творческая энергия – таковы те качества, которые делают жизнь героев В. Попова наполненной и содержательной»… Здесь, правда, просится прибавить: «…наполненной и содержательной даже в абсурдных обстоятельствах так называемой советской действительности», но книга же печаталась в 1969 году, а в набор сдавалась в сентябре 1968 года, уже после, казалось бы, невероятного вторжения войск стран Варшавского договора в одну из стран этого же самого договора. Так что все было понятно и без цензурно невозможных прибавлений. Да, микрокосм вэ-поповского творчества – в этой небольшой, формата 70 на 108 книжечке, почти незаметной, но необходимой среди десятков его произведений, впрочем, с впечатляющим для нынешних полиграфических времен тиражом: 30 000. Тридцать тысяч! Сколько из них сохранилось сегодня?!. Думаю об этом, ибо своим экземпляром стал владеть совсем недавно. Летом 2020 года, в пору разгула ковида, в нашем дачном, а теперь новомосковском Плёскове кто-то вывалил у мусорных контейнеров гору книг. В основном это были советские первоиздания ленинградских писателей: Вадим Шефнер, Андрей Битов, Виктор Голявкин, Радий Погодин, Виктор Конецкий… Раздумывая над тем, какая тяжелая драма вынесла все это к нашей помойке, и остерегаясь, хотя был в нитяных строительных перчатках, в этих литературных сокровищах покопаться, вдруг счастливо увидел желто-голубой, с черноспицым колесом переплет «Южнее, чем прежде». Конспиративно озираясь (пропадай, моя телега, но не увидели бы домашние!), перетащил три книжки (кроме поповской, битовский «Большой шар» и дебютный роман Юрия Козлова «Изобретение велосипеда») к нам на дачу, спрятал для карантина в бытовке, где они и перезимовали, думаю, благополучно и без отдаленных последствий.

«…Мы вышли с базара. Мимо двигалось уже много народу, все сняли свои разноцветные наряды и снова были в ватниках и сапогах. Проезжали, скрипя, велосипеды, гремели цепями на колесах огромные грузовики с бревнами, лошади с завязанными бантиком хвостами везли тяжелые телеги на шинах.

На той стороне мы заметили старуху – в платке, в мужском пиджаке, ботинках. Старая, чуть живая, она стояла, согнувшись, опираясь на лыжную алюминиевую палку с петлей, ожидая, когда кончится поток, но он не проходил.

Тогда она решилась и пошла. Она проходила у горячих радиаторов машин, у мокрых лошадиных морд, перебегала перед стрекочущим велосипедом.

И вот она вышла на нашу сторону и вдруг от радости стукнула палкой и подпрыгнула на обеих своих ногах.

Мы так и присели. И потом еще долго шли, и вдруг вспоминали ее, и снова начинали смеяться. Очень она нас обрадовала, эта старушка» (рассказ «Я даже удивился»).

И наконец, третья поповская книжка 1969 года – «ТИ-ВИ (Рассказы о телевидении)», произведенная ленинградским «ДетЛитом» и, между прочим, подписанная к печати раньше двух других, в январе, а также выдержавшая два издания, второе – в 1975-м. По жанровой форме – научно-популярная литература, тепло памятная многим поколениям школьников советского ХХ века. Вновь обращусь к аннотации: «Рассказы о работниках телевидения, о людях разных профессий, которые готовят передачу. Многие из этих людей неизвестны зрителю, они остаются за кадром, но передача была бы невозможной без них».

Вообще-то говоря, на фоне большой литературы это вспомогательные произведения словесного творчества, они далеки от стремнины изящной словесности, их авторы порой совсем не мастера слова, лишь подмастерья; но даже и у мастеров слова сочинения без вдохновения, по заказу не создаются, а пишутся. «ТИ-ВИ» Валерия Попова – внешне, конечно, заказуха. Подробности ее производства ныне знает только он. Возможно, они связаны с его профессией инженера-электротехника, с попытками сомкнуть амперы и омы с альфой и омегой… Или все не так-то просто?

Помню, однажды, уже начитанный Вэ-Поповым, вдруг обнаружил, что в начале много раз мною виденного киношедевра «Берегись автомобиля» (1966) есть титр, где черным по белому, то есть белым по черному дано: «Звукооператор Валерий Попов». И здесь – он? Здорово! (Я знал, что Валерий Попов окончил и ВГИК.) И только многие годы спустя разочарованно выяснил, что это другой Попов, Валерий Иванович, – хотя и знаменитость в своем деле, и даже лауреат Сталинской премии третьей степени «за участие в разработке и внедрении нового метода звукозаписи». (Феномен однофамильства в творчестве немало занимал меня, и однажды, именно в связи с параллельно развивающимся писательством Валерия Попова, Евгения Попова и Михаила Попова, не считая еще нескольких Поповых, я написал об этом большую статью: «Про Поповых». Но ведь и заказуха не означает: халтура. Поиски жанра никто не отменял, а в «ТИ-ВИ», между прочим, есть свои хитрости: опять-таки только автор может нам рассказать (если захочет), почему из второго издания книжки, по нетронутости текста – простого переиздания, вдруг вылетела глава «Скелет», замечательная, поповски-гротескная глава, рассказывающая об административном устройстве телестудии.

«Скелет был такой. Голова – директор студии. Правая рука – зам по производству. 

Была еще одна рука – зам директора по АХЧ. Это значит, по административно-хозяйственной части.  Однажды, когда испортилась труба на кухне и все могли остаться без обеда, он собственноручно полез на крышу в сопровождении двух совершенно черных людей, у которых за поясом что-то позвякивало. Он еще прославился тем, что однажды сделал замечание самому директору, который, задумавшись, курил в студии.

Иногда он хватал светло-зеленый пожарный рукав, намотанный на железную катушку у стены, и убегал вдаль по коридору, разматывая этот рукав, потом возвращался, и, крутя катушку, задумчиво мотал рукав обратно.

Но обычно он бродил в подвале, трогая толстые трубы, обмотанные войлоком, и что-то бормоча. Однажды, когда мне поручили его найти, я обнаружил его аж в кочегарке, где он, отстранив кочегара, бросал лопатой уголь в дверцу, откуда на него пыхало и светило красным светом.

– Корабль свой вспомнил, – объяснил он, отдавая лопату. Что за корабль, он не сказал».

Через полтора десятка лет Попов, после повести «Жизнь удалась» неоспоримо держащийся на стрежне современной русской прозы, вдруг вновь вильнул, выпустив в «Детской литературе» повесть «Что посеешь…», вновь, простите за невольный каламбур, науч-поп, хотя и близкий к автобиографическому. Здесь в основе рассказа о выведении новых сортов ржи, о селекции растений в эпоху большевистской селекции жизни – история ученого-агронома Георгия Ивановича Попова, отца нашего героя. И – получилось, хотя на место уже привычной, ожидаемой бытовой метафорики упало лоскутное кружево безбытных раннебольшевистских лет (думал ли тогда Валерий Попов, что напишет и биографию певца этого безбытия Зощенко?), а нелепый оттепельный гротеск предыдущей поповской прозы померк перед восстановленными им костоломными аттракционами под девизом «жить стало веселее».

Так что, когда еще через четверть века Валерий Попов стал писать для серии «Жизнь замечательных людей», заводить разговоры о «джентльмене в поисках десятки», подавно если не о халтурке, то о литературной поденщине, которой вынужден заниматься мэтр, было бы слишком простодушно… Я уверенно сомневаюсь в том, что Попова можно к чему-то принудить. Гонорары гонорарами, однако пусть эти стороны жизни Валерия Георгиевича обсуждают мемуаристы, вдохновляясь романом-пасквилем «Инферно» трудолюбивого Станислава Шуляка. Полагаю, что Попов взялся за биографические повести потому, что ему как классику повествования от первого лица это оказалось интересно. Тем более что начал он с жизнеописания своего ровесника и приятеля Довлатова, ухитрившись на пространстве этого совсем небольшого текста вляпаться сразу в несколько скандалов (о них здесь без каких-либо подробностей). Но и кое-что приобретя.

Осип Мандельштам с сарказмом писал, что его родственник по матери, библиограф Семен Афанасьевич Венгеров «ничего не понимал в русской литературе и по службе занимался Пушкиным, но «это» он понимал. У него «это» называлось: о героическом характере русской литературы» («Шум времени»). Жестко сказано. Но только ли по отношению к Венгерову? Проблема в том, что идея доминанты героичности в нашей словесности гальванизировала не только Венгерова (вообще-то его заслуги перед российской историей литературы как автора шеститомного «Критико-биографического словаря русских писателей и ученых (от начала русской образованности до наших дней)» преуменьшать просто грешно).

Уже в 1960-е годы массовым тиражом была выпущена брошюра Дмитрия Сергеевича Лихачева «Слово о полку Игореве» – героический пролог русской литературы», и это лишь микрокосм его многих трудов, что не могло не отразиться в содержании поповской биографии Лихачева. Дмитрий Сергеевич предстает в ней не благостным защитником пресловутой культуры, подставляющим направо и налево свои щеки всем, кто хочет посредством их проаплодировать, а, без преувеличений, таинственным доктором Калигари из экспрессионистского фильма времен лихачевской юности.

Известно, что Валерий Попов писал для серии ЖЗЛ также книгу о Кирове. Я в точности не знаю, как он представил биографию балетомана из ленинской когорты, установив, что этот «любимец партии» и страстных партиек был «убит в положении лежа, выстрелом сзади». Но могу предположить: в этой книге нас ждут сюжетные и стилевые радости под стать тем, которые взвихрил перед читателем любимый Поповым Василий Аксенов в повести «Любовь к электричеству», вышедшей в фантасмагорической политиздатовской серии «Пламенные революционеры» – о Леониде Красине, организаторе террористической сети большевистских боевиков.

Аксенова однажды титуловали классиком карнавального соцреализма и зеркалом советской идеологии.

В новейшей, 2024 года, книге «Выдумщик: жизнь как роман» (все же не удержусь и процитирую доброхотного биографа Попова – Шуляка: «Он вообще всегда писал одни байки, а романов не писал никогда: романы пишутся жопой, говорил всегда Валерий Георгиевич»), так вот, в «Выдумщике» Валерий Попов называет себя «соавтором эпоса», а это, по сути, то же, что делал Василий Павлович Аксенов, только его собственными, поповскими средствами. Героизм эпоса отечественной истории признается им (как и Аксеновым) лишь в качестве функции отдельного человека, его самореализации, вне зависимости от общих программ, постановлений и предначертаний. «Успеваем…», «Слишком сильный», «Нарисуем» – в разных повестях и рассказах Попов вновь и вновь утверждает своего героя с неисчерпаемостью его жизненной энергии.

В годину перестроечного обрушения союзписательских структур Попов выпустил – одна из другой – повести «Новая Шахерезада» (1988), «Будни гарема» (1994), «Разбойница» (1996), «Евангелие от Магдалины» (2003), которые по внешности можно отнести и к литературной халтуре, и к масслиту, но следует, вчитавшись, признать как раз нашим современным эпосом, нашей нынешней историей, поведанной героями-героинями, которым Попов передал свои всевидящие глаза.

Потом он прибавил к этим повестям еще одну, «Моя история родины» – с финалом, вызывающим ассоциацию с завитком на классический сюжет про Моисея, который, поводив народ по пустыне сорок лет и плюнув от отчаяния, направился к морю и вошел в него, увлекая всех утопиться… А море вдруг расступилось.

Так получилось, что во второй половине 60-х одновременно с Валерием Поповым мне стал открываться Микаэл Таривердиев, о музыке которого хочу и могу говорить, отвергая ограничения времени, но сейчас о важнейшем узле его творчества: Я ловил ощущения… Так впоследствии, к 90-летию мастера, по справедливости была названа посвященная ему выставка в московском Музее музыки.

Название – первая строчка стихотворения Евгения Винокурова, в 1964 году положенного на музыку Таривердиевым. «Я ловил ощущенье... / Я ловил его, чтобы поймать / И запрятать в клетку стихотворенья. / Я ловил его. / Я подкарауливал его, / Выслеживал, / Ладонью зажав рот, / Затаив дыханье, / Подкрадывался на цыпочках, / Пытаясь накрыть его рукою... / Но оно улетало. / Только несколько раз / В моих пальцах оставалось яркое перо, / Как свидетельство того, / Что оно было на самом деле, / А не приснилось».

Но разве это и не про творчество Валерия Попова? «Помню – первое в моей жизни. Я сижу в ванночке, передо мной два темных окна. Вода остывает, и я чувствую отчаяние: жизнь холодна. Вдруг приближается знакомый добрый голос (слов я еще не понимаю), и струя кипятка, бултыхая, вливается в ванночку, и я, оживленно двигаясь, ловлю место самого острого наслаждения, «точку восторга»: чтобы обжигало, но еще можно было терпеть. На поиски таких «зон счастья» и ушла вся моя жизнь».

В одном из интервью (и только ли в нем?) Попов настаивал: «…надо учить школьников распоряжаться своими впечатлениями, раскладывать их по полочкам, выстраивать из них рассказы. Вышла смешная история – запиши. Нечто значительное с тобой произошло – запиши тем более. Может, писателем и не станешь – но научишься чувствовать и ценить жизнь». И еще: «Нужна физиология жизни в каком-то ее проявлении. Из этого возникает и само ощущение, понимание бытия. Как-то я стоял на платформе в Комарово, ожидая электричку. Билет взять не мог: касса почему-то была закрыта. Стоял, переживал, что придется платить штраф. Немного скрашивало горечь ожидания штрафа то, что рядом на платформе страстно целовалась молодая пара. Но вот подходит электричка, пара размыкает объятия, и я вижу на их одежде бляхи контролеров. Жизнь работает на меня, страх разряжается хохотом. Теперь даже если оштрафуют – подумаешь, ерунда! Настроение-то хорошее!»

Собственно, уже в ранней повести «Большая удача» Попов нашел все главные основания для своего и своих читателей жизнеобеспечения и окончательно утвердил их в уже упомянутом литературном манифесте «Жизнь удалась».

«Вечером, когда я ложился спать, кто-то требовательно постучал.

– Опять не в ту сторону головой ложитесь? – строго произнесла дежурная по этажу, появляясь.

– Ну я ж объяснял вам – в ту сторону головой мне душно!

– Не имеет значения, – произнесла она. – У меня на этаже все должны спать головой в одну сторону!

Дежурная с достоинством удалилась, и через минуту снова раздался стук. Я с досадой распахнул дверь. За дверью в тонком пеньюаре салатного цвета стояла очаровательная рыжая соседка, на которую я давно уже пялил косенькие свои глаза.

– В электричестве что-нибудь понимаете? – улыбаясь, спросила она меня.

– Разумеется, – ответил я. – А что?

– Да вот, кипятильничек сломался .

За секунду я починил кипятильник, проводок был просто оборван – она даже не пыталась этого скрыть!

Я поставил на подоконник стакан, подстелив газету, опустил в холодную водопроводную воду кипятильничек.  Раздался стук. Я впустил соседку. Она обняла меня, и я вздрогнул, почувствовав низом живота колючую треугольную щекотку.

Потом я вдруг заметил, что на стене почему-то сгущаются наши тени. Я обернулся и увидел на подоконнике костер. В центре пламени лежал кипятильничек, расколовший стакан и вывалившийся на газету. Я поглядел на это пламя, потом на соседку – и выбрал то пламя, что было ближе» («Жизнь удалась»).

Но Попов не был бы Валерием Поповым, если бы спустя годы не написал страшную со всех сторон повесть, реальное название которой – «Плясать до смерти» прочитывается как «Жизнь не удалась», и не только одну ее написал, но и окружил еще двумя, совсем не чернушными, но на разрыв аорты читающимися экзистенциями. «Третье дыхание» – о любви, красоте, страсти, женщине, захлестнутыми алкоголем: «…если нет сил исчезнуть физически, есть способ исчезнуть химически – способ, хорошо известный на Руси». «Комар живет, пока поет» – о единоборстве человека с возрастом, со старостью, с самим собой… Так что внешне умиротворяющим «Выдумщиком», вновь и вновь заставляющим вспомнить бессмертного мудреца Беркли с его солипсизмом, ему не прикрыть то, что тревожит и уводит от покоя. Опубликовав много лет назад «водную феерию» под названием «Счастливое плавание», он в недавнем издании сделал ее «Безумным плаванием». Кажется, не изменив ни строчки. И вот сейчас я эти сочинения синхронно перечитываю – в уверенности, что у Валерия Попова случайностей не бывает. Может быть, потому, что, по его уже давнему признанию, он живет в книге, которую пишет: «Зимой писал повесть, в ней и перезимовал». Новых безумно счастливых зимовок, Валерий Георгиевич!