Ирма Кудрова Лев Левицкий. Утешение цирюльника. Дневник 1963-1977. - СПб.: Изд-во Сергея Ходова, 2005, 424 с.
В 1963 году, когда Лев Левицкий начал вести дневник, признаки так называемой "оттепели" уже потеряли отчетливость. Правда, появилась возможность слушать без глушилок зарубежное радио, но продлилось это недолго. Зато с упрямой регулярностью воскресало на страницах газет имя вождя всех народов, а о "необоснованных репрессиях" писали и говорили все реже. Но с публикацией "Одного дня Ивана Денисовича" в "Новом мире", с появлением "Теркина на том свете" на страницах "Известий", с долгожданным развенчанием Лысенко надежды упрямо воскресали. Нас окатывали холодной водой эскапады Хрущева, направленные в адрес художников и писателей, директивные статьи в "Правде" и "Коммунисте", зубодробительная "проработка" лучших спектаклей, книг, фильмов┘ И все же были - были! - основания для наших радостей. "На дворе сумеречно, - записывал в 1963-м Левицкий, - но это сумерки не вечерние, а предрассветные┘"
Летом того года автору дневника исполнилось тридцать четыре. Он сотрудничал с журналом "Новый мир", опубликовал свою книгу о Паустовском - и начал вести регулярные записи. Дневник получился особый - с преимущественным вниманием к событиям и проблемам общественной и литературной жизни. "Плохо, когда человек распластан в своем времени, - читаем на первых же страницах, - когда каждодневное состояние застит глубинный ход времени. <┘> Идеально с текущим не сливаться, а сохранять дистанцию. Без этого пустяковое будет казаться таким же важным, как и существенное". Автор вел свои записи более сорока лет подряд. Он не был скрупулезным педантом, дневник вел с перерывами, однако его записи остаются живыми свидетельствами времени, не успевая перейти в разряд воспоминаний.
Два слова о названии книги. Оно отсылает нас к древней легенде о брадобрее царя Мидаса. Не в силах хранить про себя тайну ослиных ушей царя, он нашептал мучивший его секрет в вырытую ямку - и ему стало легче┘
"Утешение цирюльника" - фрагмент дневника Левицкого, охватывающий 1963-1977 годы. Золотая середина его жизни - с 33 до 47 лет - пришлась на невеселое время. Принято говорить, что по сравнению с тридцатыми это были "вегетарианские годы", - Сталин и Берия уже находились в надежном месте. Но бич истории крайне изобретателен. В 60-70-е тюрьмы-лагеря тоже не пустовали, однако своя мера бед досталась и на долю избежавших прямых репрессий. И только "кастрюльные бабушки" назовут предперестроечные десятилетия сладкими.
Не перегруженная размышлениями общего порядка книга Левицкого освежает в памяти забывчивых реалии тех лет, те ежедневные, но далеко не только бытовые испытания, из которых состояла наша жизнь. И картина возникает, если не бояться сильных слов, чудовищная. Ибо записи Левицкого фиксируют неуклонно сжимавшиеся тиски власти, смертельно боявшейся свободной мысли и свободного поведения своих граждан.
Сотрудник лучшего журнала того времени, окончивший к тому же Литературный институт, Левицкий имел обширнейший круг дружб и знакомств. Это обусловило его информированность, во всяком случае в делах, связанных с московскими литераторами; те же давали в ту пору пример активного общественного поведения. С Константином Паустовским, Юрием Трифоновым, Борисом Балтером, Владимиром Войновичем и Бенедиктом Сарновым автор общался в домашнем кругу. Близких по духу людей находил он и в любимой редакции. Легко догадаться, что беседы и споры там касались отнюдь не кулинарных рецептов. Левицкий был общителен и памятлив - это с избытком питало его дневник. В частности, не из десятых рук он узнавал о методах партийного руководства литературным процессом. Виталий Семин (приезжая из Ростова, он обычно останавливался у Левицкого) рассказывал, как партийный функционер пояснял ему, принесшему в журнал автобиографическую повесть, что именно должен чувствовать человек, оказавшийся вдали от родины. Максимова и Коржавина поучал другой литературный надсмотрщик, Владимову давал непререкаемые советы третий, Твардовского пытался "обработать" четвертый┘
Несмотря на то что о "Новом мире" тех лет написано немало, в "Утешении" читатель найдет многое, что осветит с неожиданной стороны атмосферу редакции. Живые штрихи в портрете Твардовского "без галстука", непрощающая жесткость в характеристике Лакшина, беглые зарисовки встреч с Солженицыным (появившимся однажды в редакционной комнате с транзистором в руках - и пояснением, что он проверяет разные части города на предмет лучшей слышимости Би-би-си)┘
"Литературное закулисье" - особое. Его создавали люди, объединенные самой важной близостью - духовной. По коротким и достоверным каналам автор дневника получал сведения о том, к примеру, как именно на заседании секретариата Союза писателей происходило исключение Александра Галича, как по-разному вели себя при этом Арбузов, Катаев, Окуджава, Грибачев. И о том, как престарелого Шкловского вызывали в КГБ в связи с побегом его друга Аркадия Белинкова в Штаты, и о безуспешной попытке восьми литераторов (Тендрякова, Бакланова, Антонова и др.) помочь Солженицыну в тяжкий для него момент.
"Литературная газета" Чаковского ни о чем таком, естественно, не сообщала. "Комбинаторы будут уверять меня, - замечает Левицкий, - что все дело в одних только Грибачевых, Софроновых, Кочетовых. Нет, нет и нет. Дело и в тех, кто вроде бы им противостоит, но в минуты серьезных испытаний оказывается с ними в одном строю. В разграничении пишущих и выступающих на "правых" и "левых"┘ - бездна мнимого. Граница пролегает не тут. Люди делятся на хороших и плохих, на фальшивых и искренних, на щедрых и скряг, на великодушных и мстительных, на тех, кто стремится делать добро, и тех, кто служит орудием зла".
На страницах "Утешения" запечатлены и личные впечатления автора; он рассказывает о вечере в ЦДЛ, посвященном Платонову, об обсуждении там же "Ракового корпуса", о встрече с судьей Мироновым ("Процесс четырех"). Чуть ли не каждая подробность укрупняется сегодня до исторически значимой.
Но не только дела литературные волнуют автора дневника. Снятие Хрущева, постыдное замалчивание его смерти советской прессой, обстоятельства его похорон, война во Вьетнаме, гибель президента Кеннеди, вторжение советских войск в Чехословакию...
Августовские события 1968 года положили конец радужным надеждам. Невыносимое вранье газет, радио и телевидения стократно усиливало мрак, опустившийся на наши головы той осенью. "Жизнь потеряла смысл, - записывал Левицкий в мае 1969 года. - Окружающее бессмысленно. Вера в торжество подлинных ценностей не подточена, а искоренена. Мир может сколько угодно негодовать, от этого ничего не изменится ┘" И все же в 70-е у него крепнет убеждение, что перемены неизбежны, хотя предположить, откуда они могут прийти, почти невозможно. "Структура нашей жизни полностью изжила себя, - читаем в дневнике 1972 года, - а между тем ее оберегают от малейших перемен".
Лев Левицкий, более месяца назад, увы, ушедший из жизни, изо дня в день жил внутри "большой современности", то обманчиво затихавшей, то взрывавшейся танковыми катастрофами, арестами, высылками. Он записывал факты, слухи (непременно это оговаривая), свои мысли, чувства и ощущения. На первом плане в его книге оказалось именно это - психологическое самоощущение современника 60-70-х. Заставляющее читателя задним числом ужаснуться: и во всем этом мы - жили?!
