Владимир Харитонов Мое школьное образование пришлось на поздние советские времена, когда русская литературная классика XIX века преподавалась как «наше все», и список текстов для обязательного изучения формировался таким образом, чтобы... наверное, чтобы ничего не торчало.
У Пушкина не торчали «клеветники России», у Гоголя – второй том «Мертвых душ», у Достоевского – всяческие «физиологии» и неоднозначные «дневники». И Толстой был прозрачным, как стекло, а вовсе не мятущимся богоискателем.
Все эти неуместные детали, впрочем, не были особенно заметны на фоне и без того вполне объемистого списка. Писатели же, что называется, второго ряда были представлены в курсе литературы либо сказочками (такова была судьба Лескова и Салтыкова-Щедрина), либо были отправлены во «внеклассное» чтение. Так я «пропустил» и Сухово-Кобылина, и Соллогуба. И «Обломова» Гончарова. То есть я с интересом посмотрел фильм Михалкова, но самим текстом манкировал. А жаль.
Жаль, потому что такой прозрачной и сильной прозы не доводилось мне читать среди русской классики, за исключением, пожалуй, «Повестей Белкина», с которыми у «Обломова» явное сродство. Жаль еще и потому, что проза эта, как говаривали в XIX веке, «тенденциозная». Гончарова читать – это вам не полями с трясогузками вместе с Тургеневым восхищаться. После «Обломова» рука сама тянется к «Что делать?».
Галерея монстров
Открывает роман физиологически-физиогномическая галерея монстров, посещающих с трудом пробуждающегося Илью Ильича Обломова. Причем автор иронизирует над собой: один из городских монстров, наведывающихся к Обломову, – литератор Пенкин, навяливающий главному герою, судя по всему, свой собственный текст, реалистически живописающий череду «типов»: «Обнаружен весь механизм нашего общественного движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны┘ Верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, – точно живьем отпечатают».
И вот кого из этих «живых портретов» русских людей не возьмешь┘ Ладно бы «до смеха похоже», так ведь еще и на редкость отвратителен. В этом отношении Гончаров еще наивен. По проторенной им дороге пойдет «живописатель» Достоевский, которому путем упражнения собственной психики и глубоких изысканий в душе русского человека удалось представить отвратительных чудовищ заслуживающими снисхождения и жалости душевными калеками. Гончаров, повторюсь, прост: Тарантьев омерзителен, Пенкин и Волков смешны в своей нелепости, Судьбинский жалок, Алексеев┘ Каждый встречный – или придурок, или мошенник.
При этом мошенник Тарантьев очень внятно формулирует, чем плоха всяческая нерусь, особенно немцы, в сравнении с русским человеком: «Хорош мальчик! Вдруг из отцовских сорока сделал тысяч триста капиталу, и в службе за надворного перевалился, и ученый┘ теперь вон еще путешествует! Пострел везде поспел! Разве настоящий-то хороший русский человек станет все это делать? Русский человек выберет что-нибудь одно, да и то еще не спеша, потихоньку да полегоньку, кое-как, а то на-ко, поди!.. Выскочка-немец!.. Учится? Кто из добрых людей учится?»
В пандан к этой картине Захар объясняет немецкую чистоплотность немецкою же жадностью: «А где немцы сору возьмут┘ Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни... Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму┘ У них и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют!»
Складывается примечательная картина, на которой и автор (создаваемыми им персонажами), и сами персонажи (вкладываемыми в их уста репликами) рисуют русского человека самыми выразительными красками.
Положительный герой
Русский человек ≈ неуч, ксенофоб, увалень, пройдоха, а если не пройдоха, то олух, барин, а если не барин, то раб. На этаком-то фоне тем более отчетливо проступают положительные персонажи романа: немцы и женщины. В противуположность русским невежам, недотыкомкам и обманщикам главный положительный герой романа немец (ну, ок, наполовину только) Штольц – едва ли не идеал для подражания юношества. Он умен, знает, что хочет, бодр, активен, верен дружбе, не обманет, позаботится.
Таковы же и женщины в романе: служанка Анисья, возлюбленная Ольга, хозяйка Агафья, – вживе, в реальности воплощающие сказочный идеал Милитрисы Кирбитьевне, о котором так мечтают русские мужчины: «Взрослый Илья Ильич хотя после и узнает, что нет медовых и молочных рек, нет добрых волшебниц, хотя и шутит он с улыбкой над сказаниями няни, но улыбка эта не искренняя, она сопровождается тайным вздохом: сказка у него смешалась с жизнью, и он бессознательно грустит подчас, зачем сказка не жизнь, а жизнь не сказка. Он невольно мечтает о Милитрисе Кирбитьевне; его все тянет в ту сторону, где только и знают, что гуляют, где нет забот и печалей; у него навсегда остается расположение полежать на печи, походить в готовом, незаработанном платье и поесть на счет доброй волшебницы».
А сам Обломов? Он дружит с немцем Штольцем, он по меньшей мере способен оценить достоинства женщин, более того, вот чудо – они готовы его любить. Он окружен заботами тех, кто не обманет, не предаст, придет на помощь. Он довольно образован и относительно начитан. Ему не только нельзя отказать в такте, но надо отдать должное его проницательности и тонкости душевной организации, лучшее свидетельство которых – эпизод с великодушным отказом от любви, прямо в духе Курта Левина («я знаю, что ты чувствуешь, что я чувствую┘»). Он порядочен – в противоположность пройдохам, и умен – в противоположность дуракам.
Обломов в отличие от прочих русских персонажей романа Гончарову явно симпатичен, во всяком случае автор жалеет Илью Ильича. И при этом именно он – воплощение обломовщины. Той самой, которая противна Штольцу, ломает сердечную связь Ильи Ильича с Ольгой, доводит и самого Обломова до апоплексического удара и ранней смерти.
Так что такое обломовщина?
«Экое ядовитое слово и какое знакомое», – бормочет Захар. Гончаров не дает прямого объяснения ему, напротив, «обломовщина» и есть объяснение поведению главного героя и приговор ему. Даже появляется это словцо обычно в конце глав (и в конце романа), подводя итог и ставя риторическую точку. Первый раз его произносит – во время разговора «о смысле жизни» с Обломовым – Штольц, пытаясь как-то назвать тот идеал жизни, который рисует перед ним Илья Ильич, идеал «полноты удовлетворенных желаний, раздумья наслаждения», «покойно устроенного дома с добрыми соседями», неги, поэзии, благоденствия и неизменности.
«Ты мне рисуешь одно и то же, что бывало у дедов и отцов», – замечает Штольц на эту картину. «Нет, не то», – отзывается Обломов, «почти обидевшись». Ну, конечно, не то: без гуся с лапшой, но с нотами, книгами и роялью. И прибавляет: «Ни одного бледного, страдальческого лица, никакой заботы, ни одного вопроса о сенате, о бирже, об акциях, о докладах, о приеме у министра, о чинах, о прибавке столовых денег. А все разговоры по душе!» Ну да, именно что – по душе! Про духовность┘ И вот этот-то идеал Штольц и припечатывает «обломовщиной», имея в виду не столько главного героя романа, сколько образ жизни в Обломовке, с «жирными русскими ласками» которой Штольц был хорошо знаком по детским годам.
Гончаров, совсем как психоаналитик, с самого начала романа укладывает своего главного пациента на кушетку: всякое движение героя в романе – не более чем перерыв между пребыванием на кровати: Обломов лежит, такова уж форма его жизнедеятельности. На кушетке он предается мечтам, пуская свою мысль в свободный поток воображения и ассоциаций, тем самым давая и нам, безучастным соглядатаям терапевтической сессии, возможность проникнуть в бессознательное Ильи Ильича. На кушетке он же, ему снятся сны и главный – «Сон Обломова» (эта IX глава первой части – имеет свое название). Рисуя картины этого сна, который, в сущности, и не сон вовсе, а воспоминания Ильи Ильича о своем детстве, Гончаров не только восстанавливает психологическую историю Обломова, но и описывает то, что, как выясняется в разговоре Ильи Ильича со Штольцем, составляет его веру, его идеал, его представления о рае и смысле жизни. Идеал Обломова ≈ его обломовское детство, только с нотами, книгами и роялью.
Обломов и впрямь инфантилен. Если греческий рабовладелец, избавленный от труда, сублимировал свою активность в упражнении нуса, доходя до эллиптических сечений и метафизических категорий, то барин Обломов (именно такова его социальная сущность, определяет которую даже не Добролюбов, а ближайшее Илье Ильичу человеческое существо – его слуга Захар) не способен позаботиться ни о себе, ни о своих рабах, ни о своей собственности.
Его наивная непосредственность, так подкупающая читателя и вызывающая немедленное желание сделать его предметом своей заботы со стороны женщин, – как раз отсюда. Илья Ильич живет и мыслит как ребенок: его память стирает день предыдущий, и он открывает каждое утро мир заново. От «детскости» Обломова и его способность удивляться и восхищаться. Илья Ильич не философ, не стоит путать его рефлексию с феноменологическими упражнениями.
Нельзя, однако, сказать, что Обломов счастлив, ибо не может быть счастливо дитя в отсутствие родительской заботы. Ребенку требуется родитель, чтобы ежедневно поддерживать его жизнь. Илья Ильич же один в этом мире, от того и реакция его на окружающее – забиться под одеяло, эмигрировать в сон, забраться на окраину. Или с радостью отдаться под опеку какой-нибудь Матери – Милитрисе Кирбитьевне. Или дождаться Отца – Штольца, который приедет, все решит, наставит на путь истинный и поведет по нему. А если не поведет, то Илья Ильич опять уляжется в кровать, книжка останется с неразрезанными страницами, пыль покроет письменный стол, а сладостные мечтания о безмятежной, беззаботной (и безответственной жизни) увлекут Илью Ильича в светлое завтра (оно же вчера).
Именно этому идеалу жизни – безмятежному и бессмысленному – Гончаров устами Штольца и ставит диагноз «обломовщина», с которым в конце концов соглашается и сам Илья Ильич, в ходе дальнейшего повествования объясняя свои поступки (и проступки) так поименованным неврозом. Но дело, однако, не только в идеализации прошлого и фетишизации традиции. Просто Обломову достаточно вымысла.
Он удовлетворен фантазией, воображаемым. Ему достаточно того, в сущности, что все конфликты устранены мыслимым «планом устройства» Обломовки. Даже Манилов ближе к реальности – он хотя бы уже живет в Маниловке. Обломов же живет в своих мечтах, фантазиях, замыслах, планах. Он сам создает себе реальность воображаемого. Воображаемое для него ≈ та точка, где, вопреки всем очевидностям психики, наступает удовлетворение желания.
«В каком же углу лежат и замыслы твои «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разработывания неистощимых источников┘ работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать – значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов»... Помнишь, ты хотел после книг объехать чужие края, чтоб лучше знать и любить свой? «Вся жизнь есть мысль и труд, – твердил ты тогда, – труд хоть безвестный, темный, но непрерывный, и умереть с сознанием, что сделал свое дело». А? В каком углу лежит это у тебя?» – допытывается у Обломова Штольц.
Забросив все эти шумные порывы и глупую суету, Обломов выбирает тихую скуку и мечты. Он бежит любых конфликтов и столкновений, решений и определенности, однако не путем отказа от желаний, но посредством отказа от их реализации. Он удовлетворен уже самим желанием, мечтанием, стремлением. В самом деле, если желание осуществится, то что же дальше?
Другое желание? Опять конфликты, решения и суета? И потому Илья Ильич выбирает покой и лень. И, завершает Гончаров историю жизни своего героя, «вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни» Обломова.
Конфликт между желанием и его удовлетворением, представлением и замещением которого занята культура как орган производства человека, никогда не может быть снят до конца. Культура откладывает разрешение этого конфликта, тем самым возобновляя его и давая шанс проявиться воле к жизни, той самой, которой так не хватает Илье Ильичу. Или, точнее, он от нее отказался, о чем и напоминает Обломову Штольц. Но слишком поздно – инфантильный отказ от жизни в пользу мечтаний, хоть и отсрочивает смерть, но ведет прямо к ней. Просто Обломов умер раньше своей смерти.
Из всех русских чудовищ Гончарова Обломов – самый симпатичный. Такой понятный, такой близкий и практически родной. Какой русский не любит немного быстрой езды и вдосталь мягкой кровати с Милитрисой Кирбитьевной? Какой русский не носит хотя бы каплю Обломова в своей душе?
Может, не прав был Антон Павлович? Может, стоит по капле выдавливать из себя Обломова?..
Дарья Гармоненко